ЗАПИСИ О ГОГОЛЕ В ДНЕВНИКАХ Ф. В. ЧИЖОВА
Обширные дневники славянофильского литератора Федора Васильевича Чижова (1811—1877) — долголетнего знакомого Гоголя, издателя его сочинений и мемуариста, в течение многих десятилетий оставались недоступными для исследователей. В своем предсмертном завещании Чижов распорядился о передаче всего своего архива, в том числе и дневников, в Румянцевский музей, оговорив, однако, что пользование ими может быть разрешено лишь по истечении сорокалетия со дня его смерти. Этот «манускрипт, обнимающий чуть не сорокалетнее пространство времени, богатый не только автобиографическими любопытными данными, но и заметками о событиях и людях», возбуждал живой интерес еще у современников Чижова (см. «Русский архив», 1878, № 2, стр. 129).
Чижов не принадлежал к числу друзей Гоголя. Ему, как и всем деятелям славянофильского лагеря, были глубоко чужды и антипатичны обличительные тенденции творчества Гоголя. Его личные отношения к писателю временами принимали характер открытого недоброжелательства; Чижов откровенно признался себе однажды, что «высота Гоголя давит» его; при чтении гнусных нападок Булгарина на Гоголя он испытывал, по его собственным словам, «немного отдохновительное чувство» (запись эта от 1 марта 1847 г. в нашу публикацию не включена).
Знакомство Чижова с Гоголем состоялось еще в 1834 г., во время непродолжительного профессорства Гоголя в Петербургском университете, в котором Чижов преподавал математику.
«Расставшись с Гоголем в университете, — писал позднее в своих воспоминаниях Чижов, — мы встретились с ним в Риме в 1843 году и прожили здесь целую зиму в одном доме, на Via Felice, № 126. Во втором этаже жил покойный <Н. М.> Языков, в третьем — Гоголь, в четвертом — я. Видались мы едва ли не ежедневно. С Языковым мы жили совершенно по-братски, как говорится, душа в душу, и остались истинными братьями до последней минуты его; с Гоголем никак не сходились. Почему? Я себе определить не мог <...> Несмотря, однакож, на наши довольно сухие столкновения, Гоголь очень часто показывал ко мне много расположения. Тут, по какому-то непонятному для самого меня внутреннему упрямству, я, в свою очередь, отталкивал Гоголя». Как устанавливается публикуемыми ниже выдержками из дневника, первая встреча Гоголя с Чижовым в Риме относится не к 1843 г., а к концу 1842 г.
Неограниченный авторитет, которым пользовался Гоголь среди русской художественной колонии в Риме и, в частности, у А. А. Иванова, был крайне неприятен Чижову. Категорические высказывания Гоголя о произведениях живописи воспринимались Чижовым, усердно изучавшим историю искусства, почти как личное оскорбление. Характерна в этом отношении публикуемая ниже запись от 8 декабря 1842 г., где «диктаторское» суждение Гоголя о двух эскизах художника Иванова вызвало у Чижова резкое возмущение.
Холодно расставшись в 1843 г., Чижов и Гоголь встретились в Киеве через пять лет, в 1848 г., по утверждению Чижова — «истинными друзьями». В этих словах сильное преувеличение. Цитированная выше запись Чижова об «отдохновительном чувстве» при чтении нападок Булгарина на Гоголя относится к 1847 г., т. е. только на год предшествует киевской встрече. Некоторая перемена в их отношениях все же произошла; она была подготовлена их перепиской, сохранившейся лишь частично («Письма», III, 425—426; «Русская старина», 1889, № 8, стр. 363—380; «Гоголь. Материалы и исследования», I, 129).
Большинство дошедших до нас писем Чижова к Гоголю посвящено проектировавшемуся Чижовым новому славянофильскому журналу. Желание заручиться участием в журнале такого авторитетного сотрудника, как Гоголь, заставило Чижова сознательно пойти на сближение с великим писателем. Зная, что Гоголь решительно отвергал все попытки привлечь его к участию в славянофильских изданиях (см. об этом выше, в публикации «Гоголь в неизданной переписке современников»), Чижов не решался открыто предлагать ему сотрудничество, но незаметно наводил писателя на мысль о необходимости его участия в журнале. Эти дипломатические «заезды» Чижова закончились, однако, неуспехом. Свидание Чижова с Гоголем в Киеве произошло уже после того, как попытка Чижова заняться журнальной деятельностью потерпела полное крушение.
ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ ДНЕПР У КИЕВА
Картина маслом В. И. Штернберга, 1839 г.
Музей русского искусства, Киев
Сведений о встречах с Гоголем в Киеве и затем в Москве в дневниках Чижова не встречается: к этому времени Чижов прекратил регулярную запись своих впечатлений и возвращался к дневнику лишь эпизодически. Обнаруженное нами в архиве Ф. В. Чижова письмо его к А. А. Иванову из Киева от 1 июня 1848 г. несколько восполняет этот пробел. «...Четвертого дня приехал сюда Гоголь, возвращаясь из Иерусалима, — писал Чижов, — он, кажется, очень и очень успел над собою, и внутренние успехи выражаются в его внешнем спокойствии. Сегодня он едет к матери в Полтавскую губернию, а потом в Москву. Мы сошлись хорошо, хоть разбитая душа моя не в состоянии была отозваться ни на какой призыв его <...> Верите ли, что до того истощены силы, что написать письмо мне стало уже делом. Гоголь предсказывает укрепление тела и духа, но я до того упал, что даже нет утешения в мысли, что силы могут снова восстановиться. У меня одна жизнь, и в ней одно утешение — панихида» (неизд. — ЛБ, Чиж. 10/33; ср. П. Кулиш. Записки из жизни Н. В. Гоголя, т. II, СПб., 1856, стр. 240—241).
Другое неизданное письмо Чижова, к Е. М. Хомяковой, относящееся к 1849 г., отмечает явный перелом в отношении Чижова к Гоголю. «Любите Гоголя, — писал Чижов Хомяковой. — Он умеет говорить с Вами и любит Вас. А, право, хорошо в жизни иметь людей, нас любящих <...> Простите, что напишу Вам два слова наставления: я думаю, Вы не шутите над Гоголем, ради бога, не шутите. Я с ним не схожусь, но это человек (как писатель), до того стоящий самого глубокого уважения, что малейшая попытка на шутку была бы оскорбительна. Любите его, его приходы всегда хороши» (ГИМ, ф. 178, ед. хр. 33, л. 269).
Любопытна также запись в дневнике Чижова от 30 августа 1855 г. — уже после смерти Гоголя, где он дает оценку Гоголю как великому писателю-новатору, в произведениях которого «явились новые люди; общество явилось со всею мыслью, со всею ничтожностию, но живое, а не склеенное по заказу». Глубоким уважением к Гоголю проникнуты также и мемуарные заметки Чижова, переданные им Кулишу и использованные последним в его биографии Гоголя. Публикуемые ниже записи являются естественным дополнением к уже известным воспоминаниям Чижова.
Каплан
<Дюссельдорф.> 21 августа 1842
...Вчера взял у Жуковского «Мертвые души» Гоголя и сегодня кончил — хороши, очень хороши, хотя есть места вялые. Вообще он не так знает Россию, как Малороссию, это раз. Другое — ему не нужно говорить о гостиных и о женщинах, — и те и другие дурны, сильно дурны. Но сколько души в самых простых сценах. Кучер его — это Поль Потерова1 коровка; просто, ничтожно само <по> себе, а трогает сердце...
<Рим.> 30 <ноября 1842 г.>
Нанял квартиру на Via Felice, № 126, в том доме, где нанимают Гоголь и Языков; не знаю, хорошо ли это, но квартира хорошая, комната на солнце и сто̀ит с чисткою платья и сапогов 7½ скуд, то есть с небольшим 35 рублей. Это еще сносно...
<Рим.> Декабря 8 <1842 г.>
...Сейчас возвратился я из мастерской Александра Андреевича Иванова. Он показывал мне два свои рисунка, приготовляемые им для <вел. кн.> Марии Николаевны. Он не знает, какой выбрать. Один представляет римский танец il sospiro*. Дело состоит в том, что одна девушка стоит на коленях, кругом нее танцует другая; стоящая на коленях вздыхает, та, которая танцует, спрашивает: кто украл у тебя сердце, та в ответ показывает на кого-нибудь из зрителей, и тот волею или неволею должен пуститься в пляску. Последний момент изображен на картинке: девушка показала на длинного англичанина, и другая тащит его насильно. Все присутствующие хохочут.
«ОКТЯБРЬСКИЙ ПРАЗДНИК В РИМЕ»
(Вариант, одобренный Гоголем)
Акварель А. А. Иванова, 1842 г.
Третьяковская галлерея, Москва
Другая — простое пиршество римлян на Ponte molo. Женщины в готовности полдневать; направо стол, за которым еще остаются едящие; налево мужчины собрались в кружок; на втором плане группа немецких художников под предводительством Торвальдсена и Вагнера смотрят на эту сцену. В той и другой картинках вдали Рим, только с разных точек.
Я, когда посмотрел обе картинки, выбрал последнюю, сначала не составивши отчетливого суждения — почему. Приходит Гоголь и диктаторским тоном произносит приговор в пользу первой, говоря, что она в сравнении с тою — историческая картина, а та genre, что тут каждое лицо требует отдельного выражения, а там группы. Одним словом, что первая выше последней, и во всем этом у него был решительный приговор и никакого внимания к бедному моему суждению. Разумеется, по непривычке, это немного оскорбляет, особенно тогда, когда только вчера он сказал, что рыцарство — в русской вежливости нашей перед ними, — а это невнимание к противному мнению, чем оно пахнет? Но, оставя это, я нахожу в его суждении совершенно непонятный взгляд на прекрасное и на искусство. В первой картине прекрасное в стороне, она может нравиться по исполнению и по верной передаче выражений, никак не больше, по крайней мере в том виде, какова она в составе картинки Иванова, да и не может быть изящною в полном значении слова, оно всё подчинено естественности выражений, которые здесь более устремляются в комизм, а комизм, по моему мнению, может дойти до ступени прекрасного или общностию всей картины, или высоким комическим значением главного ее лица. Здесь нет ни того, ни другого. В другой картинке прекрасное таится в самом действии, то есть в самом танце; на месте художника я удалил бы стол с бутылками, поставил бы его так, чтоб он был свидетелем сцены, а не разрезывал бы группы; также поудалил бы (впрочем, она и то удалена) группу зрителей. Здесь полная свобода и грациозности движений и беспечности, следовательно истинной, спокойной красоте выражений каждого лица.
Заключение...
<Рим.> 27 <декабря 1842 г.>
...Сегодня вечером заговорили мы о Муравьеве2. Гоголь говорит, что язык его вял; не знаю, сколько мне кажется, именно у него хорош язык. Гоголь говорит, что теперь трудно писать чистым языком, — да у него самого язык с сильными промахами. Когда я примусь дельнее работать? Надобно было бы читать и по-русски. Возьму завтра же Муравьева. Никак не могу согласиться, чтоб у него язык был вял, — правда и то, что я его мало очень помню...
<декабря 1842 г.>
...<Н. М.> Языкову; разговорившись о Муравьеве, он говорит: «Ну что Гоголь городит, что язык Муравьева дурен, это все от того, что он Пушкина партии, даже он почти не читал Муравьева». Это к сведению <...>
Читаю Муравьева. Действительно, не вяло, а натянуто, и к тому же у него нет уменья владеть языком, множество ошибок и недоглядок в языке, множество неясностей; вообще требовалось бы сильно его выправить. Ко всему этому у него нет такту...
«ОКТЯБРЬСКИЙ ПРАЗДНИК В РИМЕ»
Акварель А. А. Иванова, 1842 г.
Русский музей, Ленинград
<Париж.> 19 <июня 1844 г.>
...Получил письма от А. П. Магденки и Гоголя3 — последний пишет, что он едет в Остенде...
Остенде. 22 <июля 1844 г.>
Сглупил, батюшко Федор Васильевич, сильно сглупил, приехал в Остенде нипочто, привез ничего. Гоголь еще не приезжал сюда, — и то правда, я потерял только с небольшим пять франков да день времени, последнее не шутка. Завтра утром пускаюсь прямо в Кёльн...
<октября 1845 г.>
Сейчас пойду в библиотеку <...>, возьму Гоголя, только для того, чтоб прочесть всего его вместо отдыха от чтения более замысловатого. К тому же я многого не читал и еще одно: очень не худо сблизиться с его языком. Статья его «Рим» оставила довольно дурное впечатление, хоть больше по ошибкам против языка, нежели по его нехудожественности. Сколько я помню, у него много оригинальности в самом слоге и особенно, кажется, это заметнее всего в «Мертвых душах»...
31 <октября 1845 г.>
Минутами я беру в руки «Мертвые души» Гоголя и беспрестанно прошу внутренно извинения у нашего истинного таланта4 рамках рассказа, везде сам язык ровно в ладу с содержанием и с ходом дела. В самых отступлениях он именно таков, каким нужно быть ему, чтоб высказать грусть, наполняющую душу писателя. Есть прогляды, никак не более; разумеется, хотелось бы не видать их; но что же это такое? — Не больше как почти типографические ошибки...
1 <ноября 1845 г.>
...Напрасно я ищу причины недеятельности в обстоятельствах, в направлении общества, в противоречии с моим внутренним бытом людей, меня окружающих. Всё это существует и для других. Гоголь, судя по его сочинениям, чувствует и глубоко чувствует всё то, что мне кажется, что я чувствую один; понимает и деятельно пускает в ход свои понятия, а между тем Гоголь работает, и, как видно, работает сильно. Не может быть, чтобы такая перемена в языке, какую видно в его сочинениях, начиная от его «Вечеров на хуторе близ Диканьки» до «Мертвых душ», совершилась без большой работы. Художественное совершенство происходило внутри его, но тут есть еще внешнее совершенство формы, что̀ весьма и весьма верно. Я тоже работаю, тоже стараюсь об обработке моего языка, а между тем всё или бо̀льшая часть того, чем я являюсь в обществе, плохо и сильно плохо...
30 <августа 1855 г.>
Ночью как-то не засыпалось, все шло на ум значение Гоголя в литературе. Он первый ввел натуральную школу, не только у нас, но до него ее не было вообще. Новая французская школа не могла назваться натуральною: в ней героем романа был не человек, а заданная мысль, или, всего чаще — болезнь человеческая, болезнь общественная; человек был только ее представителем — оттого люди являлись сделанными на заказ. У Гоголя, как потом у Диккенса, явился человек как он есть, но не простой портрет Ивана Семеновича, Максима Максимовича и т. п., а портрет известного положения человека в обществе, оттого у него явились живые люди; общество явилось со всею мелочью, со всею ничтожностию, но живое, а не склеенное по заказу. По мне Гоголь выше Диккенса большим углублением внутрь человека и братованием его с собою5...
<1855 г.>
...В Гоголе важно проследить его внутреннюю переработку и проследить за его языком, — искренность, простота, выражающаяся в избежании местоимений и заменении их самими существительными, и, несмотря на то, что она не выявляется. Как это неудачно у подражателей...
ГОГОЛЬ
Портрет маслом Ф. А. Моллера, 1840 г.
Марта 22 <1857 г.>
Теперь я читаю «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя», написанные Кулишом, и почему-то в начале чтения менее доволен ими, чем прежним изданием под именем «Опыта биографии Гоголя». Сам Гоголь, впрочем, чрезвычайно как останавливает на себе сочувствие на каждой строке. Вряд ли это не лучший способ — передавать всю переписку, только, по-моему, по местам расположены объяснения. Мне кажется, писавши биографию Языкова6, всего лучше, немного коснувшись его поэтической природы, всё извлекать из ряда его писем и писем к нему. Жаль, что у Кулиша нет нигде писем к Гоголю, и то правда, что в его природе эти письма только нить, на которую нанизывались явления его внутренней жизни. С ним не могло быть такой искренней, задушевной переписки, как с Языковым. Этот отвечал на все явления современности, а в самом себе был часто лирическим поэтом. Лиризмом своей природы он вызывал часто лирическую сторону жизни и у других. Гоголь больше изучал других, писал по требованию передать себя, хотя и не сознавал сам этого требования. По его письмам кажется — он заботится о другом, а везде читаешь его самого; Языков передает себя, о себе говорит, а читаешь более всё о современной ему литературной деятельности.
Печатается по автографу, хранящемуся в ЛБ (Чиж. 2/1, 1/5, 2/3, 2/6).
1 Поль Поттер (1625—1654) — знаменитый голландский живописец, прославившийся превосходным изображением животных.
2 Андрей Николаевич Муравьев —1874) — автор «Путешествия по святым местам» и ряда других произведений на «духовные» темы. В своих воспоминаниях Чижов также отмечал, что Гоголь отзывался о Муравьеве резко, «не признавал в нем решительно никаких достоинств и находил в нем отсутствие языка» (П. Кулиш. Записки из жизни Гоголя. СПб., 1856, т. I, стр. 326). В печатном тексте записок вместо фамилии Муравьева дан лишь криптоним «М—въ».
3 Это письмо Гоголя к Чижову неизвестно. 31 июля 1844 г. Чижов также отметил в своем дневнике получение не дошедшего до нас письма к нему Гоголя. Подобные же записи о неизвестных письмах Гоголя, полученных Чижовым, сделаны в дневнике под датами: 25 августа 1844 г. (из Остенде), 25 января 1847 г. и 12 апреля 1847 г. (возможно, что в последней записи имеется в виду письмо от 25 марта 1847 г. — «Письма», III, 425—426). В дневнике Чижова имеются также упоминания о посланных им Гоголю, но не сохранившихся письмах — от 24 ноября 1844 г., 17 и 29 января 1847 г. 1 января 1847 г. Чижов писал А. Н. Попову: «Гоголь в Неаполе, пишет, что хворает; я думал было поехать к нему, но теперь не имею времени» (неизд. — ГИМ, ф. 231, ед. хр. 5, л. 262 об.).
4 Несколько позднее, 15 февраля 1847 г. Чижов снова записал в своем дневнике: «Хочу еще раз прочесть „Мертвые души“ и буду отмечать, что́ мне не понравится, то есть, что́ покажется неправильным в языке:
Стр. 1, строка 8: „Сидел... , ни слишком тонок» — нельзя по всей строгости сказать без глагола был есть
Стр. 1, строка 2 снизу: <„Въезд его> не был сопровожден <ничем особенным“> — против логики языка, хоть кажется и по грамматике; со предполагает движение, потому глагол можно употреблять или в настоящем или в будущем и прошедшем, тогда непременно в многократном и никогда не в однократном.
Стр. 8, строка 2 снизу: <„Он выбежал> весь длинный“ — не по-русски.
Стр. 9, строка 17: <„еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых “> (погодных перемен, а не кирпичей).
Стр. 10, строка 20: <„Запах,> который был сообщен“ — будто бы тут „сообщен“.
Стр. 11, строки 12 и 15: все „которые“.
„подавались блюда“ и потом винительный падеж — „пулярку“.
Стр. 13, строка 1 снизу: „заснул два часа“. „Заснул“ нельзя сказать сколько или, если можно, то неопределенно.
Стр. 14, строка 9: <„Здесь было заметно более> » — нелепость столкновения трех родительных падежей.
Стр. 15, строка 9: „Заметно было потемневших“.
„тоненьких дерев“. Этот вид родительного „дерев“ можно употреблять при прилагательных „толстых“.
Стр. 16, строка 11: <„Отправился домой>, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою“> — вдруг несколько ошибок. Одна — нумер, „поддерживаемый“, а не он; другая — „отправился, поддерживаемый“, следовательно слуга был с ним.
Стр. 16, строка 15: „прищуря“, надобно „прищурив“, прошедшее.
„Свернул опрятно“ — неуместно прилаг<ается> „опрятно“.
Стр. 19, строка 6: „Какой даже не везде видывано“, „даже не везде“ — не логически.
Стр. 21, строка 6: <„другие оделись> во что бог послал в губернский город“. „Во что бог послал“ — так, а если же приб<авить> „в губернский город“, тогда в то, „что бог послал в губернский город“.
<„табакерку, на дне которой> заметили <две фиялки“> — нет существительного. Кто заметил? неопределенно тут нельзя сказать: нет неопределенного глагола.
Стр. 26, строка 13: <„принимал гостей своих в халате, несколько замасленном>, и в том числе <двух каких-то дам“> — так далеко от слова „честен“, что не догадаешься в каком.
МАНИЛОВЫ
Рисунок Н. В. Иевлева, 1859 г.
Литературный музей Москва
— „который“ (прокурор).
Стр. 8 — „которая“ (глава).
<...> На стр. 20 сравнение с мухами должно было бы кончиться словом „о коем“, далее оно растянуто и как-то не соединено с ходом рассказа».
5 Ср. выше подобные же мысли о Гоголе и Диккенсе в письме В. С. Аксаковой в публикации «Гоголь в неизданной переписке современников» (письмо № 118).
6 — выписки из различных писем Языкова.
* вздох (итал.).