Свербеев Д. Н. - Свербеевой Е. А., 26 февраля 1852 г.

198. Д. Н. СВЕРБЕЕВ — Е. А. СВЕРБЕЕВОЙ

<Москва.> 26 февраля 1852 г.

...Ох, если б это была моя последняя весть тебе об утратах этого времени! На беду нет! Ты еще лишилась человека, которого много любила и которого чтили все. Гоголя не стало! Я писал тебе слегка о его болезни1. Долго я не верил этому: думаю, хандрит; да и в самом деле было что-то очень похожее. Я его встречал часто у Хомякова; казалось, был весел. Вдруг слышу — болен, не принимает никого. Я к нему заезжал два раза, в последний с <А. М.> Языковым. Он никого не пускал. Слышу, что после свидания с каким-то аскетом, священником из Тверской губ., Гоголь вдруг говеет на масленице и держит, как оказалось после, самый строжайший пост. — Потом, говорят, изнемогает он от самой скудной пищи; просто от голода, который производит в нем сильное ослабление и, наконец, воспаление в кишках. Больной противится всем убеждениям и не принимает никакого лекарства, не пьет даже бульона. Хомяков к нему вломился. Шевырева и Погодина он прогнал, Иноземцева тоже. Овер объявляет ему, что будет лечить его как сумасшедшего. Гоголь, говорят, начинает принимать лекарства, но было уже поздно; он умирает 21 февраля, в 8 часов утра.

Еще до кончины узнали, что за день или два он ночью тайно от всех сжигает все свои сочинения и тут же «Мертвые души»; после не осталось ни строки, кроме чужих к нему писем. Университет, — говорят, по предложению Грановского, — переносит на руках — сперва попечителя и профессоров, потом студентов — тело славного покойного в свою церковь, которая не запирается совсем до погребения его в Даниловом монастыре рядом с Языковым. Все приходят толпами проститься с великим писателем; друзья, приятели оплакивают и доброго человека. 3-го дня, 24 февраля, в воскресенье, похоронили его2 <...>

К стыду и сожалению, наши общие приятели — Хомяков, Кошелев и другие, т. е. Самарин, Аксаковы, вздумали было оспаривать желание университета и настоятельно требовать, чтобы Гоголя отпевали в приходской церкви. По обыкновению, кричали, спорили, шумели, многих рассердили, тех, которые поумнее, насмешили, и не успели ни в чем. Решительно, их раздражение доходит до крайности и, к великому несчастию, вносится в общественную и частную жизнь. К несчастью, этот новый печальный случай лучше всего доказывает, что общение с ними невозможно. Я не спорю с Хомяковым, уважая его собственную скорбь3, вследствие которой он сделался еще раздражительнее и нелепее; но не могу простить другим, особливо Кошелеву, которого нарочно избегал все эти дни, а вчера, приглашая к себе, сказал Ольге Федоровне, чтобы она как-нибудь предупредила мужа не начинать со мной и при мне разговора о похоронах Гоголя, чтобы нам о том не спорить. Ты не можешь себе представить, какой невыгодный для себя произвели все они говор по городу; я только и прошу везде, где бываю, не вмешивать меня во все эти толки4...

Примечания

Автограф. ИРЛИ. Фонд Свербеевых (№ 598, оп. 2, ед. хр. 80, л. 39).

1 «Гоголь тоже болен. Я заходил к нему вчера с <А. М.> Языковым. Нас не приняли. Кошелев тоже. Этот говорит, что Гоголь и болен, и говеет, и тут же хандрит» (неизд. — ИРЛИ, ф. 598, оп. 2, ед. хр. 80, л. 34).

2 «О смерти Гоголя Вы уже знаете, — писал В. П. Боткин приятелю Белинского М. А. Языкову 25 февраля 1852 г. — Вчера были похороны, не пышные и великолепные, но самые трогательные по всеобщему участию. Что-то сердечное было во всей церемонии. До самой могилы несли гроб студенты, и сколько было слез!» (неизд. — ИРЛИ, 8943/LIб, лл. 1 об. — 2).

3 Имеется в виду смерть жены Хомякова — Екатерины Михайловны.

4 В ответном письме от 5/17 марта 1852 г. Е. А. Свербеева писала мужу: «Кончина Гоголя меня более тронула и поразила, <чем смерть дяди — А. П. Оболенского>; ты знаешь, как я любила его, он был добрым нам всем приятелем <...> Я не имею слов сказать, что́ я чувствую. Бедная его мать и сестры!.. Итак, Москва приняла прах его, он любил Москву, помнишь, как он нам в последний раз говорил о Москве? Как же „Мертвые души“? Он сжег их! Не найдутся ли они где-нибудь? Это потеря большая. Давно виделось, что он близок <к смерти> <...> Летом еще я глядела на него с беспокойством. Но жаль Гоголя, и ты это скажешь; как нам всем не сказать того же? Мир душе его! Теперь Данилов монастырь для нас всех дорог <...> Его никто не мог понять. Бедная его мать! <...> Поцелуй детей, поцелуй Митю. Гоголь у него на рожденье еще обедал у нас <...> Невольно слезы льются из глаз моих, но это легче, нежели горе без слез» (неизд. — Копия, ИРЛИ, ф. 598, оп. 2, ед. хр. 6, л. 1).