Свербеев Д. Н. - Свербеевой Е. А., 29 февраля 1852 г.

200. Д. Н. СВЕРБЕЕВ — Е. А. СВЕРБЕЕВОЙ

<Москва.> 29 февраля <1852 г.>

...Приятели наши, взволнованные своею неудачею похоронить Гоголя, как им хотелось, не вдруг успокоились и вздумали было новое средство сердить мнимую противную себе партию: дня четыре тому получил я вечером при Чижове подписку на памятник Гоголю с надписью из псалма, изобретенного Хомяковым: «Возлюбих любящих тя, возненавидех ненавидящих тя». Я тотчас отвечал, что не соглашаюсь с этой надписью, а потому не подписываюсь. Я отвечал, что готов участвовать в памятнике Гоголя как писателя, а не как христианина, тем более, что такая надпись придавала бы ему религиозное направление, ревностное не по разуму. Говорят, теперь они соглашаются изменить надпись1 <...> Самарин сильно горюет по Гоголе <...> Ищут, ищут повсюду, нет ли где какого списка со 2-го тома «Мертвых душ», сожженных самим автором, и нигде не находят.

Пронесся слух, будто Гоголь отдал список вел. кн. Ольге Николаевне или Жуковскому; об этом можешь узнать сама. Я списал для себя в художественном классе портрет <М. Ф.> Орлова, теперь списывают для меня у Хомякова портрет Гоголя2...

Примечания

Автограф. ИРЛИ. Фонд Свербеевых (№ 598, оп. 2, ед. хр. 80, л. 40).

1 На надмогильном памятнике Гоголю высечена надпись: «Горьким словом моим посмеюся».

2 Она, вероятно, предназначалась для использования в его известных записках, доведенных только до 1826 г. Запись обрывается на половине страницы.

«С первых чисел февраля <1852 г.> друзья Гоголя толковали промеж себя, что Гоголь весь погрузился в себя, удалился ото всех, никого не посещал, никого не принимал иначе, как по докладу и под условием просидеть с ним не долее какого-нибудь получаса. Одни, как Хомяков, этому радовались, думая, что великий писатель трудится над 2-м томом „Мертвых душ“ и восторжествует после всеми признаваемого падения, споткнувшись на брошенный им же себе камень „Переписки с друзьями“. Другие, скорее пессимисты, чем всегдашний оптимист Хомяков и паче всех обожавшая Гоголя восторженная семья Аксаковых, за него перепугались и ни о чем уже другом, как о самозаключении Гоголя, не говорили. Те и другие внушали мне навестить затворника. Я был допущен с предупреждением от слуги — пробыть недолго. Принял он меня ласково, посадил и через 2—3 минуты судорожно вскочил со своего стула, говоря, что ему давно уже нездоровится. Нашел я его каким-то странным, бледным и, судя по глазам, чем-то встревоженным и пламенеющим. Я тотчас поднялся и от него вышел. Таким видел я его в последний раз, дней за 5 пред концом <...>

Я очень мало знал о ходе болезни Гоголя, а между его друзьями толков о ней было много. Докторов, как и друзей, пускал он к себе редко. Болезнь его поддерживалась в нем предчувствиями, непреклонной волей отвергать всякое врачебное средство и, всего более, наложенным им на себя строжайшим постом для изнурения плоти. Он в продолжение всех мясопустных дней, будучи все время на ногах, не имел другой пищи, как одну просвиру в день, а вместо питья употреблял одно красное доброе вино...» (неизд. — ЦГЛА, ф. 472, ед. хр. 20).

Часть этой записи, выдержанной в иронически-недоброжелательном по отношению к Гоголю тоне и повторяющей уже известные подробности о последних днях жизни писателя, нами опускается.