128. М. Г. КАРТАШЕВСКАЯ — В. С. АКСАКОВОЙ
<Петербург.> 28 генваря 1846
...Дяденька нам читает теперь ту повесть Достоевского, которую иные сравнивали с повестями Гоголя и отдавали ей преимущество. Она называется «Бедные люди» и помещена в «Петербургском сборнике». Только это далеко, далеко не Гоголь! Возможно ли найти такое сходство, не говоря уже о том, чтоб отдать Достоевскому преимущество! У них с Гоголем общего, я думаю, только то, что сцена их действий происходит посреди бедных и довольно низких слоев общества. Но ведь тогда почему не сравнить его и с Eugène Sue? Я даже скорее сравню его с этим последним — только у Достоевского нет штук, часто оскорбляющих чувство, к которым прибегает Sue. Его повесть (мы еще только на половине) недурна; она очень проста и согрета чувством. Я упомянула об Eugène Sue только потому, что он первый, кажется, стал выводить на сцену низкие слои общества с мыслию привлечь на них внимание гордых <и> сильных земли и показать им, что часто в этом бедном классе более человечности, чем у них. Эта же мысль и чувство видно у Достоевского. У Гоголя — совсем другое, у него нет никакой предположенной цели доказать или указать то и то — он просто создает, создает, как есть, и часто, если обращать внимание на одно содержание его повестей, оно довольно грустно. У Достоевского нет, кажется, большого таланта, но он, кажется, не лишен способностей, и, главное, он без штук, и видна любящая душа в его повести1.
173, ед. хр. 10. 640, лл. 7—8).
1 «Мы также прочли Достоевского, и я согласна с тобой. Странная повесть с большим достоинством, хотя вовсе почти не дает тех освежительных высоких наслаждений художеством, которые мы находим во всяком слове Гоголя; это совсем другое, но она сделала во многих местах сильное на меня впечатление, как верный рассказ этой несчастной жизни, и вообще чувство тяжелое, глубоко грустное, болезненное даже не оставляло меня ни на минуту. Его цель, конечно, была та, чтоб возбудить участие к этим несчастным бедным людям, не представляя их бедными людьми, но со всеми их человеческими слабостями, и он эту цель достигает. Эта речь, отрывистая, сбивчивая, так, как она обыкновенно выходит из уст человека, особенно человека, как Макар Алексеевич, могла только явиться после того, как Гоголь ее создал, но из этого не следует, чтоб Достоевский подражал, хотя многие фразы прямо напоминают Гоголя, но теперь почти всякая естественная фраза уже невольно напоминает Гоголя, потому что он первый заговорил так. Мне кажется, что впечатление Акакия Акакиевича должно было породить эту повесть, хотя этот чиновник не похож на Акакия Акакиевича. — Я не понимаю хорошенько, хотел ли автор словами Макара Алексеевича о „Шинели“ Гоголя — показать то впечатление, которое она должна произвести на этих людей, или он сам отчасти разделяет его мнение; впрочем, кажется, что это говорит один Макар Алексеевич <...> Во втором номере „Отеч. записок“ напечатана его другая повесть, и, к удивлению, говорят, без всякого достоинства. Я очень бы желала прочесть какую-нибудь другую его повесть, только не в письмах, чтоб судить больше о самом авторе. Я слышала, что он сам чрезвычайно бедный человек» (неизд. — ИРЛИ, ф. 173, ед. хр. 10. 616, лл. 18—19).
«Мы читали другую повесть Достоевского „Двойник“ в „Отеч. записках“ и насилу имели терпение прочесть ее. Такого подражания Гоголю, бездушного и даже наглого, и вообразить нельзя, и до того скучно, что я желаю, чтоб ты хоть взглянула на нее, чтоб иметь понятие об ней. Это, кажется, только можно одним объяснить, что автор хотел написать пародию на Гоголя или похвастаться, что и он может написать так же, и тут обнаруживается, что талант Достоевского не таков, как мы вообразили по первой повести» (неизд. — ИРЛИ, ф. 173, ед. хр. 10. 616, л. 29 об.).
«Не ты одна <...> употребляешь выражения из „Мертвых душ“ — никто не может избавиться от этого, и беспрестанно и невольно приходят при случае эти выражения — так чудны и истинны они, и так сильно впечатление этого произведения» (неизд. — ИРЛИ, ф. 173, ед. хр. 10. 612, л. 86).