3
Художественный путь Гоголя сложен, многообразен и противоречив. Периодизация его творческой деятельности — при наличии резко ощутительных граней между отдельными этапами — не проста, так как Гоголь возвращался к прежним своим образам и темам, к прежней манере и, внося в них новые стилистические качества, сохранял многое и из старого. Так было с “Портретом”, “Тарасом Бульбой”. Замысел трагедии из украинской истории, из истории Запорожья, сопровождает работу Гоголя над “Мертвыми душами”. И все же нельзя не видеть в “Ревизоре”, “Шинели” и “Мертвых душах” нового и самого важного этапа его литературной и художественно-речевой деятельности.
Белинский заявил в разборе “Мертвых душ”, что здесь Гоголь «совершенно отрешился от малороссийского элемента и стал русским национальным поэтом во всем пространстве этого слова. При каждом слове его поэмы читатель может говорить: Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!
Этот русский дух ощущается и в юморе, и в иронии, и в выражении автора, и в размашистой силе чувства, и в лиризме отступлений, и в пафосе всей поэмы, и в характерах действующих лиц, от Чичикова до Селифана и “подлеца Чубарого” включительно [...]»38.
Не без иронии, но и не без гордости Гоголь еще в период подготовки “Вечеров на хуторе близ Диканьки” заявил о себе, что он — “писатель совершенно во вкусе черни”.
Величие молодого Гоголя в том, что он тонко и точно оценил историческое значение пушкинского понимания народности, национального реализма и социально-бытовой характерности в сфере словесного искусства для свободного развития национальных стилей русской литературы. Уже в первых своих повестях из цикла “Вечеров на хуторе близ Диканьки” Гоголь выходит на широкую дорогу изображения народа (прежде всего — украинского народа) в реалистической атмосфере народно-бытовой речи, народных обрядов, поверий, стилистики народных сказок и песен. Глубокое осознание сущности пушкинской народной “эстетики слова” помогало Гоголю с большой свободою и тонким выбором пользоваться для обогащения стилистики русской художественной речи выразительными красками родственной русскому народу и родной для Гоголя украинской литературно-языковой традиции.
Гоголь с самого начала избрал русский язык и путь русского писателя. Даже в своих украинских повестях он пользовался выразительными формами украинского народного языка, его поэтическими образами, его фразеологическими оборотами лишь как средством создания национального колорита. Он искусно расцвечивал этими красками и обогащал этими элементами язык русской художественной литературы. Глубокое своеобразие и оригинальность гоголевской стилистической позиции бросились в глаза современным критикам. В “Телескопе” было написано (Н. И. Надеждиным): “В отношении к языку писавшие Малороссийские картины обыкновенно впадали в две противоположные крайности: или сглаживали совершенно все местные идиотизмы Украинского наречия, или сохраняли его совершенно неприкосновенным”39. В качестве примера указывались, с одной стороны, романы Нарежного, с другой — повести и пьесы Квитки. “Наш Пасичник умел стать на золотой середине. У него национальный мотив Украинского наречия переведен, так сказать, на Москальские ноты, не теряя своей оригинальной физиономии”40.
Современники отмечали, что язык гоголевских повестей, “мимоходом сказать, несовершенно отделанный, обогащен словами и оборотами, заимствованными из Малороссийского наречия”, и даже приходили к выводу, что “выразительность оных дает им право гражданства в общем Русском языке”41. Тонкий отбор и художественно оправданное применение тех элементов украинской народной речи, которые соответствовали строю близко родственного русского языка, естественно сочетались у Гоголя с широким и свободным пользованием конструкциями и оборотами русской народно-разговорной речи. Все это открывало новые перспективы литературно-художественного изображения народа и поражало живой национально-речевой характерностью, неподдельной силой народного выражения. Образ украинского народа как главного героя “Вечеров на хуторе близ Диканьки”, а позднее “Тараса Бульбы”, выступает и в своем внутреннем единстве и в многообразии национальных характеров. Образы отдельных персонажей у Гоголя выражают черты и стремления народа.
Своеобразие и широта захвата словесных образов, ритмов, фразеологических оборотов и синтаксических приемов украинской народной поэзии в повестях и романах из быта и истории Украины; яркий колорит украинского разговорного просторечия в сказе Рудого Панька и его приятелей, особенно дьяка Фомы Григорьевича; расширение сферы украинского словесного народного творчества в стиле “Тараса Бульбы”, глубоко вобравшем в себя элементы украинских дум, украинских исторических песен; свобода и смелость в отношении художественного применения самых разнообразных по экспрессии, по стилевому качеству и профессиональной окраске форм русской народно-разговорной речи, все возраставшие и достигшие предельной степени в языке “Мертвых душ”; вольное и широкое использование стилей книжной и письменно-деловой речи; новаторское отношение к жанровым разновидностям языка предшествующей художественной литературы; тенденция к смещению границ между ними; неудержимое стремление совместить, синтезировать стилистически далекие формы и типы литературно-художественной речи в одной композиции (например, в “Старосветских помещиках”, в “Невском проспекте”, в “Портрете”, в исторической эпопее “Тарас Бульба”); быстрые переходы от одного литературного жанра к другому (ср. “Записки сумасшедшего”, “Портрет”, “Нос” и “Коляску”) — все это исходило из пушкинской работы по обновлению и демократизации русской национально-художественной стилистики, но сильно расширило задачи и объем пушкинской стилистической реформы и вело к созданию новых стилистических основ критического реализма.
Проблема народности в языке русской художественной литературы первой трети XIX в. была неотделима от вопроса о способах речевого изображения национальных характеров. Фонвизин, Крылов, Грибоедов, Пушкин указали разные пути и формы художественно-реалистического использования выразительных средств народно-разговорной речи для этой цели. С чрезвычайной остротой выдвинулась задача изучения и воспроизведения социальной характерности речи [...] Укрепившийся под влиянием Пушкина в передовой русской литературе реализм как метод глубокого отражения действительности — в соответствии с свойственными ей социальными различиями быта, культуры и речевых навыков — требовал от писателя широкого знакомства с словесно-художественными вкусами и социально-речевыми стилями разных сословий, разных кругов русского общества [...] В каждой более или менее самоопределившейся социальной среде в связи с ее общественным бытием и материальной культурой складывается свой словесно-художественный вкус, связанный со специфическим отбором и оценкой разных выразительных средств общенародного языка. На этой почве развивается своеобразное устно-бытовое речевое творчество этой среды, своеобразный социально-речевой стиль. Для писателя этот устный и письменный фольклор, эта бытовая словесность социальной среды, выражающая ее стремления, вкусы, отношение к жизни, и свойственная этой среде манера словесного выражения становятся одним из очень важных источников изображения этой среды. С этой точки зрения понятен острый интерес передовых русских литературных деятелей начала XIX в. к изучению речевой эстетики и стилистических своеобразий речи у представителей разных сословий. “Русский романист, — писал В. Г. Белинский, — может вывести в своем романе людей всех сословий и каждого заставить говорить своим языком: образованного человека — языком образованных людей, купца — по-купечески, солдата — по-солдатски, мужика — по-мужицки”42. Писатель-реалист должен выводить на сцену, изображать национальные характеры как порождение строго определенных общественно-исторических условий. По словам В. Г. Белинского, «в наше время, все: или штатские, или военные, или мещане, купцы, художники, ученые, земледельцы — все, что угодно, — только не “люди”; титло “человека” священно и велико только на словах да в книгах, а в жизни о нем никто не заботится, никто не спрашивает [...]»43 Специфика характера и речи человека определяется той общественной средой, теми общественными отношениями, в которых он живет и развивается.
Тон, экспрессия, речевое построение рассказа становятся структурными средствами воспроизведения национальных характеров, народных типов. В социальных стилях разговорной народной речи ищутся словесные краски для образа, обобщенно отражающего типических представителей той или иной социальной среды. Любопытно с этой точки зрения признание С. Т. Аксакова, находившегося под сильным влиянием гоголевского стиля, о своих “Записках ружейного охотника”: “Я не могу найти приличного тона, не могу с точностью назначить себе границы [...] Это пересказ простого охотника с бессознательным поэтическим чувством, который не знает в простоте сердца, что описывает природу поэтически. Это — литератор, прикидывающийся простяком”44.
Национально-характерное в общенародном языке и социально-характерное в особенностях речи разных сословий стало предметом пристального внимания и неустанного изучения Гоголя. Каждый народ, по мнению Гоголя, “отличился [...] своим собственным словом, которым выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера”45.
Вместе с тем, как указал еще Белинский, Гоголь “заставляет говорить своих героев сообразно с их характерами”46. Уже в ранних произведениях Гоголя, до “Ревизора”, в составе речи рассказчиков, а особенно персонажей, легко обнаруживаются широкие и разнообразные пласты русской народно-разговорной речи или просторечия, многочисленные ряды слов и выражений, оборотов официально-канцелярского слога, элементы профессиональной лексики — чиновничьей, должностной, военной, художнической, школьного жаргона. Значительное место занимают также украинизмы — вольные и невольные. Но, вообще говоря, сословные и профессиональные речевые краски в языке Гоголя до середины 30-х годов еще не так богаты и разнообразны. Оригинальны и новы были принципы и приемы их характеристического, социально-типического объединения при создании образов героев из разных слоев современного общества.
общенародного языка с признаками классовых жаргонов и разных социально-речевых стилей при изображении персонажей, а также литературных рассказчиков.
Вопрос о строе диалогической речи в композиции прозаического художественного произведения реалистической окраски не был разрешен русской литературой допушкинской поры. Стиль автора свободно вторгался в эту область. Многообразие жизненной речевой экспрессии, связанное с индивидуально-типическими чертами социально-бытовых характеров, до Гоголя медленно и скупо проникало в русскую художественную литературу XIX в.
Опыты создания художественно-реалистического диалога, выражающего особенности общественной физиономии выводимых лиц, в творчестве Крылова и Грибоедова были ограничены жанром и областью стиховой речи. Комедийный стиль Фонвизина нуждался в углублении и преобразовании.
Пушкинский принцип точного и лаконического немногословного обмена репликами с тонко подобранной и острохарактерной социальной окраской представлялся индивидуально неповторимым. Лишь в творчестве Лермонтова он получил развитие и углубление. Социальный облик гоголевских персонажей и их бытовая характерность увлекли Гоголя в другую сторону — ближе к Фонвизину и Крылову.
В литературном и театральном искусстве того времени господствовали штампы речевого изображения и представления характеров, сужавшие и обеднявшие отражение общественной жизни. Гоголь вступил с ними в открытую и беспощадную борьбу. После первого представления “Ревизора” Гоголь писал о сценическом воспроизведении образа Хлестакова: “Вообще у нас актеры совсем не умеют лгать. Они воображают, что лгать значит просто нести болтовню. Лгать значит говорить ложь тоном так близким к истине, так естественно, так наивно, как можно только говорить одну истину, — и здесь-то заключается именно все комическое лжи [...] Хлестаков лжет вовсе не холодно, или фанфаронски-театрально: он лжет с чувством; в глазах его выражается наслаждение, получаемое им от этого. Это вообще лучшая и самая поэтическая минута в его жизни — почти род вдохновения. И хоть бы что-нибудь из этого было выражено! Никакого тоже характера, т. е. лица, т. е. видимой наружности, т. е. физиономии решительно не дано было бедному Хлестакову”47.
В. Ф. Одоевский понимает трудность выражения социального характера в художественном строении диалогической речи и видит в Гоголе Колумба нового реалистического стиля диалога. По его мнению, у человека так называемого высшего общества “страсти выражаются одною фразою, одним словом, словом условным, которого, как азбуку, нельзя ни перевесть, ни выдумать”48; “у него часто пробежат в душе самые сильные бури, а он для их выражения употребит самое незначущее слово. Сколько усилий потребно романисту для того, чтобы читатель понял значение этого слова; как для сего надобно рассказать всю историю жизни его выговорившего”49. Так обобщает В. Ф. Одоевский принципы построения диалогической речи в “Евгении Онегине” Пушкина, а отчасти в таких его повестях, как “Выстрел” и “Барышня-крестьянка”.
Между тем, по мнению В. Ф. Одоевского, у “человека низшего класса есть своя “скрытность”: [...— она рассмешит вас и только; но в мире искусства — другие законы: здесь бессмыслица остается просто бессмыслицею”50. Передать это в художественном произведении — трудно. Нужно “найти такую речь, которая бы соответствовала и характеру простолюдина и требованиям искусства”51. По мнению В. Ф. Одоевского, только Гоголь сумел создать подлинно художественные формы воспроизведения простонародного разговора, у других же русских писателей “разговор простона[родный] — просто глуп”52. В качестве иллюстрации приводится разговор Ивана Ивановича с бабой из повести о ссоре двух Иванов. “Ив[ан] Ив[анович] спрашивает у бабы: какое это ружье? — баба отвечает: кажись железное. У Ивана Ивановича вертится в голове как бы получить это ружье и очень бы ему хотелось получить у нее совета, что ему сделать в этом случае — но вместо того эта мысль получает у него следующее выражение: от чего ж оно железное?”53.
В творчестве Гоголя социально-стилистические оттенки речи, своеобразие выбора выражений, особенности речевого построения тесно и органически связывались с типическими чертами личности, с специфическими свойствами характера. Очень интересен в этом отношении рассказ Д. А. Оболенского о том, как Гоголь воспринял и осмыслил “смешную жалобу какого-то господина”, записанную в штрафной книге на почтовой станции.
“Выслушав ее, Гоголь спросил меня:
— А как вы думаете, кто этот господин? Каких свойств и характера человек?
— Право, не знаю, — отвечал я.
— А вот я вам расскажу. — И тут же начал самым смешным и оригинальным образом описывать мне сперва наружность этого господина, потом рассказал мне всю его служебную карьеру, представляя даже в лицах некоторые эпизоды его жизни. Помню, что я хохотал, как сумасшедший, а он все это выделывал совершенно серьезно. Засим он рассказал мне, что как-то одно время они жили вместе с Н. М. Языковым (поэтом) и вечером, ложась спать, забавлялись описанием разных характеров и за сим придумывали для каждого характера соответственную фамилию”54.
Сам Гоголь так писал об этом качестве своего стиля: “Мне важно, кто и что именно сказал, важна и самая личность того человека, который сказал, его черты характера”55. Речь и образ у Гоголя сливались в органическое структурное единство.
Жалуясь в письме к А. О. Россету (от 15 апреля 1847 г.) на свою болезнь незнания “многих вещей в России” (“что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований”), Гоголь просит записывать мнения, слова разных людей и тут же обозначать их характеры, рисовать их портреты и даже в таких подробностях: “[...... Словом, не пропуская ничего того, что видит глаз, от вещей крупных до мелочей”56.
В “Петербургских записках 1836 г.” Гоголь писал: «Право, пора знать уже, что одно только верное изображение характеров, не в общих вытверженных чертах, но в их национально-вылившейся форме, поражающей нас живостью, так что мы говорим: “Да это, кажется, знакомый человек”, — только такое изображение приносит существенную пользу»57.
Жизненные обороты и интонации, сила реальной характерности речей гоголевских персонажей настолько поражали современников, что высказывалось мнение: “автор — стенограф”. Так писал в пушкинском “Современнике” П. А. Вяземский. По его словам, «Осип в “Ревизоре” говорит чисто лакейским языком, лакея в нем слышим деревенского, который прожил несколько времени в столице [...»58.
“Невском проспекте” Гоголь остро пародирует жаргон петербургских немцев-ремесленников, так тускло охарактеризованный раньше Гречем. “Что такое офицер! Я — швабский немец. Мой сам [...] будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас офицер” (V, 279). Ср. там же: “Я немец, а не рогатая говядина”.
В “Ревизоре” и “Мертвых душах” Гоголь ярко и колоритно изобразил, как провинциальные жеманницы из чиновничье-дворянского круга комически уродовали старомодный классовый русско-французский жаргон “высшего общества”. Воспроизводя сатирически этот социально-речевой стиль, Гоголь тут же раскрывает его антинародную и пошлую сущность: “Чтоб еще более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку; зато уж там, по-французски, другое дело: там позволялись такие слова, которые были гораздо прежестче упомянутых” (III, 157).
Типическая характерность и многообразие приемов смешения разных речевых стилей, виртуозность применения соответствующего социальному облику персонажа профессионального, жаргонного или народно-областного языкового материала доведены до высшей степени совершенства в языке “Мертвых душ”.
Даже те, кто считал дерзкой сатиру Гоголя, говорили: “[...”59.
Диалогическая речь у Гоголя приобретает необыкновенное разнообразие жизненной экспрессии и драматическое напряжение.
Интересные суждения о многообразии экспрессивных оттенков речи Чичикова можно найти в несколько неожиданном месте — в “Трех письмах к Н. В. Гоголю, писанных в 1848 г.” архимандрита Федора. В соответствии с обобщающими комментариями самого Гоголя здесь отмечаются вариации речевого стиля Чичикова, основанные на стремлении попадать в тон собеседника, вторить ему. При каждой встрече с владельцами мертвых душ в речи Чичикова слышится что-то новое и в высшей степени социально-типическое. После разговора с Маниловым, исполненного пафоса, чувствительности, а отчасти и учености (“не имей денег, имей хороших людей для обращения, — сказал один мудрец”, “я немею перед законом”), Чичиков совершенно меняет манеру речи в беседе с Коробочкой:
«“Не дурно, матушка, хлебнем и фруктовой”, — вот уж как поговаривает Павел Иванович, вчера с таким чувством и таким чувствительным слогом рассуждавший о дружбе. А между тем это все тот же основательный Павел Иванович. Сперва говорил он: “У вас, матушка, хорошая деревенька. Сколько в ней душ?” А потом: “позвольте узнать фамилию вашу” и уже наконец: “а имя и отчество? Настасья Петровна? Хорошее имя. У меня тетка, родная сестра моей матери, Настасья Петровна”. Нечего сказать, удивительно умен и находчив должен быть этот Чичиков, и сердце, должно быть, доброе имеет, не испорченное Европейским вольномыслием. Заехал в такую глушь, заблудился, и с Настасьей Петровной беседует, как родной, просто, спокойно, с участием, беседует привычною ей речью, как будто век свой только с нею и вел свою беседу»60. Этого анализа, конечно, совсем не достаточно. Ведь в речи Чичикова, обращенной к Коробочке, уже с самого начала звучат ноты фамильярного просторечия с оттенком непринужденной развязности. “Чичиков [...] вовсе не церемонился” (III, 45), — определяет сам Гоголь стиль начала разговора с Коробочкой. Вот этот разговор — бесцеремонный и покровительственно-небрежный:
“— Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? — сказала хозяйка, приподнимаясь с места [...]
— Хорошо, хорошо, — говорил Чичиков, садясь в кресла. — ?
— Плохо, отец мой.
— Как так?
— Бессонница. Все поясница болит, и нога, что повыше косточки, так вот и ломит.
—
— Дай бог, чтобы прошло. Я-то смазывала свиным салом и скипидаром тоже смачивала. А с чем прихлебнете чайку? Во фляжке фруктовая.
— Не дурно, матушка; хлебнём и фруктовой” (III, 45).
А вслед за этим — по мере продолжения беседы — в репликах Чичикова появляются сначала грубоватые выражения и даже окрики, все сильнее прорываются нотки пренебрежения и нетерпения.
“— Да на что же оне тебе? — сказала старуха, выпучив на него глаза.
— Это уж мое дело.
— Да ведь оне-ж мертвые.
— Да кто же говорит, что оне живые
Да не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой...” (III, 48).
“крепколобость”, тупость и вместе с тем хозяйственную осмотрительность, практичность Коробочки, уловки и все растущее раздражение Чичикова. Речи персонажей дают возможность как бы осязать их, слышать их интонации, видеть их живую мимику. Реплики Чичикова становятся все напористее, бесцеремоннее и раздраженнее. “Послушайте, матушка ... Эх, какие вы! [...] Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах [...] Ну, скажите сами, на что оно нужно?” (III, 49).
“Страм, страм, матушка! просто страм! Ну, что вы это говорите, подумайте сами! Кто же станет покупать их? Ну, какое употребление он может из них сделать?” (III, 50).
— после ужаса Коробочки перед чертом — в реплике Чичикова контрастно-остро выступает комическое сочетание привычной лицемерной его риторики с резкой грубостью и бранью.
“Я дивлюсь, как они вам десятками не снятся. Из одного христианского человеколюбия хотел: вижу — бедная вдова убивается, терпит нужду... Да пропади и околей со всей вашей деревней!..” (III, 51).
Так нов и реалистичен был стиль гоголевского диалога. Н. М. Языков писал родным (1 декабря 1842 г.); «Гоголь получает отовсюду известия, что его сильно ругают русские помещики; вот ясное доказательство, что портреты их списаны им верно и что подлинники задеты за живое! Таков талант! Многие прежде Гоголя описывали житье-бытье российского дворянства, но никто не рассерживал его так сильно, как он. Жаль еще, что эти портреты списаны не во весь рост. То ли было бы! Но ведь тогда не можно бы напечатать “Мертвые души”!»61.
персонажей. В связи с этим жизнь социальной среды изображалась как бы в свете особенностей ее речи, ее социально-стилевых навыков. Этим же способом достигались необыкновенное экспрессивно-стилистическое многообразие повествования, его огромная обобщающая сила и его острый сатирический пафос.