Плетнев П. А. - Шевыреву С. П., 1 ноября 1846 г.

П. А. ПЛЕТНЕВ — С. П. ШЕВЫРЕВУ

<1 ноября 1846>

Милостивый Государь

Степан Петрович!

Цензор духовный на них надписал: нельзя пропустить, ибо у сочинителя понятия о сих предметах конфузны. Я принужден был обратиться к графу Протасову, который предложил Синоду решить мое дело. Синод, за исключением нескольких фраз, всё пропустил. Но движение этого дела потребовало для себя слишком пять недель! Можете судить, какое надобно терпение с этими людьми. Во второй тетради Никитенко вовсе исключил три письма. Это меня привело в отчаяние. Министра нечего и просить. Он вообще недоверчив к тем людям, которые желают его противопоставить течению установленного им порядка. Чтобы разом разрезать этот узел, я при своем письме отправил сегодня эти три письма Гоголя прямо к наследнику. Не знаю, что́ из этого выйдет. Между тем у Никитенко еще три тетрадки. Бог знает, сколько еще раз придется мне прибегать к помощи посторонних властей. Да и всегда ли это поможет? Всем надоешь. Ведь к сердцу никто таких дел не принимает. Итак едва ли и к Новому году я успею разделаться с книгою. Вы удивляетесь, как посторонние узнаю̀т о делах цензуры. Да у нас все эти г-да цензоры тем только и живут, что пересказывают о предметах, которые кому нибудь желательно скрыть до времени. Я знаю, что у Никитенка в те дни, в которые сбирается к нему ватага его, читали Гоголя в рукописи, присланной на цензирование. При том же Никитенко всегда благоговел, наравне с прочими бездушными профессорами нашими, перед Сенковским. Один я не умею заслужить их искренней любви и уважения. Толпа не умеет ни любить, ни уважать: она способна только или бояться, или бунтовать. О, как я чувствую справедливость того презрения, которое в душе питали к толпе Шекспир и наш Пушкин!

Я немножко удивлен, что вы теперь только начинаете убеждаться в искренности моей любви к вам как к писателю и как к человеку. Впрочем в наш бедственный век всё понятно. Растление литературы достигло растления и наших связей. Со смертию Пушкина я похоронил последнее существо, которое близко меня знало и отдавало цену сердцу моему. Теперь передача Современника открыла мне глаза: как издатель, некоторым людям я был нужен, а просто в человеке никому нет во мне надобности. Когда я 9 лет жертвовал самыми тяжкими трудами только чести имени Пушкина и бросал ежегодно по 5 т. руб. на поддержание журнала, естественно не нашедшего в России подписчиков; тогда никто не думал, как бы помочь мне, хотя все про то знали. Теперь же эти три тысячи ас., предложенные мне Панаевым, разбудили и Вяземского и всю опеку детей Пушкина. Им приснилось, что Современник, как прочие сочинения Пушкина, есть собственность детей его. Они все бросаются по ценз. комитетам, по попечителям, по министрам и верно долезут выше, чтобы только вырвать из моих рук эти 3 тыс., не желая и знать о 45 т., которые я уже отдал. Конечно, мне только смешно, когда вся законность дела на моей стороне. Но смешно ли сердцу моему, когда я увидел, чем кончается здесь двадцатилетняя дружба! Я им только сказал, что если Пушкина кости почувствуют, как вы обошлись с его другом, то они перевернутся во гробе.

Я был бы бессмыслен, если бы не сдал Современника не только многоречивому Никитенке, но даже [вонючему] Некрасову. Кто читал Современник, кроме пяти-шести приятелей моих?

Он как будто страшился подпасть шутке Биб. д. ч., раскрывая рот в одобрении Совр. Так ли я говорил о Полевом, Булгарине, Краевском и всей этой ватаге? Но слава богу, теперь всё кончено — и я вполне спокоен.

Мое имя и имя Пушкина останется только там, где каждый из нас положил труд свой. Разве после Карамзина и Жуковского не было на Вестнике Европы заклейменных бесславием имен Каченовского и Надеждина? Однако же мы не смешиваем первых годов с последними.

Прекрасно вы делаете, что ограничиваете свой труд печатанием книги и чтением публичных лекций. Современники ценят живое слово ваше, а потомство лучше журналистов оценит ваши знания, вкус и талант.

О Коссовиче, кажется, уж нечего говорить более с министром. Когда, по смерти Волкова, я писал к нему, я был уверен, что он изберет его: так я полагался на правоту моих слов и его стремление к поддержанию талантов. Вышло совсем не так. На него действуют отзывы голосов и лиц заграничных. Не могу сказать, чтобы он не благоволил ко мне; но я принимаю уже ласку его как потребность в человеке с формами порядочного общества.

То, что я советовал Коссовичу делать, остается одно для довершения ему поприща. Поддержите его вашею дружбою и советами.

Душевно преданный вам

П. Плетнев

1 нояб. 1846

Санктпетербург.

Печатается по подлиннику (бумаги Шевырева в ГПБ). Две строки после слов „пяти-шести приятелей моих“ в подлиннике густо зачеркнуты. Настоящим письмом Плетнев отвечает на письма Шевырева 29 октября 1846 г. (Переписка Грота с Плетневым, II, с. 958 и 959) и другое письмо Шевырева, которое не опубликовано и нам неизвестно. На комментируемое письмо Шевырев отвечал 6 ноября 1846 г. (там же, т. II, с. 962—964).

Всех рукописных тетрадей „Выбранных мест“ было пять. Последнюю из них Гоголь выслал Плетневу 6/18 октября 1846 г. (Письма, III, с. 222). В счете тетрадей Плетнев (в этом письме) ошибся: вторую тетрадь назвал первой, а — второй.

Цензура стала чинить препятствия опубликованию „Выбранных мест“, начиная со второй тетради. Правда, те два письма, о которых пишет Плетнев, „Несколько слов о церкви нашей и духовенстве“ и „О том же“, благодаря вмешательству гр. Н. А. Протасова (1798—1855), обер-прокурора Синода, увидели свет в первом издании „Выбранных мест“ 1847 года (главы VIII и IX, с. 58—66). Хуже дело обстояло с третьей тетрадью. Те три письма, о которых пишет Плетнев („Нужно любить Россию“, „Нужно проездиться по России“ и „Что такое губернаторша“) были запрещены решительно. Кроме того в первое издание „Выбранных мест“ не вошли еще письма: „Страхи и ужасы России“ и „Занимающему важное место“, а некоторые письма были напечатаны с вырезками (особенно „О лиризме наших поэтов“ и „Исторический живописец Иванов“). Впервые полностью „Выбранные места“ были опубликованы в „Полном собрании сочинений Гоголя“ под редакцией Чижова в 1867 г. (так наз. второе издание наследников Гоголя).

Еще до выхода в свет „Выбранных мест“ по поводу их стали распространяться самые разнообразные слухи в Петербурге и Москве. Между тем Гоголь настойчиво требовал от друзей, чтобы они хранили в строгой тайне содержание его новой книги. Еще посылая первую тетрадь „Выбранных мест“ Плетневу, он писал: „Печатание должно проходить в тишине: нужно, чтобы, кроме цензора и тебя никто не знал“ (Письма, III, с. 198 и 199). Эта просьба была повторена позднее и в письме к Шевыреву от 5 октября 1846 г. (Письма, III, с. 213). Плетнев в распространении слухов винит Никитенко, который якобы читал „Выбранные места“ „в рукописи, присланной на цензирование“, своей „ватаге“. Под „ватагой“ Плетнев разумеет Краевского, Панаева, Белинского, Некрасова и др. (см. под № 17 письмо Плетнева к Шевыреву от 21 ноября 1846 г.). Не считая важным установление источника слухов, отметим всё же, что сами Гоголь и Плетнев в первую очередь виноваты в разглашении тайны. Гоголь писал о своей новой книге, кроме Плетнева, Шевыреву, Языкову, А. О. Смирновой, а Плетнев читал корректурные листы „Выбранных мест“ Я. К. Гроту, Ишимовой и, вероятно, и другим (см. ниже комментарий к письму Плетнева Шевыреву от 4 января 1847 г.).

В это самое время Плетнев, отчаявшись оживить „Современник“, передает его в руки столь ненавистных ему Некрасова, Панаева и Никитенко. „Известие о том, что Вы передаете Современник в руки Никитенко, скажу Вам искренно, меня огорчило“, — писал Щевырев Плетневу 29 октября 1846 г. (Переписка Грота с Плетневым, II, с. 958 и 959). Покупая право на „Современник“, Панаев и Некрасов обязались уплачивать Плетневу по 3 тысячи руб. ассигнациями в течение десяти лет. (Переписка Грота с Плетневым, III, с. 845 и 845).

„Современника“ действительно „разбудила“ опеку детей Пушкина (Петр Ланской, с 1844 г. муж Н. Н. Пушкиной, и граф Мих. Юр. Вьельгорский), которая нашла нужным по этому случаю обратиться с письмом к Плетневу. Письмо это и ответ Плетнева опубликованы в Переписке Грота с Плетневым (т. II, с. 957 и 958). Претензии опеки не увенчались успехом.

Коссович, Каэтан Андреевич (1815—1883) — известный санскритолог. В „Москвитянине“ и „Современнике“ помещались его переводы с санскритского. И Плетнев, и Шевырев старались устроить Коссовича на работу в университет (он был в то время преподавателем 2-ой московской гимназии).

, Михаил Гаврилович, умерший в 1846 г., профессор-ориенталист Петербургского университета.