2
В истории русского национального языка творчество Пушкина является истоком и отчасти источником стремительного развития стилей русской литературы XIX и XX вв. По словам Горького, Пушкин был первым, кто прекрасно понял, что язык создается народом и что литературный язык — это тот же народный язык, только обработанный мастерами. Пушкин же “первый и показал, как следует пользоваться речевым материалом народа, как надобно обрабатывать его”12.
Историческая заслуга Пушкина заключается в том, что силой своего творческого гения он способствовал развертыванию и совершенствованию элементов общенародного, национального русского языка. Пушкин обогатил язык русской художественной литературы новыми приемами стилистического использования народной речи, народной поэзии, новыми правилами стилистического сочетания и объединения разных элементов национального языка. Вместе с тем самая структура общерусского национального языка в ее живых продуктивных формах впервые получила свое наглядное, концентрированное и полное выражение в языке Пушкина.
По словам Гоголя, в Пушкине, в его творчестве — “русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла”13.
В языке Пушкина многообразно и ослепительно давала себя знать поэзия живой народно-разговорной речи. Пушкин заявляет себя противником литературного искусства, ограниченного “кругом языка условленного, избранного”14. Прежние три “штиля” русской литературы под влиянием пушкинского творчества смешиваются и стираются в общенародной литературно-языковой норме. Эта норма, конечно, еще допускала и в теории и в практике очень значительные колебания и расхождения, особенно в стилях прозы.
О. Сомов в “Обзоре российской словесности за 1828 г.” жаловался на то, что большая часть русских писателей-прозаиков “или сбивается на шероховатую пашню устарелого языка славяно-русского, или скользит и падает на развалинах, сгроможденных когда-то из запасов чужеязычных (галлицизмов, германизмов и проч.), или тонет в низменной и болотистой почве грубого, необработанного языка простонародного”15.
Между тем Пушкин пришел к выводу, что “наш язык не столько от своих поэтов, сколько от прозаиков должен ожидать европейской своей общежительности”16. Стихи и проза Пушкина осуществляли задачу закрепления национально-языковой литературной нормы, общепонятной и стилистически многообразной. “Свежие вымыслы народные” и “странное просторечие” как источники литературного творчества, “нагая простота”, освобожденная от “обветшалых украшений”, точность, краткость и смысловая насыщенность как основные признаки прозы, новые, но национально оправданные, т. е. соответствующие духу общенародного языка “обороты для понятий самых обыкновенных”, образование национальных стилей “учености, политики и философии”, очищение фразеологии авторского повествования от европейского жеманства и французской утонченности, “счастливое соединение” книжного начала с народно-разговорным, с “простонародным”, освобождение стиля от “ига чужих форм”5* — вот что составляет цель и сущность работы Пушкина над упорядочением и усовершенствованием русского литературного языка. Кристаллизация общей национально-языковой нормы в языке Пушкина служила мощным толчком для развития национальных, народных стилей художественной литературы. Чем определеннее и устойчивее норма, тем ярче и выразительнее стилистически оправданные уклонения от нее и тем интенсивнее процесс стилистического развития и стилистической дифференциации языка. Художественная литература, по словам В. К. Кюхельбекера, получила свободу употребления всех тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись. Перестраивалось понятие “хорошего” литературного слога. Различия его понимания отражали идеологическую борьбу разных общественных групп. Писатели реакционных, охранительных устремлений пытались противодействовать вторжению в литературу речевых стилей демократического просторечия или, во всяком случае, затруднить их проникновение искусственным сужением грамматических и словарных норм “хорошего литературного слога”. В. Кюхельбекер писал в “Дневнике” в 1833 г.: “Иные называют хорошим слогом тот, который грамматически правилен, свободен от слов обветшалых и не шероховат; но забывают, что этот хороший слог может быть водян, сух, вял, запутан, беден — словом, несносно дурен”17.
—30-х годах XIX в. было тесно связано с созданием национально-типических образов рассказчиков из разной социальной среды. В стилистическом плане это был живой, активный процесс обрастания языка автора свежими побегами разговорной народной речи, ее разных социальных стилей. Гоголь сначала воспринял именно эту сторону пушкинской народности и пушкинского национального реализма. Образы Рудого Панька и дьяка Фомы Григорьевича засияли ярким и новым светом в русской литературе, воплощенные в новых и новаторских формах художественного сказа.
Гоголь уже в своей ранней прозе выступает противником ограничения норм авторского повествования узкими пределами стандартного литературного стиля. Он смело раздвигает рамки языка художественной литературы, языка автора в сторону разных стилей народно-разговорной речи, в сторону украинского языка, а позднее и в сторону русских народно-областных диалектов, не страшась “неправильностей”. Он не стесняет свою работу над стилем повествования сферой литературно-признанных оборотов, конструкций и даже форм, широко используя варианты разговорно-бытовой речи, “неправильности” просторечия, тем более, что нормы литературности в кругу разговорно-бытовой речи были в ту эпоху довольно зыбкими. Не следует забывать, что даже в грамматике разговорной речи того времени, по остроумному выражению Вяземского, еще царила “система уделов, которая противилась единству целого”18.
Уже во второй книжке “Вечеров на хуторе близ Диканьки” Н. Полевой отмечал “большие неправильности в языке”. Например: “через трубу — клубами дым...” Надобно было бы сказать: из трубы — повалил дым. “Удивительно видеть чорта, пустившегося и себе туда же”. “Очи твои так угрюмо надвинулись бровями”.
“Ветхие кресты толпились в кучку...” “Тихо встрепенувшие жилы”. “Таких ошибок можно найти в книге Пасичника сотни”, — с явной враждебностью заключает Полевой свой небольшой список “неправильностей”19. А Гоголь как бы испытывает характеристические качества вольных и небрежных оборотов, конструкций разговорно-бытовой речи7*.
Не без иронии Гоголь заставляет своего Поприщина из “Записок сумасшедшего” заявить с дворянской гордостью: “Правильно писать может только дворянин. Оно конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни слога” (V, 347). И позднее, в середине 30-х и начале 40-х годов, реакционная клика литераторов во главе с Сенковским, Полевым и Булгариным прямо издевалась над “неправильностями” гоголевского языка. Сенковский иронически отмечает у Гоголя в “Арабесках” “жестокое притязание на блестящий слог — при печальном неустройстве фразы и неуменье владеть языком [...]”20 К. Масальский привел длинный список “неправильностей и небрежностей слога”, отмеченных им в “Мертвых душах” (“”, “носовая ноздря”, “попавши претолстое бревно”, “почтмейстер отступился” (вместо “”), “пересвистывались вдали отдаленные петухи“ и т. п.)21. Полевой охотно подбирал из “Мертвых душ” те выражения, которые ему казались “нерусскими”, например: “они стельки”, “краюшка уха его скручивалась”, “пропал, как ” и др. под22. Сенковский в насмешках над “ошибками” Гоголя не гнушался откровенными искажениями и фальсификациями.
Показательно, что выписки таких “неправильностей и ошибок” производились не только из повествовательного текста, но и из речей, реплик действующих лиц, которые, естественно, в силу их реалистичности не могли говорить стилем письменного изложения Булгарина и Сенковского.
Было бы антиисторично видеть в этой гоголевской широте и небрежной свободе переноса разных форм и выражений разговорно-бытовой речи в язык литературы простой плод неуменья Гоголя приспособиться к нормам русского литературного слога. У Гоголя есть произведения, лишенные вольностей этого рода. Таковы, например, статья “О движении журнальной литературы в 1834—1835 гг.”, “Петербургские записки 1836 г.” и даже “Невский проспект”. Следовательно, Гоголь писал так, как он писал, не только потому, что в силу своих украинских, “провинциальных”, как тогда говорили, речевых навыков не мог писать иначе. А между тем именно так хотели представить дело враги Гоголя и враги русского народа, враги русской передовой интеллигенции.
После того как Гоголь в “Выбранных местах из переписки с друзьями” со смиренной иронией согласился с советом Булгарина, Сенковского и Полевого — “поучиться прежде русской грамоте, а потом уж писать”, Булгарин счел своей обязанностью подчеркнуть: “[......] он вовсе не знает России и, наконец [...] в его сочинениях одне грязные картины [...]”23.
О “Мертвых душах” представители реакционных течений в литературе, например Н. Греч, утверждали, что “[... в кругу разодетых барынь, не требуют ни плана, ни единства, ни слога, только было бы чему посмеяться”24.
Между тем Гоголь признавал единую внутреннюю основу русского национально-литературного языка, его структуру (так, как она кристаллизовалась в языке Пушкина) и не уклонялся от нее в существенном. Но Гоголь считал, что многообразие вариантных форм, конструкций, оборотов, свойственных живой народной речи в ее разных стилях, может гораздо шире и свободнее применяться в художественной литературе, чем это допускалось тогдашними нормами так называемого “хорошего слога”. По его мнению, общенациональный, народный характер русской литературы лишь ярче и полнее выступит при раздвижении границ словесно-художественного выражения в сторону народных стилей разговорной речи и даже народно-профессиональных и народно-областных диалектов. Показательно в этом отношении суждение Гоголя о Пушкине как о национальном поэте и о его отношении к литературному языку. “Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство”25. В “Мертвых душах”, пародийно обнажая демократическую направленность своего национально-бытового, простонародно-уличного, литературно не приглаженного стиля, Гоголь писал об “уличном слове”: “Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений [...] А между тем какая взыскательность! Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, — словом, хотят, чтобы русский язык сам собою спустился вдруг с облаков, обработанный, как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть рты да выставить его”26.
Свободное, смелое и даже как бы несколько областническое отношение Гоголя к установившимся литературным нормам, кое в чем сближавшее Гоголя с высоко ценимым им Далем, влекло Гоголя далеко за пределы пушкинской системы художественных стилей. Из безбрежной стихии устно-бытовой речи Пушкин взыскательно отбирал в литературный язык и художественно, мастерски обрабатывал только то, что, по его мнению, составляло коренные основы общего национального русского языка, что не носило резкого отпечатка областного провинциализма и тем более антинародных классовых жаргонов и что не принадлежало к “языку дурных обществ”, т. е. к узким социально-речевым стилям буржуазного неинтеллигентного мещанства. Пушкинская языковая норма, особенно последних лет творчества, многим казалась чрезмерно широкой. Понятно поэтому, что разговорно-бытовые вольности языка Гоголя не всегда одобрялись и передовой общественностью того времени.
М. Сорокин в рецензии на “Мертвые души” писал: “Обвинение, будто Гоголь не знает языка и пишет варварским слогом, имеет некоторую тень истины, по крайней мере на столько, чтоб было к чему привязаться”. Однако Сорокин тут же указывает, что разговорный язык “Горя от ума” тоже вызывал нападки со стороны консервативных пуристов. “Гоголь также подвергся подобному осуждению, которому подал повод своею небрежностию. Но зато как хорошо говорят созданные им лица, каждое сообразно своему характеру! Какие сокровища, после Крылова и Пушкина, умел он найти в богатом, еще далеко не разработанном руднике Русского языка! Как много комизма в этом простодушном слоге, как много энергии в его лирических отступлениях [...”27.
“Мертвых душах”, “произведении, столько же национальном, сколько и высокохудожественном”: “В нем есть свои недостатки, важные и неважные. К последним относим мы неправильности в языке, который вообще составляет столько же слабую сторону таланта Гоголя, сколько его слог (стиль) составляет сильную сторону его таланта”28.
Вскоре Белинский выдвинул такую формулу относительно языка и стиля Гоголя: “[...] у Гоголя есть нечто такое, что заставляет не замечать небрежности его языка, — есть слог бы придумать другое слово или другую фразу для выражения этой мысли. Это значит иметь слог, который имеют только великие писатели [...]”29
Ведь и сам Белинский считал литературную норму русского национально-языкового выражения еще не вполне установившеюся. “Русский язык, — писал он в 1845 г., — еще не установился, — и дай бог, чтоб он еще как можно долее не установился, потому что чем дольше будет он установляться, тем лучше и богаче установится он”30.
Многие небрежности и вольности языка Гоголя объясняются его стремлением более свободно пересаживать в литературу формы выражения и обороты устной, звучащей речи.
Плетнев, говоря о “Театральном разъезде после позднего представления комедии”, старается объяснить отступления от литературной нормы склонностью Гоголя к живой народно-разговорной речи: “Автор влечет вас, сам увлекаемый потоками новых образов, положений и чувствований. Он менее всего думает об окончательной отделке языка, довольствуясь одною точностию выражений без отношения их к требованиям гармонии и словосочинения. Его надобно не читать, а играть или представлять, как он и сам обходится с своими пьесами. В них так мало соблюдено условий, принятых в книжном языке, что, без сочувствия с самым художеством, не оценишь автора, вышедшего совершенно из форм искусственности [...]”31
О том, как сам Гоголь понимал и передавал живое интонационное движение и экспрессивное разнообразие своего стиля, рассказывает в “Воспоминаниях” Д. А. Оболенский: «Гоголь мастерски читал: не только всякое слово у него выходило внятно, но, переменяя часто интонацию речи, он разнообразил ее и заставлял слушателя усваивать самые мелочные оттенки мысли. Помню, как он начал глухим и каким-то гробовым голосом: “Зачем же изображать бедность, да бедность... И вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок”. После этих слов внезапно Гоголь приподнял голову, встряхнул волосы и продолжал уже громким и торжественным голосом: “Зато какая глушь и какой закоулок!” За сим началось великолепное описание деревни Тентетникова, которое в чтении Гоголя выходило как будто писано в известном размере [...»32.
Гоголь больше всего ценил и острее всего воспринимал звучащую речь. В плане звучащей речи с многообразием ее интонаций и форм строился его художественный стиль. В статье “Чтения русских поэтов перед публикою” Гоголь писал, что “язык наш [...] как бы создан для искусного чтения, заключая в себе все оттенки звуков и самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи”33.
Говоря о стиле “Одиссеи” в переводе Жуковского и имея в виду свой идеал национально-русского повествовательного стиля, Гоголь писал: “Бесконечно огромные периоды, которые у всякого другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие, которые у другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противоположностей совершаются в таком благозвучии, все так сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи [...] Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной осмотрительностью нужно употреблять слова и выражения, как всякому простому слову можно возвратить его возвышенное достоинство уменьем поместить его в надлежащем месте [...”34
В статье “В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность” Гоголь заявляет, что национальный русский язык еще полон огромных, не раскрывшихся сил. Все, что создано до сих пор русским обществом в области культуры литературно-художественного слова, — “все это еще орудия, еще материалы, еще глыбы, еще в руде дорогие металлы, из которых выкуется иная, сильнейшая речь. Пройдет эта речь уже насквозь всю душу и не упадет на бесплодную землю”35. Струи самородного ключа русской поэзии, по мнению Гоголя, сильно пробиваются лишь в народных песнях и пословицах.
Таким образом, “сам необыкновенный язык наш есть тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая с одной стороны высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны выбирая на выбор меткие названия из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанию непонятливейшего человека, — язык, который сам по себе уже поэт [...”36.
Все глубже вникая в общенародный русский язык, в разные его типы и стили, наблюдая в нем “все переходы и встречи противоположностей”, “все извороты и обороты”, осмысляя “начала” и “свойства” русского языка, Гоголь еще более и еще далее, чем Пушкин, раздвинул границы русского национально-литературного языка и старался показать всю ширь его пространства в языке художественной литературы.
“Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму, — писал Гоголь, уверенный в великом будущем русского языка и русского народа, — еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней”37.