Из записных книжек В. С. Аксаковой

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК В. С. АКСАКОВОЙ

Вера Сергеевна Аксакова (1819—1864) — старшая дочь С. Т. Аксакова, познакомилась с Гоголем еще в детстве и в течение всей своей жизни сохраняла к нему живой интерес и симпатию. Это не могло не отразиться в ее переписке, частично публикуемой в настоящем томе, и в дневниковых записях, содержащих значительный фактический материал о великом писателе. Большинство высказываний В. С. Аксаковой о Гоголе является непосредственным отражением мнений о нем ее отца; со своим отцом В. С. Аксакова была неразлучна и взгляды его полностью разделяла. Характерно, что в своей работе над «Историей моего знакомства с Гоголем» С. Т. Аксаков широко пользовался письмами В. С. Аксаковой о Гоголе, то прямо цитируя их, то излагая их содержание от собственного имени.

«Талант г. Аксакова, — писал Добролюбов, — слишком субъективен для метких общественных характеристик, слишком полон лиризма для спокойной оценки людей и произведений, слишком наивен для острой и глубокой наблюдательности» (Н. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. II, М., 1935, стр. 452—453). Эта принципиальная характеристика, указывающая на слабые места Аксакова как мемуариста, целиком применима и к В. С. Аксаковой, в частности к ее экзальтированным суждениям о Гоголе, крайне субъективным и выдержанным в наивно-дидактическом тоне.

Понимание истинного значения великого писателя не было доступно В. С. Аксаковой: она видела в Гоголе лишь моралиста, филантропа, абстрактного мечтателя.

Подобный взгляд на Гоголя сильно ограничивает ценность публикуемых ниже заметок В. С. Аксаковой. Однако в них содержатся и важные фактические сведения о великом писателе, а также излагаются некоторые суждения Гоголя, ярко выражающие его горячую любовь к людям, труду и искусству.

Каплан

Трудно мне вспомнить те свежие, живые впечатления, среди которых жила я 10, 12 лет тому назад; но, погружаясь в них понемногу, постепенно вижу я как то одно, то другое возникает, и тогда-то снова осветится воспоминание и наполняет душу давно забытыми, давно чуждыми впечатлениями. В самом разном мире может жить человек один и тот же, конечно с изменением лет и обстоятельств не узнаешь себя, и может не вериться, что всё это сам перечувствовал и пережил, а между тем ничего сильного, яркого не происходило в моей жизни. Я считаю некоторым образом своею обязанностью передать свои воспоминания, связанные с Гоголем. Не думаю, чтоб могла соблюсти последовательность; буду записывать, как вспомнится. Между же моими воспоминаниями и настоящим временем легло столько болезненных впечатлений, что это еще более мешает мне возобновить в памяти свежесть той жизни.

Сегодня вспомнила я, как в 1851 году Гоголь был у нас при тетушке Надежде Тимофеевне1. Мы за ним посылали к Троице, вечером были малороссийские песни. На другой день утром я пришла в залу, Гоголь уже давно там был и разговаривал с <братом> Иваном, погода была очень дурная. Поздоровавшись с Гоголем, я стала жаловаться на погоду. Гоголь сказал: «Всё хорошо, зачем жаловаться, за всё надобно благодарить». Видно было, что ему было тяжело слышать всякое неудовольствие. Не помню, как зашел у Гоголя с Иваном разговор, но помню, что он коснулся до всего состояния современного неустройства, разладу и т. д. Гоголь говорил с душевным участием. Видно было, что эти мысли не раз тревожили его душу и возбуждали его самое глубокое соболезнование, и как бы всё само собою устроилось, все недоразумения, раздоры прекратились, говорил, если б каждый человек был полон любви. Он подошел к окну, видимо погруженный в свои мысли, устремил глаза вдаль; видно было, что он предался своей задушевной мечте; в эту минуту высказалась вся его любовь ко всем* 1839 года 29 сентября на даче в Аксиньине мы получили записку от Щепкина с извещением, что приехал Гоголь2<М. С.> Щепкин и с ним кто-то, небольшого роста человек с длинными белокурыми волосами, усами и эспаньелкой — то был Гоголь. С этого дня началось наше короткое знакомство с ним; через месяц мы уже ехали вместе в Петербург и дорогой еще больше сблизились. В Петербурге мы видались довольно часто, хотя на короткое время. Из Петербурга поехали вместе с ним и с его сестрами и с Федором Ивановичем Васьковым. К празднику рождества христова мы были в Москве, и 2 января 1840 года мы с маменькой уехали в Курск и воротились в первых числах февраля. В мае Гоголь уехал с <В. А.> Пановым в чужие края из нашего дома. В 1841 году он воротился один с намерением поселиться в Москве с Языковым. В 1842 году к 21 мая вышла первая часть «Мертвых душ», и он сам скоро уехал опять в чужие края из нашего же дома <...> Мать и сестры его были тут же. Шесть лет он пробыл за границей, в начале 1848 года он воротился в Малороссию, в конце августа приехал в Москву. Я была больна в Москве, и маменька и Константин случайно были в это время также в Москве. С тем же Щепкиным пришел он к нам. Мы обрадовались чрезвычайно, Гоголь был как-то смущен. Вскоре поехал в Петербург и вскоре опять воротился. В октябре приехал и отесенька и все из деревни. Тут опять начались посещения Гоголя, хоть не столь частые, как в прежние времена.

Из записных книжек В. С. Аксаковой

ЛИПОВАЯ АЛЛЕЯ В УСАДЬБЕ «АБРАМЦЕВО»
Фотография С. К. Иванова-Аллилуева, 1950 г.

Из записных книжек В. С. Аксаковой

РЕКА ВОРЯ В УСАДЬБЕ «АБРАМЦЕВО»

1849 года, в мае месяце, незадолго до дня своих именин, он сделался болен, расстроен нервами, однакож был у него, по обыкновению, обед у Погодина. Лето провел он в разъездах около Москвы (в Калуге у Смирновой), был у нас в августе целую неделю, читал в первый раз первую главу второго тома, а потом приехал в начале сентября и опять провел неделю. Мы поздно переехали в Москву, к 1 января 1850 года. Гоголь был в Москве и рад очень нам. Зиму провели вместе, малороссийские песни его утешали. Весной опять расстроился. В мае уехал он с Максимовичем в Малороссию, а оттуда в Одессу, где и провел зиму, в 1851 в июне воротился в Москву, был у Троицы, приезжал к нам и с нами вместе уехал в Москву, потом опять приезжал к нам один на два дня, хотел еще приехать до отъезда своего в Малороссию на свадьбу сестры. Отесенька с братьями ездил в дальнюю деревню, а перед отъездом и все вместе приезжали в Москву, и Гоголь часто ходил к нам и читал «Мертвые души» и пели малороссийские песни; потом он уехал к Смирновой в подмосковную. По возвращении отесеньки и братьев, он неожиданно приехал к нам один на один день, был чрезвычайно весел и жив; хотел приехать в сентябре к именинным праздникам, но не успел и 22 сентября после сильных нерешений уехал в Малороссию. 30 сентября отесенька с Константином поехали по делам в Москву, вдруг им говорят, что Гоголь присылал; Константин побежал к нему и привел его. Он на дороге, в Калуге, сделался болен в Оптиной пустыни и решился воротиться. В тот же день отесенька, Константин и он приехали к нам вечером. Мы были удивлены и обрадованы, но вид Гоголя огорчил нас. Он был так расстроен, так худ, так грустен, что жалко было его видеть. Впрочем, на другой день ободрился, а на третий, 2-го октября, уехал от нас. Это было последнее его посещение в деревне.

Вскоре после того как Николай Васильевич уехал от нас (2-го октября) мы с маменькой и Надей также должны были ехать в Москву. Маменька искала квартиры для Оленьки, мы же все по обстоятельствам решились провести зиму в деревне. Николай Васильевич часто навещал нас по вечерам, всегда расспрашивал подробно о домах, которые мы смотрели, уговаривал маменьку нанять большой, для того чтоб батюшка и все могли переехать в город, но мы не могли этого сделать, как сами того ни желали. «Хоть еще бы одну только зиму вы провели в Москве», — сказал он один раз, и как больно вспоминаются эти слова теперь. — Часто по вечерам пела Наденька малороссийские песни. Николай Васильевич сам напевал, я клала на ноты. Один раз собралось у нас еще несколько малороссов, и все пели песни, Николай Васильевич был доволен. Наконец маменька наняла домик, мы переехали. Николай Васильевич пришел к нам на новоселье во время нашего вечернего чая и принес хлеб для больной сестры. Даже в этот вечер уговаривал маменьку переменить дом на большой и всё надеялся, что до рождества батюшка и все переедут в город. — Мы возвратились в деревню 9-го ноября. На рождество маменька должна была опять ехать в Москву по случаю кончины одной нашей старинной знакомой — Кавелиной. К новому году маменька опять уже была в деревне. В Москве виделась несколько раз с Николаем Васильевичем, и он один раз сказал маменьке на вопрос — скоро ли думает печатать: «Нет, не скоро, многого недостает, и если б теперь пришлось начинать, совсем бы иначе начал».

Из записных книжек В. С. Аксаковой

ЛОСКУТНЫЙ РЯД В НАЧАЛЕ ТВЕРСКОЙ УЛИЦЫ (ТЕПЕРЬ УЛИЦА ГОРЬКОГО) В МОСКВЕ
Рисунок Н. Мартынова, 1846 г.

Приехали опять в Москву 1852 года 19 января. Гоголь нас навещал через день до 4 февраля. А 21-го его уже не было.

«Что у вас в деревне?» — Слава богу, все благополучно. — «Дай бог, чтоб было всё благополучно», сказал Гоголь.

16, 17-го числа мы справлялись о здоровье Гоголя; все говорили, что лучше, лучше, что он даже встает. 18-го числа мне не удалось послать узнать о нем, но я не тревожилась, зная, что ему лучше, и была уверена, что через несколько времени он выздоровеет, но 19 числа утром, часов в 11, приехал к нам В. Б. Между прочими пустыми разговорами он вдруг сказал: «А знаете ли, вчера Гоголь совсем умирал, его причащали и соборовали». Мы были поражены. Как мы провели этот день, тяжело вспомнить; посылали к Гоголю — те же вести, даже хуже; говорили, что он с ума сошел и т. д. К вечеру, однакоже, сказали, что ему лучше несколько. На другой день, однакоже, плохие вести. Часов в 5, после вечерни, мне сказали, что нет никакой надежды. Тут приехал Иван с Самсоновым. Весь этот вечер провели мы так смутно, что я почти не помню. На другой <день> утром сказали, что Гоголю лучше, но только сильная слабость; я догадалась, что это последнее, но только часа в два или три узнала я, что Гоголя уже не стало.

На первой панихиде вечером уже начался спор о Гоголе.

тревожат ее снова, и цель ее существования и долг ее на земле; неотразимо представляется, сколько жизни может и должна заключать душа, как широко ее поле назначения; вдруг почувствуешь те тайные связи, связующие каждую человеческую душу со всем миром других душ и явлений жизни: ту связь, которая часто, всегда почти, пренебрегается нами, и мы живем разрозненные, как-то недовольные, часто тоскующие по ней в своем скудном стесненном одиночестве, вращаясь без смысла, оторванно в ограниченном мире своих собственных нужд и впечатлений. — Слово Гоголя вдруг освещает всю скудость, всю пошлость, всю безжизненность такой жизни; о, если б всегда гореть тем неугасимым пламенем добра и любви, потребности, пользы, стремления к идеалу совершенства, и эти стремления должны перейти в дело, принести плод! — Сколько неистощимой любви в его письмах к сестрам, сколько самой нежной, самой предусмотрительной попечительности, входящей во все мельчайшие подробности, предупреждающей все возможные явления, сколько стараний, усилий вразумить их, даже издали оградить их от всего пошлого, недостойного, сколько скорби об них! Нежная мать не могла бы более любить и заботиться! И вообще во всех его дружеских письмах сколько нежной любви, душевной заботливости об каждом. Вот откуда проистекает его желание учить других — из этого неисчерпаемого источника любви к людям, из этой неутомимой скорби, заботливости о них, которая даже простиралась и на внешние обстоятельства каждого. Вот почему каждое слово его возбуждает в душе каждого ту же любовь <...>

Какая-то скупость и скудость души удерживает часто нас от сближения и сообщения с другими душами. Такая скупость удержала N. от сближения с Гоголем. Мне теперь кажется, что это всё равно, что зарыть талант в землю, эта боязнь, как будто жаль траты или хлопот. Может быть, она и происходит от скудости душевной, да и она же ее производит. Потом уже нет силы жизни, нет производителя силы, стало быть нет достаточно любви ни для каких подвигов душевных <...>

Из записных книжек В. С. Аксаковой

ГОГОЛЬ НА СМЕРТНОМ ОДРЕ

На листе с записанными Н. В. Гербелем стихотворными строфами, посвященными Гоголю, 1852 г. (?)
Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ленинград

Гоголь говорит в одном письме к Данилевскому, что после него будут творить скорее, потому что он уже сделает половину пути. Гоголь говорил о сочинениях, но так как дело Гоголя, по его же словам, есть дело души, то и путь его имел значение не литературное только, а именно путь воспитания душевного, и он, точно, проложил для всех уже его, и его пример не действует ли на всех и не ведет ли по этому пути, уже углаженному им душевными и телесными страданиями? <...> — Много мы имеем примеров святых подвижников, но то было давно, во времена, столько разнствующие от наших, при таких особенных обстоятельствах и окружениях, совершенно чуждых нашему времени. Но это совершилось при наших глазах, хотя большею частью неизвестно для нас самих. Это пример из нашей среды, при всех условиях современной жизни и обстоятельствах; этот человек и явился и жил среди нас, оставался — человек-художник и служивший свято искусству...

— Что было несомненно, непоколебимо — это желание добра и пользы и что желание это было так сильно, так проникало всё его существо, что присутствовало, кажется, при каждой его мысли, или, лучше, порождало всякую его мысль, было источником всех его действий и мыслей, хотя бы и самых ошибочных и, повидимому, противоречащих. Он сам сказал: «Я сгораю...», и это не фраза, это было истинно так. Но как, каким путем достичь добра, как приложить это душевное стремление к жизни, как осуществить его в практической форме — вот это была задача, которой разрешение мучило его постоянно, которая беспрестанно ему являлась то с той, то с другой стороны, часто совершенно противоречащей между собой; эта лаборатория внутренняя не прекращалась. Иногда ему казалось довольно долго, что он нашел задачу, и он ее обнародовал, уча решению, и сам потом удивлялся, как вышло совсем не то, что хотел сказать, и горел со стыда при своей ошибке. В применениях к частностям он ошибался часто; ему очень естественно хотелось видимой пользы, которая бы своей определенностью, ощутительностью успокоила бы его тревожную, жаждущую душу. Любовь он принимал за построение целых не только взглядов, но установлений, и при душевной идеальности своих требований и надежд, которых осуществлений он желал и воображал уже, что видит, — разумеется часто ошибался. Но не ошибалось в нем это стремление, истинна была эта горячая любовь и желание добра, и он чувствовал это и не мог не скорбеть, когда его так дурно понимали, и чувствовал также свою невозможность оправдаться, выразиться...3 лиризм и стремление к образам действительным со всей их оконченностью. Вообще ему трудно было выражаться; конечно это был, может быть, недостаток натуры, но вместе с тем это происходило и из того, что натура его души была слишком идеальна, слишком серьезно горела, чтоб найти легко соответственное слово; надобно чтоб он слишком был одушевлен, тогда он мог говорить, но это случалось очень редко, и мне кажется ему самому было приятно высказаться сколько-нибудь. Мы видели, как полно каждое слово его, как оно, сверх своего обыкновенного смысла, говорит тем внутренним, необъятной глубиной жизни огнем той души, из которой вышло, и подавляет нас своим внутренним значением. Вот почему иногда вовсе неловкие и даже неправильные выражения, если их будут рассматривать со стороны обыкновенного смысла и правильности, имеют невыразимую прелесть и так неотразимо действуют внутренним своим увлечением.

Он не проповедовал громко и увлекательно своих мыслей, но, живя ими исключительно, каждое его слово отзывалось тем, что̀ так вполне им владело. Он постоянно следил за каждым движением человека и желал всей душой сообщить ему свое желание помочь; думал, что̀ бы такой или такой человек мог сделать доброго? И иногда одно, два слова его обнаруживали то, что его занимало: — а вот бы хорошо вам было то сделать, так заняться, но на первое возражение получаемое — он замолчит, потом косвенно когда-нибудь опять скажет: а вот такой-то хорошо делает так-то. Он не любил вообще , которыми так легко удовлетворяются люди, которые часто считают себя обязанными действовать согласно с ними, потому он нападал часто на разговоры, споры и т. д., не любил и прений, направлений особенных и т. д.

Самые идеальные требования души своей хотел практически применить к жизни и по требованию своего художнического таланта желал их видеть осуществленными во всей обстановке мелочей ежедневной жизни..

 3, оп. 18, ед. хр. 4).

Примечания

1 Карташевская — родная сестра С. Т. Аксакова.

2 См. об этом выше, в публикации «Гоголь в неизданной переписке современников».

3

* смотреть, как делают другие, с пользой, и научиться; когда сам не в состоянии ничем заняться, то следить с вниманием за работой других уже может быть делом. Очевидно он говорил это для меня, потому что я не раз говорила, что я не в состоянии ничего делать. Тут его позвали читать драму, он тотчас пошел, но мне казалось, что он в ту минуту не был оставаться расположен.