Сергиевский И.: Предисловие. Гоголь в неизданной переписке современников (1833 - 1853 гг.)

Научная биография Гоголя до настоящего времени не написана. Читатель, который пожелал бы получить более или менее полное представление об основных этапах жизненного пути великого сатирика, все еще вынужден обращаться к «Запискам о жизни Гоголя» П. А. Кулиша или к «Материалам» В. И. Шенрока — изданиям, для своего времени весьма значительным и даже сейчас занимающим видное место в гоголевской литературе, но, при всем том, ни в какой мере не соответствующим современному уровню развития историко-литературной науки.

Более того: не будет большим преувеличением сказать, что не только научная биография Гоголя не написана, но и не созданы еще необходимые предпосылки к ее созданию. Отсутствует, например, летопись жизни Гоголя — наподобие тех, какие имеются по Пушкину, Белинскому, Тургеневу, Некрасову, Чернышевскому, Достоевскому, Толстому. Хронологическая канва, разработанная А. И. Кирпичниковым, опять-таки превосходная для своего времени, насчитывает полувековую давность, и пользоваться ею можно лишь при условии самостоятельной критической проверки сообщаемых составителем сведений. Да и с точки зрения полноты она нуждается в очень значительных дополнениях: биографический материал по Гоголю, вовлеченный в орбиту научного исследования за пятьдесят лет, истекших после ее появления, достаточно обширен и многообразен. Лишь совсем недавно получили мы тщательно составленный и снабженный содержательным комментарием критический свод мемуарных источников («Гоголь в воспоминаниях современников». Редакция текста, предисловие и комментарии С. Машинского, М., 1952). Появление этой книги тем более отрадно, что она отменяет более раннюю работу В. В. Вересаева «Гоголь в жизни» (М. — Л., 1933), явно порочную по своим идейным установкам, целиком подчиненную (как и его аналогичная работа о Пушкине) обоснованию и оправданию авторской концепции о художнике, как ничтожнейшем из ничтожных детей света, до тех пор, пока Аполлон не потребует его, художника, к выполнению священной жертвы. Наоборот, в большой степени сохраняет свою научную ценность другой аналогичный опыт: книга В. В. Гиппиуса «Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях» (М., 1931), хотя она преследовала, главным образом, популяризаторские цели, а по типу своему приближается к жанру литературного монтажа и разделяет многие пороки этого жанра.

формирования — первым годам его петербургской жизни, — совершенно нет; далеко недостаточно разработаны его заграничные отношения и связи; еще менее исследованы последние годы его жизни. Да, собственно говоря, трудно было бы назвать такую частную биографическую тему по Гоголю, которую можно признать разработанной сколько-нибудь исчерпывающе.

Одним из необходимых условий построения обобщающей научной биографии Гоголя является обследование важнейших архивных фондов, в составе которых можно было бы предположить наличие материалов, связанных с его жизнью и деятельностью. Легко привести ряд примеров того, как обращение к архивным источникам приносило весьма плодотворные результаты и способствовало разработке отдельных моментов биографии Гоголя. Можно вспомнить ряд исследований, посвященных анализу той культурно-бытовой обстановки, в условиях которой протекали детские и отроческие годы писателя: давнюю работу П. Е. Щеголева по этому вопросу (в кн. «Исторические этюды», СПб., 1913) и более близкие к нам работы С. Н. Дурылина («Из семейной хроники Гоголя», М., 1928) и А. А. Назаревского («Из архива Головни» — сб. «Гоголь. Материалы и исследования», т. I, М. — Л., 1936); другой пример — разыскания В. В. Гиппиуса и Н. И. Мордовченко в области журнальных отношений Гоголя 1835—1836 гг. С этой точки зрения необходимость и своевременность той работы, вещественным итогом которой является настоящая публикация Л. Ланского, не вызывает никаких сомнений*.

В чем же заключается ценность предлагаемой вниманию читателя публикации?

Прежде всего, разумеется, в том, что собранные здесь материалы, при всей пестроте и неравноценности их, расширяют и обогащают наши знания о Гоголе, о его литературных и житейских отношениях и связях.

Группа московских литераторов затевает альманах. Е. А. Баратынский обращается по этому поводу с письмом к П. А. Вяземскому, прося его о поддержке проектируемого издания. В своем письме он, между прочим, пишет: «Вероятно у Вас бывает Гоголь <...> и наверное он часто видится с Пушкиным. У него много в запасе. Попросите у него от всех нас посильной вкладчины». Эти строки убедительно свидетельствуют о том, что дружеская близость молодого Гоголя (письмо датировано февралем 1833 г.) с Пушкиным была фактом, широко известным в литературной среде, что общение старшего писателя с младшим было, в представлении их современников, постоянным и повседневным. Свидетельство Е. А. Баратынского тем более ценно, что в недавнем прошлом, как известно, был предпринят ряд попыток, направленных к тому, чтобы доказать фиктивность (во всяком случае — сильную преувеличенность) распространенных представлений об отношениях Пушкина и Гоголя (Б. Я. Лукьяновский, А. С. Долинин, В. Ф. Саводник).

ГОГОЛЬ
Портрет маслом Ф. А. Моллера, 1840 г.
Местонахождение оригинала неизвестно

Любопытно свидетельство А. И. Тургенева (письмо к В. А. Жуковскому от 7 февраля 1845 г.) об отрицательном отношении Гоголя к стихотворному пасквилю Н. М. Языкова, направленному против Чаадаева, Грановского и Герцена («К ненашим»).

его шагов и не угасала на протяжении всей его жизни.

К ценнейшим документам настоящей публикации принадлежат письма декабриста В. Л. Давыдова, адресованные из сибирской ссылки его дочерям, жившим в Риме и здесь познакомившимся с Гоголем. «Я завидую вашему знакомству с г. Гоголем, мои дорогие дети, — писал Давыдов, — мне известна его комедия „Ревизор“ и некоторые другие его сочинения, и я составил себе самое высокое мнение о его таланте. Это писатель, созданный для того, чтобы быть достойным представителем нашей литературы, так же, как он мог бы представлять и всякую иную», — пишет В. Л. Давыдов. Неумный, высокомерно-снисходительный отзыв дочерей о слышанном ими в авторском чтении «Ревизоре» встречает решительный отпор со стороны сосланного революционера: «Вы не можете оценить его комедию так, как она этого заслуживает, потому что вы не знаете ни нравов, в ней обрисованных, ни <...> человеческого сердца <...> Вы не можете судить об удивительной правдивости кисти Гоголя; о vis comica, о глубине этого поэта, и, однако, вы имели удовольствие слышать его „Ревизора“. Я прочел его раз десять и перечту еще снова: по моему мнению, это — шедевр». Узнав от дочерей, что его отзыв о комедии сообщен ими самому писателю, В. Л. Давыдов снова делится с ними своими мыслями на эту тему: «Мне очень приятно, что г. Гоголь знает, что в глубине Сибири он имеет пламенных почитателей <...> — Что касается меня, я нахожу их восхитительными, и, поверите ли, я настолько варвар, что предпочитаю их роману вашего Манцони». Такую же восторженную оценку со стороны В. Л. Давыдова встречают «Мертвые души»: «Это последнее сочинение я прочел два раза и, конечно, я его перечту еще, — пишет он: — оно увеличило восхищение, которое я уже испытывал к этому автору». Есть глубокий исторический смысл в том, что декабрист, друг Пушкина, выступает в своем отношении к Гоголю, как единомышленник Белинского и Герцена, и ценит в творческом облике писателя, прежде всего, именно ту черту, которая была самой замечательной и в глазах молодой демократической России — «удивительную правдивость» Гоголя.

Публикуемые эпистолярные материалы еще раз свидетельствуют о том, насколько един и сплочен был фронт реакции в ее борьбе против прогрессивных, революционизирующих начал гоголевского творчества и против самого Гоголя как носителя этих начал. Примечательно письмо Н. И. Греча, хлопочущего о запрещении «Кровавого бандуриста». До сих пор его инициатива в этом деле не была известна; между тем, как выясняется, письменное «мнение ценсора, экстраординарного профессора Никитенко» об этом произведении почти дословно воспроизводит полученное им неделею ранее письмо Н. И. Греча. Характерно, однако, и то, что выступление Н. И. Греча против гоголевской повести вызвало, как можно догадываться, энергичный протест со стороны литературной общественности столицы: «На меня нападают целою ватагою, утверждая, что я это делаю из зависти к таланту г. Гоголя», признается огорченный Н. И. Греч. Любопытен отзыв о «Мертвых душах» симбирской помещицы П. М. Бестужевой (сестры Н. М. Языкова), по мнению которой в этом произведении «кроме гадости, ничего нет хорошего». Рука об руку с ними выступает дипломат Н. Д. Киселев, хвастливо рассказывающий, что «он не знал и не знает, что за Гоголь» и что он именно этими словами встретил писателя, явившегося к нему в Париже по какому-то своему делу.

ЧАРТКОВ В КАРТИННОЙ ЛАВОЧКЕ
Черная акварель Кукрыниксов
«Портрет», издание Гослитиздата, 1952 г.

Черная акварель Кукрыниксов
«Портрет», издание Гослитиздата, 1952 г.

Известно, впрочем, что отношение к Гоголю со стороны реакционно-крепостнических кругов менее всего может быть охарактеризовано как однолинейно-отрицательное. Представление о нем, как о враге существующего правопорядка, было, несомненно, очень широко распространено в этих кругах, — было, можно сказать, преобладающим. Для людей высокопоставленных, занимавших руководящие правительственные посты, он был лишь одним из «голых поэтов», существование которого воспринималось как не заслуживающая серьезного внимания мелочь. Но была влиятельная и сильная своими связями группа реакционной дворянской интеллигенции, которая вела с Гоголем продуманную и рассчитанную игру, имевшую своей целью обращение писателя «на путь истинный», то есть превращение его в доброго христианина и верноподданного не за страх, а за совесть.

Из литераторов к этой группе принадлежали Жуковский и Плетнев. Одно из самых видных мест занимала в этой группе А. О. Смирнова-Россет. За ней идут другие женщины того же светского круга, которые, как писал С. Т. Аксаков, сделали из Гоголя «нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы или поддерживают, или возвращают их на путь добродетели». Очень хорошо, с тонкой иронией говорит об отношениях Гоголя с этим кругом светских женщин О. С. Аксакова в публикуемом здесь письме к сыну Ивану, которого она уведомляет, что Гоголь «иначе не ходит, как потупя взор, и ему говорят тихо, с подобострастием: „Николай Васильевич, Николай Васильевич, хорошо ли это блюдо?“, а он, кушая, отвечает: „Софья Петровна, думайте о душе Вашей“». Интересна в этом же плане запись участника движения декабристов, вице-президента Академии художеств Ф. П. Толстого о его встрече с Гоголем в Риме в 1846 г. у С. П. Апраксиной. «Гогель здесь кинул всех своих знакомых художников и других, с которыми был короток до перемены образа мыслей и правил жизни... <-то> углубленного в думы человека и потому по большей части всё молчит, как и сегодня, — и за столом, и после стола, почти ничего не говорил. — Зато хозяйка с дочерьми с подобострастием слушают его молчание. Они слышали, что он замечательный русский писатель, и им как русским, хоть совсем почти не знающим русский язык, не оказывать уважения человеку, отличившемуся в русской литературе!»

ТАРАС БУЛЬБА
Автолитография Е. А. Кибрика, 1945 г.

— А. П. Толстой, будущий обер-прокурор «святейшего синода» (по мнению С. Т. Аксакова, знакомство с ним было «решительно гибельным для Гоголя»). Чрезвычайно органично рядом с мрачной фигурой А. П. Толстого встает теперь другая фигура — эмигранта-иезуита И. С. Гагарина, колоритнейшее письмо которого находим в настоящей публикации. «Чрезвычайно меня утешило то, что̀ Вы мне сообщаете о Николае Васильевиче; потрудитесь поблагодарить его за воспоминание и скажите ему, что я давно уже поминаю его в своих грешных молитвах, а теперь и за святым алтарем, — пишет он Н. Н. Шереметевой. — Ему господь даровал редкий талант, и в день страшного суда он будет от него требовать отчета в употреблении сего таланта. Для благого употребления сего таланта нужна ему большая благодать и, следовательно, теплая, ревностная, непрестанная молитва <...> Я чрезвычайно утешен буду, если узнаю, что Николай Васильевич растворяет учение молитвою и молитву учением. Церковная история предоставляет его деятельному и наблюдательному уму обильное поприще».

«...ОНА ВСЕ СИДЕЛА В ГОЛОВАХ МИЛЫХ СЫНОВЕЙ СВОИХ...»
«Тарасу Бульбе», 1945 г.

Большую ценность представляет включенный в настоящую публикацию обильный материал из огромного рассеянного по многим архивохранилищам фонда семьи Аксаковых.

Буржуазно-либеральная историография прошлого сделала достаточно много для того, чтобы разукрасить светлыми, идиллическими красками историю многолетней дружбы Гоголя с этой семьей и чтобы замолчать все то вредное для Гоголя, что несла в себе эта дружба (сказанное относится, в частности, к исследованию С. Н. Дурылина «Гоголь и Аксаковы» — «Звенья», III—IV, 1934). Советской историко-литературной наукой кое-что сделано уже для пересмотра этой идиллической схемы** — надо продолжить начатую работу.

Необходимо, прежде всего, со всей энергией подчеркнуть, что сатирический пафос творчества Гоголя был глубоко чужд всему аксаковскому кругу. Ограничивая гоголевский гений стихией «комического и смешного», оценивая «Нос», как произведение «немножко сальное», К. С. Аксаков (в письме к М. Г. Карташевской от 2 мая 1836 г.) смыкается с теоретиками «Московского наблюдателя», — Шевыревым, прежде всего.

Первые встречи Гоголя с Белинским произошли в доме Аксаковых, но никто так много не сделал для того, чтобы вбить клин между Гоголем и Белинским, изолировать их друг от друга, как Аксаковы, — гостеприимные, радушные, добросердечные, обаятельные Аксаковы. При всем своем любвеобилии именно они обвиняли Гоголя чуть ли не в отступничестве за то, что он обратился к помощи Белинского для продвижения в печать «Мертвых душ», не испросив предварительно их, Аксаковых, разрешения на подобный шаг. Как разительно отличается светлая и благородная любовь к Гоголю со стороны Белинского от той сектантской заинтересованности в Гоголе, которая столь обнаженно проявилась в эти месяцы со стороны московского славянофильского круга! Полагая себя в оппозиции к правительству и, кроме того, считая, что у них есть свои, особые права на Гоголя, Аксаковы очень болезненно восприняли восторженный прием, оказанный «Выбранным местам» открытыми и явными реакционерами, — это верно. За энергическими тирадами, расточавшимися в этой связи едва ли не всеми членами аксаковской семьи, мы, однако, напрасно стали бы искать каких-либо принципиальных расхождений с Гоголем. Никак не существо книги, не идейное содержание ее пугало Аксаковых — исходные позиции у них с Гоголем были, по сути дела, общие, — а лишь форма выражения этих идей, развиваемых с такой прямолинейной последовательностью, которая отпугивала. С гениальной меткостью раскрыл суть подобных выступлений против «Выбранных мест» тот же Белинский, писавший о славянофилах, сравнивая их с Гоголем: «Они подлецы и трусы, люди, боящиеся крайних выводов собственного учения, а он — человек храбрый, которому нечего терять, ибо все из себя вытряс, он идет до последних результатов» (В. . Письма, т. III, 1914, стр. 166).

Повторяем, тема «Гоголь и славянофильство» и более узкая тема — «Гоголь и Аксаковы» ждет еще своего исследователя. Для этого обширный материал по данной теме, сосредоточенный в настоящей публикации, окажется весьма существенным подспорьем. Его внимание привлечет, например, восторженный отзыв В. С. Аксаковой (отражающий, несомненно, мнение всего аксаковского круга) о статье Гоголя «Об Одиссее, переводимой Жуковским», как статье «прекрасной, замечательной» (напомним, что в глазах прогрессивного лагеря появление этой статьи, которой Гоголь нарушил свое трехлетнее молчание после появления первого тома «Мертвых душ», было первым осязательным симптомом крутого поворота писателя в сторону реакции).

Надо заметить, при этом, что стремление славянофилов установить своеобразную идейную «опеку» над Гоголем принимало подчас прямо-таки нестерпимый, назойливый до наглости характер. «Столкновения мои с Гоголем часто неприятны; в его словах звучит часто ко мне недоброжелательство и оскорбительный тон, — жалуется в письме к брату тот же К. С. Аксаков. — Я сношу это. Но в последний раз, услыхав, что он опять собирается за границу, в Англию, я высказал ему свои ощущения касательно этих бесстыдных отъездов в чужие края, и он, кажется, обиделся». Странно было бы, если бы это вмешательство в его жизнь не вызвало раздражения со стороны писателя.

Такие выразительные штрихи разбросаны в публикуемых ниже письмах представителей славянофильского круга во множестве.

— сказанным достаточно наглядно определяется вес и значение настоящей публикации.

Но этим ее содержание не исчерпывается. Выявленные материалы позволяют установить немало биографических подробностей, до сих пор остававшихся неизвестными. Они дают возможность восстановить содержание ряда утраченных писем Гоголя, уточнить даты других его писем и т. п. Таким образом, ни один исследователь, изучающий жизненный и творческий путь великого писателя, не сможет пройти мимо этой публикации.

И. Сергиевский