Виноградов В. В.: Язык Гоголя.
Глава 5

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания

5

§ 1. С ростом националистических тенденций для Гоголя ближе уясняется «читатель», адресат его творчества. Это — «сословие среднее во всей его массе». В статье «Петербургская сцена в 1835/36 г.» Гоголь пишет: «Если взять [...] наше сословие среднее во всей его массе, — то есть сословие малоденежное или живущее жалованьем, стало быть, самое многочисленное и чисто русское, — то (нет нужды, что попадется другой, третий чиновник, совершенно похожий на то отношение, которое он пишет) в нем есть много очень замечательного: и русская дворянская решительность и при этом терпение, и толк, и соль, — одним словом: стихии нового характера» (т. VI, с. 322).

Отсюда, естественно, перед Гоголем возникает задача: установить общий для всего этого «среднего сословия» национально-языковой фонд словесного выражения и при его посредстве сломать старую систему литературно-книжного языка. Творческий метод подобной литературно-языковой реформы был уже найден Пушкиным: это — метод субъектно-экспрессивной многопланности авторского изложения, метод смешения повествовательного стиля с формами речи, присущими самим изображаемым героям, их быту, и вытекающий отсюда метод структурного отбора и объединения избранных элементов для создания новой национальной системы литературного языка.

Таким образом, в литературный язык открывается широкий доступ не только разговорной речи «среднего сословия», не только разоблаченным и преобразованным стилям делового официально-бытового и государственного, канцелярского языков, не только разным диалектам и жаргонам города и поместья, соприкасавшимся с языковой системой «среднего класса», но и «простонародному» крестьянскому и мещанскому языку с его диалектами и жаргонами.

§ 2. В этом кипении чисто национальных форм выражения должна была, по мысли Гоголя, отделиться и выкристаллизоваться система будущего русского национального языка. Исследование повествовательного стиля «Мертвых душ» может детальнее раскрыть этот процесс ломки и преобразования старых стилистических категорий литературно-книжного языка в языке Гоголя.

В языке «Мертвых душ» причудливо смешиваются формы литературно-книжного языка с разностильными элементами устной бытовой речи. Ярче всего и прежде всего выступает обыденный язык изображаемого социального мира.

Уснащенность повествовательного стиля «Мертвых душ» словами, выражениями, синтаксическими конструкциями, выхваченными из языка самой воспроизводимой социальной среды, нередко отмечается стилистическими ссылками и указаниями самого автора. Например:

«Председатель никак не мог понять, как Павел Иванович, так хорошо и, можно сказать, тонко разумевший игру, мог сделать подобные ошибки и подвел даже под обух его пикового короля, на которого он, по собственному выражению, надеялся, как на бога» (т. III, с. 172);

«„Экая расторопная голова!“ кричит толпа: „какой неколебимый характер!“ А нанесись на эту расторопную голову какая-нибудь беда, и доведись ему самому быть поставлену в трудные случаи жизни — куды делся характер! весь растерялся неколебимый муж, и вышел из него жалкий трусишка, ничтожный, слабый ребенок, или, просто, фетюк, как называет Ноздрев» (с. 209);

«Что же касается до обысков, то здесь, как выражались даже сами товарищи, у него, просто, было » (с. 236);

«...была у них ссора за какую-то бабенку, свежую и крепкую, как ядреная репа, по выражению таможенных чиновников» (с. 238) — и т. п.

Сюда же примыкает ходячая фразеология бытового просторечия, вводимая в повествовательную речь посредством вводных слов — как говорится или что называют; например:

«Он начал мало-помалу развязываться и, как говорится, входить в роль» (т. VII, с. 99);

«Взглянувши, как говорится, оком благоразумия на свое положение, он видел, что все это вздор» (с. 103); ср. в окончательной редакции: «взглянувши оком благоразумного человека» (т. III, с. 174). Ср. в речи Чичикова: «Вы взгляните оком благоразумного человека (т. VII, с. 398);

«Но Собакевич вошел, как говорится, в самую силу речи» (т. III, с. 99); «помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится» (с. 117); «байбак, лежавший, как говорится, весь век на боку» (с. 155);

« [...] он первый вынес историю о мертвых душах и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым» (с. 207);

«[...] Приходили даже подчас в присутствие, как говорится, нализавшись (с. 230) — и др. под.

Ср. также: «Это было то лицо, которое называют в общежитьи кувшинным рылом» (с. 141). «Кто был то, что называют тюрюк, то есть человек, которого нужно было подымать пинком на что-нибудь; кто был просто байбак, лежавший, как говорится, весь век на боку...» (с. 155). Но ср. потом в самом повествовании: «Вылезли из нор все тюрюки и байбаки, которые позалеживались в халатах по нескольку лет дома» (с. 190). «Если же между ими и происходило какое-нибудь то, что называют другое-третье» (с. 156—157).

Но и независимо от стилистических указаний повествователя множество просторечных выражений в повествовательном стиле «Мертвых душ» также свидетельствовало о приспособлении автора к бытовому языку и понятиям изображаемой чиновничьей и помещичьей среды.

«Дуэли, конечно, между ними не происходило, потому что все были гражданские чиновники, но зато один другому старался напакостить, где было можно, что, как известно, подчас бывает тяжелее дуэли» (с. 156).

«Многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно забегут ему вперед» (с. 157).

«А уж там в стороне четыре пары откалывали мазурку; каблуки ломали пол, и армейский штабс-капитан работал и душою и телом, и руками и ногами, отвертывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвертывать» (с. 167).

«Скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами» (с. 168).

«Главная досада была не на бал, а на то, что случилось ему оборваться» (с. 174).

В системе стилей буржуазно-дворянского просторечия играют большую роль отголоски «должностного слога». Гоголь широко пользуется ими в повествовательной речи: «...на курьерских все отцовское добро» (т. VII, с. 160); «ему хотелось, не откладывая, все кончить в тот же день: совершить, занести, внести и потом вспрыснуть всю проделку шипучим под серебряной головой [...]» (с. 435); «фарфор, бронзы и разные батисты и материи получали [...] всякого рода лизуны» (с. 469); «...да за это одно можно вскипятить [и взъерепенить], выражаясь должностным словом, не на жизнь, а на самую смерть» (с. 718); «казалось, не было сил человеческих подбиться к такому человеку» (т. III, с. 230). Ср. ссылки на «должностной слог» в «Повести о капитане Копейкине»: «Пришел, говорит, узнать: так и так, по одержимым болезням и за ранами... проливал, в некотором роде, кровь и тому подобное, понимаете, в должностом слоге» (с. 202).

Тот же прием расцвечиванья повествовательной ткани экспрессивными красками речи отдельных персонажей и всей среды приводит к тому, что язык «Мертвых душ» испещрен фразеологией и синтактикой делового, канцелярского и разговорно-чиновничьего диалектов. Например: «чтобы немедленно было учинено строжайшее разыскание» (с. 194—195); «припомнили [...] что он сам весьма неясно отзывался насчет » (с. 195); «чиновники невольно задумались на этом пункте» (с. 206); «он отвечал на все пункты» (с. 208); «Уходя от него, как ни старался Чичиков изъяснить дорогою и добраться, что такое разумел председатель и насчет чего могли относиться слова, но ничего не мог понять» (с. 213); «при выпуске получил полное удостоение во всех науках» (с. 228) — и т. п.

Понятно, что слова и выражения устно-фамильярной «внелитературной» речи дворян и разных групп буржуазии, словечки мещанского городского просторечия широким потоком несутся в повествовательный стиль Гоголя35: «Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто ляпай кистью со всей руки» (т. VII, с. 7). Ср. в последней редакции: «...там просто бросай краски со всей руки на полотно» (т. III, с. 20); «Своя рожа несравненно ближе, чем всякая другая» (т. VII, с. 82); «И не хитрый, кажися, дорожный снаряд» (с. 370); «Не в немецких ботфортах ямщик: борода, да тулуп, да рукавицы, и сидит, черт знает на чем» (с. 371); «Наконец, он его домашнюю семейственную жизнь» (т. III, с. 231)36; «совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох, словом: катай валяй» (с. 72); «уже свищет роковая пуля, готовясь захлопнуть его крикливую глотку» (с. 84); «Герой наш трухнул, однако ж, порядком» (с. 85); «Несколько тычков чубарому коню в морду заставили его попятиться» (с. 87); «Собакевича, как видно, пронесло: полились такие потоки речей...» (с. 99); «живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман [...], а влепливает его сразу, как пашпорт на вечную носку» (с. 106); «он в четверть часа с небольшим доехал его (осетра. — В. В.) всего» (с. 149) и мн. др.

«И если бы не два мужика, попавшиеся навстречу, то вряд ли бы довелось им потрафить на лад» (с. 18); ср. реплику кучера (Селифана) Манилову: «Потрафим, ваше благородие» (с. 35)37.

В структуру просторечия широко входили народные пословицы и поговорки. Они также находят себе место в повествовательном языке «Мертвых душ». Например: «пойдут потом поплясывать, как нельзя лучше, под чужую дудку — словом, начнут гладью, а кончат гадью» (с. 66); «стал, наконец, отпрашиваться домой, но таким ленивым и вялым голосом, как будто бы, по русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут» (с. 73) — и т. п.

§ 3. Художественный захват русского национального языка — во всем многообразии его диалектных и профессиональных делений, с включением разных классовых стилей просторечия, разных жаргонов и специальных диалектов, — не только близких к дворянскому быту, но и явно чуждых ему, — подготовлялся в творчестве Гоголя постепенно. В первоначальных редакциях «Мертвых душ» Гоголь нередко снабжает употребленные вульгаризмы, арготизмы и профессионализмы стилистическими пометами. Эти разъяснения социальной принадлежности выражения — своеобразный прием стилистической мотивировки, форма авторского извинения за языковые «уклоны» от традиционного стилистического канона.

Отмечаются провинциализмы: «одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, „пассаж“» (с. 15). Ср. в «Повести о том, как поссорился...», в «позве» Ивана Ивановича: «Но омерзительное намерение вышеупомянутого дворянина состояло единственно в том, чтобы учинить меня свидетелем непристойных пассажей» (т. I, с. 429); в речи просто приятной дамы: «...как Чичиков, будучи человек заезжий, мог решиться на такой отважный пассаж» (т. III, с. 187). В «Ревизоре» слово «пассаж» встречается в речи почтмейстера: «Иное письмо с наслажденьем прочтешь: так описываются разные пассажи» (т. II, с. 207); в репликах Анны Андреевны и Марьи Антоновны: «Ах, какой пассаж!» (с. 264—265); ср. во 2-й рукописной редакции восклицание «одной из дам»: «Ах, какой странный пассаж!» (т. VI, с. 246).

Ср. другие ссылки на провинциальность выражения:

«Казенные крестьяне сельца Вшивая-Спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Задирайлова то ж, „уконтропошили“, по губернскому выражению, будто бы земскую полицию» (т. VII, с. 324).

«День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю заносную захрапку (прежде было: „прихрапку“), как выражаются в иных местах обширного российского государства» (с. 609); ср. в последней редакции: «во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства» (т. III, с. 8); ср. арготическое употребление слова «насос» в значении «нос» в «Мертвых душах».

Встречаются также авторские отметки и при столичных выражениях: «в городе N, в продолжение трех месяцев с лишком, не происходило ничего такого, что называют в столицах комеражами» (т. VII, с. 114).

Есть указание на принадлежность слова «армейскому миру»: «...даже люди, очень коротко его (Ноздрева) знающие, которые называют его одним словом: „черняк“ (слово, употребляющееся в армейском мире), которые очень упорно отвергают его просьбы, смотришь — через несколько минут уже играют с ним вместе...» (с. 35).

§ 4. С буржуазно-дворянским просторечием соприкасался «простонародный язык». Его элементы также легко увидеть в стиле «Мертвых душ». Например: «очень заметно было отсутствие той необходимой вещи, которую в простонародье называют толком» (т. III, с. 198); «обратится, наконец, к бабе, которая лечит » (с. 207); «Если в голову ему западала какая-нибудь мысль, то она там была все равно, что железный гвоздь: ничем нельзя было ее оттуда вытеребить» (с. 234)38; «Петрушка приходил раздевать его и скидавать сапоги» (с. 235); «Кто-то приворотил к этому такое словцо, от которого один только русский мужик мог не засмеяться» (с. 292); «не знал ни бельмеса в уборке хлеба и посевах» (там же); «говорит как-то грамотно и затейливо, мужику и не в науку» (с. 293) и мн. др.

Широко представлены в языке «Мертвых душ» и диалектизмы простонародной речи: «Дом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть» (с. 18); «Собакевич так, как будто и не он» (с. 149)39; «он удалится [...] в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклёкнет навеки в ситцевом халате, у окна низенького домика» (с. 239)40.

§ 5. Лексическому смешению соответствует включение разговорно-синтаксических конструкций в повествовательный язык «Мертвых душ». Например: «Видели [...] гнедого жеребца на вид и не казистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч» (т. VII, с. 214); «Хозяйством нельзя сказать, чтобы он занимался» (изменено потом: «хозяйством он нельзя сказать, чтобы занимался» — с. 617); «по-за спиною капитана-исправника выскользнул на крыльцо» (с. 229); «темнота была такаяхоть глаз выколи» (т. III, с. 38); «прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, а как что первое попадалось на язык» (там же); «а где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто — ого-го!» (с. 94) и мн. др.

«образа автора», изменениями в его экспрессии.

Взаимодействие разных личин образа автора выражается в резких переменах тона. И нередко автор принимает актерскую позу фамильярно-непритязательного рассказчика.

Дамы города N были... нет, никаким образом не могу: чувствуется, точно... Даже странно — совсем не подымается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нем. Так и быть: о характере их, видно, нужно предоставить сказать тому, у кого поживее краски и побольше их на палитре; а нам придется — разве два слова о наружности и о том, что поповерхностней» (с. 156).

«Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный — право, трудно даже понять, как устроен этот смертный» (с. 172).

«Это название она приобрела законным образом, ибо, точно, ничего не пожалела, чтобы сделаться любезною в последней степени, хотя, конечно, сквозь любезность прокрадывалась — ух, какая юркая прыть женского характера! и хотя подчас в приятном слове ее торчала — ух, какая булавка!» (с. 178).

Разрушение форм книжного синтаксиса было связано и с приемами построения несобственно-прямой, «чужой речи», которая включалась в авторский язык. Например: «все-таки приходила мысль, что души не совсем настоящие, и что в подобных случаях такую обузу всегда » (с. 137). «Как ни велик был в обществе вес Чичикова, хотя он и миллионщик, и в лице его выражалось величие и даже что-то марсовское и военное; но есть вещи, которых дамы не простят никому, будь он кто бы ни было, и тогда пиши — пропало!» (с. 169).

Соотношение в повествовательном стиле «авторского языка» и «чужой речи», точек зрения самих описываемых лиц непрестанно колебалось. Синтаксические формы, лексика — все приходило в комическое движение. Получались резкие и прихотливые «скачки» экспрессии, переливы повествовательного тона.

Например: «Одна очень любезная дама, — которая приехала вовсе не с тем, чтобы танцовать, по причине приключившегося, как сама выражалась, небольшого инкомодите в виде горошинки на правой ноге [...] не вытерпела, однако же, и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, для того именно, чтобы почтмейстерша » (с. 167).

Приемы соотношения «чужой речи» и авторского стиля служат средствами создания комических повторений. В повествовательный стиль просачиваются характерные для разговорной речи гоголевских персонажей глоссолалические повторы.

Например: «он вновь начал выглядывать, нельзя ли по выражению в лице и в глазах узнать, которая была сочинительница; но никак нельзя было узнать ни по выражению в лице, ни по выражению в глазах, которая была сочинительница» (с. 162).

Гоголь комически преобразует приемы включения «чужой речи» в систему авторского повествования. Без всяких оговорок и подчеркиваний вовлекаются в строй изложения слова «чужой речи», и притом такие, которые больше всего противоречат авторской точке зрения. Образуется комический сдвиг разных семантических плоскостей.

«Ноздрев повел их в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, то есть книг или бумаги; висели только сабли и два ружья, одно в триста, а другое в восемьсот рублей. Зять, осмотревши, покачал только головою» (с. 71).

Здесь заключительное предложение: «Зять, осмотревши, покачал только головою» — изобличает заимствование оценок ружей из речи Ноздрева, так как несколькими строчками раньше значение этого жеста, как ответа на ноздревское хвастовство, вполне определенно («и тут усумнился и покачал головою»). Однако вслед затем и без этого сигнала, но тоже с разоблачением авторской иронии слова Ноздрева комически смешиваются с повествовательным стилем. «Потом были показаны турецкие кинжалыпо ошибке, было вырезано: мастер Савелий Сибиряков» (с. 71).

Таким образом, Гоголь доводит до предела принцип смешения разных стилей литературного языка с разными классовыми диалектами устной речи.

§ 6. В сущности, и речь самих действующих лиц построена по тому же принципу смешения стилей и диалектов, но, конечно, с существенными ограничениями, обусловленными классовой принадлежностью персонажа.

риторикой, видно преклонение пред ней. Эта сторона выступала гораздо рельефнее в первоначальных редакциях «Мертвых душ». Тут официальная риторика служебного слога осложнялась еще фразеологией модного публицистического языка. Вся эта смесь приторного пустословия, мотивированная страстью Манилова к красивой фразе, переплетена паутиной вводных частиц и обессмысленных местоимений, которые символизировали отсутствие мысли в потоке маниловских фраз. Например: «Это кресло у меня уж ассигновано для гостя» (т. VII, с. 14; т. III, с. 28); «Не имея ваших, так сказать, выразиться, положительных сведений, объективных...» (т. VII, с. 16); «Я не насчет этого говорю, чтобы о вас; но позвольте доложить, не будет ли это предприятие, или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция— так не будет ли эта, так сказать, негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?» (т. VII, с. 16; III, с. 32); «души, которые в некотором роде окончили свое существование» (с. 33) и др.

В смешении этих вычурных, «европеизированных» форм официальной риторики и отголосков модного публицистического философствования с перифразами и метафорами сентиментального стиля (вроде: «майский день... именины сердца», «чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение», «деревня и уединение», «магнетизм души» и т. п.) был заложен глубоко современный (для 30—40-х годов XIX в.) литературный обличительный смысл. Влияние стиля риторической, сентиментально-романтической или «ложно-величавой» школы (как впоследствии называл ее вслед за Белинским Тургенев)40* «Красота слога», «высокое искусство выражаться», «паренье» приводили к обессмысленному набору фраз. Пустота, «беспредметность» речи Манилова демонстрировались не только вводом «уснащающих» словечек, которые обнажали отсутствие в словах и за словами значений, непосредственного смысла, но и характером отношения Манилова к речи собеседника, его восприятием чужих выражений. Для Манилова речь — это чистая поэзия, искусство для искусства. Поэтому он, не смея понять слов Чичикова в прямом смысле, «ничуть не затруднился». Он спрашивает Чичикова: «Может быть, здесь... в этом, вами сейчас выраженном изъяснении... скрыто другое... Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?» (с. 31).

На этом фоне становится естественным то восхищение, которым проникся Манилов, слушая Чичикова. Когда Чичиков блеснул высшими формами официально-риторического стиля: «Обязанность для меня — дело священное, закон. Я немею пред законом», — автор не упускает случая подчеркнуть восхищение Манилова: «Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак не вник...» (с. 32). Ср. также: «Манилов, обвороженный фразою, от удовольствия только потряхивал одобрительно головою, погрузясь в такое положение, в каком находится любитель музыки, когда певица перещеголяла самую скрыпку и пискнула такую тонкую ноту, какая невмочь и птичьему горлу» (с. 144 и 145).

В духе сентиментального фразеологического канона названа Маниловым и беседка («храм уединенного размышления»). Имена детей также ведут ко вкусам классицизма (Менелай или Фемистоклюс и Алкивиад; ср. роман Мейснера: «Алкивиад»)41*.

2) Не без тайного умысла из мужских типов «Мертвых душ» приближен к светскому языку дам Ноздрев. Искаженными галлицизмами пестрит речь Ноздрева.

«ручки, по его словам, были самый рассубтильный деликатес» (т. VII, с. 38; в окончательной редакции: «самой субтильной сюперфлю — слово, вероятно, означавшее у него высочайшую точку совершенства» — т. III, с. 72); «У меня, брат, есть еще одна бутылочка — такой уж , что просто за ушами даже почувствуешь вкус» (т. VII, с. 46); «И все это такое ан-гро» (с. 207; в окончательной редакции: «en-gros»); «Шампанское у нас было такое, какого у губернатора тебе не дадут: не клико, а какое-то . Это значит двойное клико. И еще достал одну только бутылочку какого-то французского, под названием бонбон. Запах, братец, такой: и розетка, и все, что хочешь» (с. 207; ср. т. III, с. 62); «одну безешку » (т. VII, с. 705) и т. п.

Речь Ноздрева кроме элементов игрецко-шулерского41 и охотничьего жаргона42 содержит отголоски «армейского» языка: «как покутили!» (т. III, с. 61); «бордо называет просто бурдашкой» (с. 61); «в фортунку крутнул» (с. 62); «это он называет: „попользоваться насчет клубнички“» (с. 63); «ты жестоко опешишься (с. 63); «я давно хотел подцепить его» (с. 74); «во рту [...] точно эскадрон переночевал» (с. 80). Характерно восхищение Ноздрева поручиком Кувшинниковым: «Я знаю, что ты бы не расстался с поручиком Кувшинниковым... Этот, братец, и в гальбик и в банчишку и во все, что хочешь... А Кувшинников, то есть, это такая бестия, подсел к ней и на французском языке подпускает ей такие комплименты» (с. 62—63).

не заметно крупиц простонародного крестьянского языка, кроме разве бранных слов («скалдырник», «расстепель», «я не стану снимать плевы с черт знает чего»). Этим подчеркивался разрыв Ноздрева с помещичьим хозяйством.

Бранно-ласкательный лексикон Ноздрева необыкновенно сложен (ср.: подлец, мошенник, свинтус, скотовод, жидомор, бестия, ракалия, Собакевич, расстепель, фетюк, шильник, печник гадкий и др.)43.

3) В языке Коробочки художественно сконцентрированы формы и приемы речи мелкопоместного дворянства, близкие к крестьянскому языку. Уже экспрессия реплик Коробочки, их лексический состав выводят язык Коробочки за пределы принятого дворянским светом этикета. Быстрый переход к разговору на «ты», обращения «отец», «отец мой», «батюшка» подчеркивают грубо-патриархальный характер среды. В фамильярном просторечии Коробочки есть оттенок вульгарной непринужденности: «Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи; где так изволил засалиться?» Ср. мещанские элементы в лексике: «мука уж такая не авантажная» (с. 54).

«Ах, какие ты забранки пригинаешь!»; «пойти сказать Фетинье, чтоб спекла блинов» (с. 52).

Ср., с одной стороны: «и такой скверный анекдот» (т. е. «случай»); «пересмешник», «куш мужиков», «реестрик всех этих тунеядцев», «однокорытниками были» и т. п.; а с другой: «бают», «здоровённой», «это бы еще слава богу, да лих-то...», «эхва! А вить »; «эхва, дурачина!»; «казявки и всякая дрянь было напичкались туда»; «народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать»; «он маракует»; «экая занозистая!» и др.

Так глубоко погружается Гоголь в толщу просторечия и простонародного языка. В недрах национальной речи Гоголь находит залежи нетронутых западной культурой «коренных» русских национально-языковых «сокровищ родного слова». Смешанный речевой фонд среднего сословия должен быть преобразован, семантически очищен и «освящен» при посредстве этих основных начал «русского духа».

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания