Виноградов В. В.: Поэтика русской литературы. Избранные труды
Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский.
К морфологии натурального стиля

К МОРФОЛОГИИ НАТУРАЛЬНОГО СТИЛЯ1

Опыт лингвистического анализа
петербургской поэмы «Двойник»

«Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и все хохотал!».

«Петербургские сновидения в стихах и прозе»

I

Петербургская поэма «Двойник», всегда высоко с идейной стороны ценимая самим Достоевским, не имела успеха у публики при своем появлении и даже подорвала у автора репутацию будущего гения2. Критика в оправдание своего холодного, иногда даже враждебно-иронического отношения к этой повести указывала на слабость ее формы. Между тем архитектоника «Двойника», намеченные в нем стилистические задания и приемы их осуществления не были выяснены ни современными его появлению рецензентами, ни последующими исследователями творчества Достоевского. Они искали и находили вслед за Аполлоном Григорьевым в «петербургской поэме» лоскуты из различных произведений Гофмана3 или анализировали «поприщинскую» психологию Голядкина. И особенно соблазняла эта вторая, генеалогическая точка зрения. Приключения Голядкина до последнего времени воспринимаются на фоне социопсихологической трактовки Аксентия Ивановича Поприщина (особенно резко у В. Переверзева в кн. «Творчество Достоевского». М., 1912), и сопоставление «Двойника» с «Записками сумасшедшего» сделалось общим местом литературы о Достоевском. Между тем Белинский, к которому прикрепляется цепь мнений о «Двойнике» как о художественной переработке «Записок сумасшедшего» («Отечественные записки», т. XLV, № 3, отд. V, стр. 8), лишь сдержанно намекнул на общность некоторых стилистических приемов этих произведений — маскировку юмором «глубоко трагического колорита и тона». Но решительно отрицал ближайшее литературное родство их типов — Поприщина и Голядкина. Большинству рецензентов «Двойника» бросалось в глаза совпадение сцен, ситуаций и фигур «Двойника» и с другими сочинениями Гоголя. «Вначале тут беспрерывно кланяешься, — писал С. П. Шевырев, — знакомым из Гоголя: то Чичикову, то Носу, то Петрушке, то индейскому петуху, в виде самовара, то Селифану» («Москвитянин», 1846, № 2, стр. 172)4.

В самом деле, сходство в основном образе «Двойника» и «Записок сумасшедшего» (Поприщина — Голядкина) не могло поразить и удивить современника-читателя. «Подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура» мелкого чиновника-неудачника с «амбицией», образ, канонизированный Гоголем, ко времени Достоевского успел уже стать традиционным. П. В. Анненков констатировал, что «этот тип окаменел в нашей литературе» («Современник», 1849, т. 13, стр. 10). Я. Бутков и целый ряд других писателей «натуральной» школы, упражняясь в различных видах стиля и комбинируя разнообразные сюжетные схемы, взбирались на «петербургские вершины» (Я. Бутков. Петербургские вершины, т. I—II. СПб., 1845—1846) и рисовали здесь образы мелких чиновников «с амбицией», сходивших с ума. (Кроме «Записок сумасшедшего» Гоголя, например, в «Северной пчеле» за 1834 г. от 15 февраля: «Три листка из дома сумасшедших»; в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» за 1835 г., № 54: «Листок из записок сумасшедшего» Е. Г.; в «Петербургских вершинах» Я. Буткова повести «Сто рублей» и «Первое число».) В «Двойнике» же современники увидели совершенно новую трактовку традиционного сюжетного построения. «Записки сумасшедшего» Гоголя стали представляться непосредственным оригиналом для «Двойника» позже, когда некоторая хронологическая даль скрыла промежуточные литературные холмы. Между тем различие художественных заданий и стилистического их выполнения в обоих произведениях несомненно. Близость ограничивается лишь частичными совпадениями фабульной схемы. Как в «Записках сумасшедшего», так и в «Двойнике» разрабатывается один из вариантов мотива о несчастной любви титулярного советника к генеральской (или почти генеральской) дочери (дочь директора — Клара Олсуфьевна), предпочитающей ему блестящего светского молодого человека (камер-юнкера Теплова, Владимира Семеновича). «Кознями врагов» в той и другой фабуле руководит начальник отделения («начальник отделения» — Андрей Филиппович). Однако элементы этого традиционного узора использованы Гоголем и Достоевским совершенно различно. У Гоголя эта любовная интрига вставлена в рамку дневника Поприщина. Но дневник в собственном смысле включает в себя «дела и дни» только одного Поприщина, а сюжетная разработка отношений и интимных событий в директорском доме построена в форме собачьей переписки, захваченной автором дневника. Прием обрисовки вещей с собачьей точки зрения, которая в ремарках Поприщина иронически сопоставляется с человеческой («Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека. Я требую духовной пищи»), создавая цепь неожиданных комических воспроизведений, ведет к эффектному разнообразию стиля. Включение в дневник переписки Меджи и Фидели мотивировано сумасшествием Поприщина («Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал»), и в связи с этим совершается обрыв основной канвы новеллы и резкая перемена стиля. Дело в том, что мотив навязчивой идеи в художественном воплощении Гоголя предполагает применение одного из излюбленных творческих приемов его — реализации словесной метаморфозы: в данном случае — превращения сумасшедшего в объект преследующей мысли (в «Записках сумасшедшего» — в испанского короля, во «Владимире 3-й степени» — во Владимира 3-й степени)5. В соответствии же с пересечением основной новеллы новым мотивом изменяется и стиль, переходя постепенно в мозаичное сцепление фраз, логически не связанных, иногда механически скрепленных общностью отдельных слов, с патетическими перебоями, имитирующими манию величия, и с резким обрывом лирической концовки. Образ сумасшедшего служит оправданием языковых новшеств.

Такой склейки двух различных сюжетных построений не было в поэме «Двойник», и она осуществляла иной композиционный план6.

Аполлон Григорьев, который с особенным постоянством подчеркивал связь творчества молодого Достоевского с «Записками сумасшедшего» Гоголя, усматривал ее не в формах сюжетной динамики, а в принципах соотношений «образа автора», художественного «я» и «литературной действительности». Он утверждал, что возглавляемая Достоевским «натуральная» школа (школа сентиментального натурализма) взяла у Гоголя «только тот болезненный тон юмора, который звучит в «Записках сумасшедшего» и в «Шинели» (отделив его от стремления к идеалу. — В. В.), и пустилась распложать в бесчисленных, хотя постоянно уныло-однообразных «вариациях» («Русская изящная литература в 1852 году»)7. Рисуя распад гоголевской системы в двух школах протокольного (дескриптивного) и сентиментального натурализма, Аполлон Григорьев так характеризовал отношение «Двойника» к традиции «Записок сумасшедшего»: «Взгляните на Акакия Акакиевича с сентиментальной точки зрения, проникнитесь в отношении к нему не общечеловеческим, правдивым сочувствием, а исключительною, болезненною симпатиею, — пойдите, одним словом, против вечной мудрости природы, плачьте о том, что безобразие — безобразно, смешное — смешно, жалкое — только жалко; — возведите на степень права требования героев «Записок сумасшедшего», — и вот явились Макар Алексеич Девушкин, господин Голядкин, господин Прохарчин, все эти герои зловонных, темных углов...» («Русская литература в 1851 году»)8.

Таким образом, зависимость «Двойника» от «Записок сумасшедшего» устанавливалась здесь в некоторых нормах построения художественного мира, а не в канве сюжетной композиции, не в прямом преемстве их типов.

Даже совпадавшая с «Записками сумасшедшего» часть сюжетной схемы «Двойника» терялась в пестрых красках иного фабулярного узора. Если литературное сумасшествие в пределах «натуральной» школы до Достоевского, при разработке сюжетов из мелкочиновничьего мира, было лишь орудием развязки, как у Буткова, отчасти у Гоголя во «Владимире 3-й степени» (у П. Машкова «Адам Адамович Адам-гейм»), или связано с мотивировкой новых стилистических приемов, как у Гоголя в «Записках сумасшедшего», то Достоевский в «Двойнике» сделал сумасшествие Голядкина «натуралистической» темой. Обрисовка «сумасшествия для сумасшествия» — так формулировали современники сюжетное задание «Двойника» (Анненков), и новизна его была ими болезненно воспринята («неприятный и скучный кошмар», «скучная до утомления повесть», «нарушение приличия, нестерпимое для круга образованных читателей» и т. п.). «Двойник» — это история сумасшествия, разанализированного, правда, до крайности, но тем не менее отвоатительного, как труп» («Финский вестник», 1846, т. IX, стр. 30).

В «Двойнике» Достоевский применил характерный для своей поэтики прием сюжетного построения, состоящий в стилистическом транспонировании известных литературных конструкций (часто даже из отвергаемой художественной школы). Получилась своеобразная двупланность сюжетной семантики, когда в новых приемах композиции как бы просвечивали силуэты старых форм, причудливо измененные. Художественная действительность, возникавшая в словесной ткани произведения, будто накладывалась на отвергаемый литературный мир, который явственно сквозил в новом сюжетном построении. В сущности — это не только индивидуальная особенность писательской манеры Достоевского: это — один из принципов литературной борьбы, литературной реформации. Пародическая направленность здесь необязательна. Стилизации и вовсе нет. Есть некая «метафоризация» цельной словесной композиции или ее частей. В аспекте двойного литературного бытия воспринимается сюжетная тематика. Такой задний план сюжетной семантики (вернее — несколько планов), стоящий за непосредственно открывающейся системой смыслов, можно найти и в «Двойнике», если это произведение вставить в литературно-исторический контекст его эпохи. Сюжет «Двойника» Достоевского понимается в этой плоскости как натуралистическая трансформация романтических «двойников» русской гофманианы. Легко для примерной иллюстрации обнаружить литературную связь поэмы «Двойник» с новеллами типа «Двойника» Евг. Гребенки (1836) (из серии «Рассказы пирятинца». СПб., 1837). Сюжетно-стилистические корни этого рассказа Гребенки уходят в разные стороны, но часть их, несомненно, близко подходит к традиции «Блаженства безумия» Н. Полевого (ср. у Гребенки авторские размышления: «Не отыскала ли душа бедняка в душе панночки своей половины? А что вы думаете, гг. философы? Ведь это может быть»).

Рассказчик в новелле Гребенки, то патетически декламируя и предаваясь сентиментальным излияниям, то с болтливой фамильярностью комически живописуя, в манере Гоголя, рассказывает о своей встрече с сумасшедшим Андреем.

«Увеличьте... суслика аршина в два с четвертью, оденьте в лохмотья, поставьте на задние лапы — это будет верный портрет человека, который попался нам на дворе». Сумасшедшего преследует «двойник». История жизни больного заинтересовала рассказчика, и спутник познакомил его с ней.

Андрей был славный казак, герой околотка. Он влюбился в панночку Улясю. «И правда, Уляся стоила внимания: семнадцатая весна только что образовала роскошные ее формы... Но я не хочу, не стану описывать пластические красоты: об этом и без меня много говорили и писали. Да и можно ли сказать: мне нравится девушка, потому что у нее черные локоны, тонкая талия, маленькая ножка? Нет, так можно хвалить лошадь, можно хвалить охотничью собаку, но отнюдь не прекраснейшую половину прекрасного создания божия — человека».

Андрей томится, ищет случая посмотреть на панночку, сидит против дома отца ее — Фомы Фомича, стараясь взором проникнуть за окно. Наступает день семейного праздника в панском доме. «Но все ли тут веселились?.. Наш мир так чудно устроен, что крайности в нем неизбежны... Крайности исчезают в противоположностях: рыдания переходят в хохот, продолжительный смех выдавливает слезы. А у Фомы Фомича был пир горой». Андрей со двора наблюдал «панские потехи»: к Улясе стремился он... Шли танцы. «...прыгал с ней тощий канцелярист, в синем фраке, с огромною сердоликовою печаткою на длинной цепочке; ноги его, точно два восклицательные знака, корчились и ломались под разными углами».

Андрей возмущен поведением канцеляриста, который, «ухмыляясь, как дурак перед пирогом, подходит к панночке, берет ее в охапку — и пошел вертеть!» Андрей проклинал наглого бездельника не только мысленно, но и вслух. Отец Уляси услышал крик и спросил казака: «Зачем ты сюда как баран смотришь?»

«— Сто тысяч десятков бочек чертей тебе, бездельнику, — ворчал Андрей, не видя Фомы Фомича и не слыша его слов».

Пан приказывает хлопцам выгнать со двора «этого пьяницу Андрея».

Резкий голос пана разбудил влюбленного, «и сердце бедняка судорожно сжалось...». «...Голодная челядь, осыпая его толчками и насмешками, повлекла со двора... он шел машинально, как животное, не понимая, что с ним делают; вся жизнь его, казалось, перешла в глаза, устремленные на дом Фомы Фомича; там еще раздавался вальс, старый немец бил такт, в окне мелькала Уляся в объятиях канцеляриста. А как страшно посмотрела на Андрея вся природа! Панский дом хохотал, как старый драгун, переваливаясь с боку на бок; сад значительно улыбался; речка злобно скалила зубы; даже кривобокая голубятня, и та строила гримасы... а люди!.. Андрея; они приближаются к нему; они холодными перстами трогают его сердце». «Андрей разлюбил Андрея:... он представлял себя в двух лицах, разговаривал с кем-то, называя его Андреем, и рассказывал, что он скоро бы женился, да Андрей помешал ему...»

«Двойник» всюду заграждал пути помешанному. А Уляся «вышла замуж и — сделалась дамой».

Трудно отрицать в «Двойнике» Достоевского отражения той эволюционной цепи, в которую, как звено, входит и новелла Гребенки.

Вместе с тем легко понять, почему Достоевским не была избрана, подобно Гоголю, форма дневника или записок самого Голядкина. Она мало гармонировала с поставленным художественным заданием: дневник не мог бы так четко, в такой короткий срок (в четыре дня) и, главное, с таким тщательным описанием малейших движений героя, при обычной у Достоевского быстроте развития интриги, изобразить любопытные в своем роде приключения г. Голядкина. В соответствии с этим утверждается форма рассказа «постороннего наблюдателя», в которой и композиционная схема, и способ рисовки почти всегда у Достоевского обусловливаются стилем подставного лица. Поэтому «анатомо-морфологическое» описание «Двойника», как и других произведений Достоевского, должно начаться с стилистического анализа и лишь затем перейти к композиционной схеме.

II

В «Двойнике» изложение преломляется через маску «скромного повествователя похождений» сумасшедшего господина Голядкина. Вследствие этого открылась возможность применить способ рисовки, сходный с тем, которым пользовался Гоголь в новелле, тоже трактовавшей о раздвоении, — в повести «Нос»10, а также в «Мертвых душах», — прием точной и детальной регистрации мельчайших движений и ощущений героя. Например, у Гоголя во второй главе повести «Нос»: «Коллежский асессор Ковалев проснулся... и сделал губами «брр...», что всегда он делал, когда просыпался... Ковалев потянулся, приказал себе подать небольшое, стоящее на столе, зеркало. Он хотел взглянуть на прыщик... но, к величайшему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! ... велел подать воды и протер полотенцем глаза... Он начал щупать рукою... вскочил с кровати, встряхнулся... велел тотчас подать себе одеться и полетел...»

С той же отчетливой подробностью воспроизводятся и действия Голядкина: «Голядкин очнулся... зевнул, потянулся и открыл, наконец, совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно... Господин Голядкин судорожно закрыл глаза... через минуту он одним скачком выпрыгнул из постели... тотчас же подбежал...к зеркальцу... поставил зеркало ... побежал к окошку и... начал что-то отыскивать глазами... Потом, заглянув сначала за перегородку... на цыпочках подошел к столу, отпер в нем один ящик, пошарил... вынул, наконец... бумажник, открыл... и с наслаждением заглянул...»11. Таким образом, основной слой повести образует построенный под непосредственным влиянием гоголевского сказа деловой повествовательный стиль, комического оттенка, живописующий как малейшие движения и эмоции героя, так и детали окружающей обстановки, иногда выливающийся в форму подробного перечисления12.

Составные элементы этого стиля не были новы. «Страсть к подробностям, разложение вещей, анализ бесконечно малых», детализация обстановки еще Анненковым признаны были характерной особенностью всей гоголевской школы. Эти приемы восходили к пестрым традициям литературы 30-х годов («стернианство», «манера Вальтера Скотта», Купера, школа Ж. Жанена, В. Гюго и т. п.). Значение этих аксессуаров в построении новеллы сентиментально-гротескного типа было осознано и использовано как Гоголем, так и его последователями (примеры из Я. Буткова и М. Достоевского см. в статье Анненкова — «Современник», 1849, т. XIII, стр. 10). Этот прием усвоил в начале своей литературной деятельности и Ф. М. Достоевский, видоизменяя его в зависимости от художественной структуры той или иной повести и развивая далее.

В первом произведении Ф. Достоевского, «Бедные люди», где повествовательный сказ отступал на задний план перед изменчивой экспрессией диалогической формы речевого стиля, с его игрой интонаций, — там рисовка деталей обстановки и событий прошлой и настоящей жизни героев эффектно разнообразилась сменой оттенков эмоционального фона и лишалась хронологической последовательности. Здесь скопление подробностей было подчинено принципу экспрессивного отбора, который обусловливался соответствием их по сходству («изо всего что-нибудь выведешь сходное с своим положением, и это всегда так бывает») или по контрасту той эмоциональной рамке, в которую эти детали вставлялись (по контрасту, например, в письме Вареньки от 3 сентября, Макара Девушкина от 12 июня и др.; по сходству — в письмах Девушкина от 11 августа, от 21 августа и т. д.).

Увлекаясь упражнениями в стиле «бедного человека» на основе «слога лиц, выводимых Гоголем» (на это обратили внимание уже Шевырев — «Москвитянин», 1847, № 1, и Страхов — «Отечественные записки», 1867, т. 171, стр. 551)13, Достоевский здесь иногда злоупотреблял деталями, нагромождая их как материал для игры стилем или для нюансировки художественных образов. Вследствие этого нередко сбитые в кучу подробности выступали далеко за пределы сюжетных требований, придавая всей композиции характер неуклюже растянутого сооружения, как бы вышедшего непосредственно из рук самих героев, а не автора. Этот диссонанс воспринят всеми критиками «Бедных людей». «Автор владеет даром выбора, хотя редко употребляет его», — писал А. Никитенко («Библиотека для чтения», 1846, т. 75, № 3, стр. 31). «Герои своевольно и эгоистически присваивают себе право говорить и делать для себя больше, чем для романа» (там же, стр. 30). «Макар Алексеевич — величайший болтун из всех возможных титулярных советников на свете» (стр. 31). «Он не подвигает многими из своих писем дела, т. е. романа, вперед» (стр. 31). «Говорливость сердца» тормозила действие.

Еще резче этот недостаток подчеркивает рецензент «Иллюстрации» (1846, 26 января, № 4, стр. 59): «Хотя эта странная чета и могла видеться ежедневно и виделась на гуляньях там и сям, но во время свиданий не разговаривала, а все, что сказать могла, излагала в письмах... Но, видно, у Федоры, которая в этом романе играет роль Меркурия, заболели ноги. Варенька сжалилась над нею и вышла замуж за своего соблазнителя»14.

Таким образом, в «Бедных людях» рисовка подробностей обстановки играла не только композиционную роль, но и получала значение материала для стилистических экспериментов.

В «Двойнике» же, где осуществлен переход от эпистолярной формы к форме рассказа непосредственного наблюдателя15, Достоевский соединяет с отделкой подробностей обстановки — в их хронологической последовательности, независимо от повторяемости. Так направленные в эту сторону стилистические приемы «гоголевской школы» нашли здесь дальнейшее свое развитие и преобразование.

Предшественники Достоевского, избегая упреков в утомительном однообразии, к подробной рисовке обстановки16 не присоединяли хронологически последовательной регистрации всех возможных действий героя, независимо от их повторяемости, а, наоборот, производили выбор между движениями по тому или иному принципу, тщательно вырисовывая обычно лишь первые шаги героя. Тем более, что в большинстве случаев сюжетная схема исчерпывалась только в значительный промежуток литературного времени. Так повелось от Гоголя, в «Мертвых душах» которого, при стремлении к хронологически-последовательному и полному описанию «дней» героя, подробно нарисованы лишь движения Чичикова в первые два дня (например: «Расспросивши подробно буточника... он отправился взглянуть на реку... дорогою оторвал прибитую к столбу афишу... посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности... отправился домой прямо в свой номер... Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз... Потом переворотился на другую сторону... протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик...»), а затем отмечались только новые события («на другой день...», «на другой день...»; «Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома»), вплоть до новых встреч при новой обстановке в период разъездов Чичикова.

Точно так же и в повести «Нос» прием детальной и точной регистрации мельчайших движений применен к изложению лишь части дня как Ивана Яковлевича, так и майора Ковалева (ср.: «Он решился на другой же день, прежде представления жалобы, писать...»; «нос очутился... между двух щек майора Ковалева... уже апреля 7 числа»).

В «Двойнике» же весь композиционный план осуществляется при посредстве такой как бы исчерпывающей рисовки движений, которые застывают «на мгновение», чтобы потом сразу же резко смениться контрастной экспрессией: «на мгновение смутился» (стр. 132); «на мгновение выразительно замолчал» (стр. 135); «на мгновение будто прирос к своему креслу» (стр. 136); «покраснел на мгновение» (стр. 141); «закрыл глаза на мгновение» (стр. 180); «прошептал, остолбенев на мгновение» (стр. 193) и т. д.

Четкая, неспешная рисовка движений в их последовательности и порядок их смены подчеркивались особым стилистическим приемом. Это — постоянные указания на предшествующее основное действие, обособленное от других, его сопровождавших, путем повторения соответствующего глагольного образования, в той или иной форме, в новом синтаксическом целом17.

Такого же типа — ступенчатое расположение глагольных форм: «Так и вышло... ... завяз и покраснел... покраснел и потерялся... потерялся и поднял глаза... поднял глаза и обвел их кругом... обвел их кругом и обмер...»

Помимо такого непосредственного упоминания о предшествующем действии порядок смены движений отмечается еще беспрестанным повторением связующей частицы потом18.

Покоясь на словесной передаче всех движений без исключения, независимо от их повторяемости, повествовательный стиль становится однообразным. Обозначения движений превращаются в застывшие формулы, которые повторяются на протяжении поэмы множество раз. В соответствии с этим неизменно повторяются и описания душевных переживаний, знаками которых являлись внешние движения19.

Резкое выделение в качестве «доминанты» одного принципа, организующего повествовательный стиль, обусловило иерархию традиционных стилистических приемов и своеобразно видоизменило их семасиологическую роль — в зависимости от основного задания — детальной регистрации всех действий героя.

Благодаря такому способу рисовки рельефно выступал гротескный рисунок: действия героя механизировались, и сам он превращался в марионеточную фигуру, повторявшую по воле автора определенный круг движений20.

Для того чтобы эти формулы движений и настроений не образовали замкнутого круга, воспроизводимого с утомительным однообразием, необходимо было разнообразить порядок их смены неожиданными нарушениями. Поэтому встречаются в тексте бесконечные указания на внезапный обрыв начатого действия и неожиданный переход к новому. Наречное образование вдруг отмечает пересечение одного ряда движений другим21.

Переход от одного ряда движений к другому часто мотивируется введением неожиданных «обстоятельств»: «вдруг одно, по-видимому, весьма маловажное обстоятельство разрешило некоторые сомнения господина Голядкина» (стр. 227); «вдруг одно совершенно неожиданное обстоятельство ... г. Голядкина» (стр. 235); «тут случилось совсем неожиданное обстоятельство» (стр. 277) и т. д. В общую атмосферу разливающегося от быстрой смены неожиданностей «изумления» вовлекается и марионеточная фигура самого Голядкина, удивляющаяся собственным своим действиям: «к собственному своему величайшему изумлению, совсем неожиданно начал вдруг говорить» (стр. 156); «к неописанному своему и всех окружающих изумлению, вынул вместо платка склянку» (стр. 253) и др. под.

Помимо игры неожиданными пересечениями рядов движений, пересечениями, вследствие которых схема действий героя проектируется в форме зигзагообразно расположенных линий, те же эффекты комического использования моторных образов осуществляются также посредством особого приема рисовки действия, выполнению которого предшествует парализованная отступлением попытка. Комизм такого «триединого» движения подчеркивается контрастными сцеплениями фраз и слов и рождающимися отсюда каламбурами.

Пример22: «...герой наш... приготовился дернуть за шнурок колокольчика... Приготовившись дернуть за шнурок колокольчика, он немедленно и довольно кстати рассудил, что не лучше ли завтра... Но... немедленно переменил новое решение свое и уже так, заодно, впрочем, с самым решительным видом позвонил...» (стр. 131).

В новелле, комические приемы которой так явно построены на игре моторными образами, вполне естественно ожидать указаний на быструю их смену, которая обозначается повторяющимся признаком действия: немедленно, нимало не медля23.

В соответствии с таким темпом смены движений они обозначаются глаголами, с реальным значением которых соединено представление суетливой поспешности, судорожной торопливости действия. Герой почти не ходит, а «летает», «прыгает», «скачет» и т. д. 24

По преимуществу употребляются глагольные формы совершенного вида с «однократно моментальным» (по терминологии Шахматова) значением: выпрыгнул (стр. 126); юркнул (стр. 155); скользнул (стр. 155); ринулся (стр. 243); шаркнул (стр. 141); захлопнул (стр. 148); дернул шнурок сунулся (стр. 154); сунул (стр. 155); двинулся (стр. 155); шмыгнул (стр. 228); мелькнул (стр. 168); топнул ногою (стр. 209); встрепенулся (стр. 214) и т. д. Порывистый характер движений подчеркивается частым присоединением к действию в качестве определяющего признака наречий: судорожносудорожно закрыл глаза» — стр. 125; «судорожно потер себе руки» — стр. 129 и др.), торопливо, суетливо сбежал...торопливо... прижался» — стр. 129; «торопливо осмотрелся» — стр. 167; «шел торопливо» — стр. 145 и т. д.); поспешнопоспешно распростился» — стр. 142; «перебил поспешно» — стр. 143); быстробыстро вскочил» — стр. 171; « пошел» — стр. 166; «быстро потом обернулся назад» — стр. 165 и т. п.); живоживо умылся» — стр. 171); стремглавстремглав бросился» — стр. 161; «побежал стремглав» — стр. 257 и т. п.); «без оглядки» («бежал без оглядки» — стр. 163; «бросился вон без оглядки» — стр. 209 и т. д.); мигом («все это делалось мигом» — стр. 224; «сразу » — стр. 223 и т. д.); тотчас жетотчас же шмыгнул» — стр. 228; «тотчас же осекся назад» — стр. 232) и др.

Комическое своеобразие этих бесцельно торопливых в лихорадочной смене своей движений и ощущений усиливается внедрением в передающие их формулы «словечек» и выражений «просторечных», чаще всего — разговорно-чиновничьего диалекта, особенно погруженных в него иностранных наречий с оригинальной семантикой: «срезался» (стр. 130); «огладился» (стр. 143); «перебил... скандализируясь изумлением чиновников» (стр. 143); «делая... молодца поневоле»; «заходил мнением своим в контру» (стр. 185) и т. п. 25

Сила комического впечатления, создаваемого таким лексическим подбором, заключается в нарушении соответствия между объективной точкой зрения на действие и передающей его формулой, которая как бы извлекается из языка самого действующего лица. Противоположный этому прием комической рисовки — закрепление действия в значительно-торжественной фразе, комическая ощутимость которой покоится на несоответствии смыслового содержания составляющих ее лексических элементов. В большинстве случаев такая формула слагается из соединения глагола с определениями, контрастирующими по своему значению с названием действия или подчеркивающими его «»: «полюбовался окончательно» (стр. 128); «сел окончательно» (стр. 132, 142); «похолодел окончательно» (стр. 267); «посеменил окончательно» (стр. 202); «...с возмущающим душу бесстыдством щелкнул окончательно... по брюшку» (стр. 199) и т. п. 26

В этих двух приемах рисовки действий и состояний легче всего вскрываются два слоя повествовательного стиля — высокий и низкий, которые требуют раздельного рассмотрения.

Но при всем разнообразии лексической структуры формул движений и настроений в их словесном облике поражает одна общая черта, придающая своеобразный характер повествовательному стилю «Двойника». Это — отсутствие точного обозначения цели, причин и содержания передаваемого действия или состояния. Перенесенная в узкий до фантастичности мир искусственных переживаний, неопределенность обозначений, выражающаяся в непрестанном употреблении неопределенных местоимений и наречий, создает атмосферу таинственных полунамеков, жуткого ожидания, которое обычно разрешается комически. Это — приемы, подчеркивающие гротескный стиль новеллы и распространяющиеся от обозначений признаков действия на все ее аксессуары.

Примеры: «Начал что-то отыскивать глазами» (стр. 126); «Петрушка что-то рассказывал» (стр. 127); «как будто заранее предчувствовал» (стр. 134); «он отчего-то улыбался» (стр. 160); «что-то сказал ему, что-то скоро сказал» (стр. 164); «с каким-то необыкновенным участием осведомился о здоровье» (стр. 174) и мн. др. Ср. иные функции этого приема у Гоголя.

От этой неопределенности обозначений как характерного приема описания движений и чувств, а также введения новых событий, возрастает комическое своеобразие действий, и оно нередко обнажается присоединением к форме глагола или существительного определяющего признака: странно, странный27.

В этой «странной» атмосфере непрерывно сменяющихся движений и событий, окруженных дымкой таинственной неопределенности, должны приобретать особую интенсивность и остроту чувства, и высшая степень их напряжения постоянно подчеркивается присоединением к формам их выражений гиперболизирующих определений: «неописанный», «неистощимый», «крайний», «неизъяснимый», «величайший» и т. п. 28

Иногда напряженность чувства и действия как бы растет на глазах читателя. Это усиление достигается путем повторения одного и того же слова с градацией определений или посредством нагромождения близких по значению лексических сочетаний:

«...с беспокойством, с большим беспокойством, с крайним беспокойством смотрел» (стр. 136); «Первым делом г. Голядкина было протестовать, протестовать всеми силами, до последней возможности» (стр. 197); «... принял на себя вид самый занятой, самый деловой, самый форменный» (стр. 200); «...спешил, частил, торопился» (стр. 166) и мн. др.

Все эти стилистические приемы, объединенные общим художественным заданием — четкой и детальной рисовки движений героя и гиперболического описания сопровождающих их душевных переживаний, определяют и структуру предложения. Для «делового» стиля «Двойника» характерно обилие «слитных» предложений, со скоплением многих однородных членов.

К таким же объединениям приводят и аналогичные приемы для обрисовки аксессуаров действия и обстановки. В частях повествования, посвященных изображению обстановки, выступают сходные черты «слитных» предложений: перечисление предметов («Ночь была... чреватая ...» — стр. 162; «Среди ночного безмолвия, прерываемого лишь... гулом карет, воем ветра и скрипом фонарей, уныло слышались хлест и журчание воды» — стр. 162 и т. д.), особенно скопление определений и обстоятельств — наречий, обычно синонимического характера («большого, капитального дома» — стр. 125; «дальний, потаенный карман» — стр. 126; «снег валил еще сильнее, крупнее и гуще» — стр. 164; «ночь... ноябрьская, мокрая, туманная, дождливая, снежливая» — стр. 162 и мн. др.) и даже глагольных форм. Многочисленность «определений», тенденция к слитным «развертывающимся» формам обозначений, обилие повторений — все это придает повествованию медлительный характер. Эта тягучесть речевого темпа образует резкий контраст с судорожной динамикой изображаемых действий. В самих же приемах изображения намечен новый контраст между героем и обстановкой.

Любопытно, что в целях контраста с «пружинной» марионеткой домашняя обстановка и пейзаж, среди которых развертываются приключения Голядкина в «Двойнике», одушевлены. Нередко они представлены в виде свидетелей и посторонних наблюдателей действий г. Голядкина («глянули на него... стены... комод... стулья» — стр. 125; «осенний день так сердито и с такой кислой гримасой заглянул к нему сквозь тусклое окно» — стр. 125; «пачка... глянули на г. Голядкина» — стр. 126; ср. даже: «борода его кучера опять глянула к нему» — стр. 270; и т. д.) или даже в образе его врагов, энергично содействующих его гонителям («струи дождевой воды прыскали... и кололи и секли лицо несчастного г. Голядкина» — стр. 162; «вьюга и хмара... вдруг атаковали... г. Голядкина... пронимая его до костей, залепляя глаза, продувая со всех сторон, сбивая с пути... как бы нарочно сообщась и согласясь, со всеми врагами его» — стр. 162; «снег валил хлопьями и всячески старался, с своей стороны, каким-нибудь образом залезть под распахнувшуюся шинель настоящего г. Голядкина» — стр. 249). Это смещение категорий лица и вещности ставит «Двойник» в тесную связь не только с гофманской традицией рисовки образа по принципу куклы-автомата, но и с гоголевскими формами 30—40-х годов.

Из таких элементов соткан основной повествовательный сказ «Двойника».

III

Значительно переработанный и полный оригинальных дополнений, повествовательный сказ «Двойника» все же носит на себе яркий отпечаток влияния «Носа» и «Мертвых душ» Гоголя. Недаром чутким современникам связь «Двойника» с этими произведениями Гоголя казалась непосредственно ощутимой29. В письмах самого Достоевского о «Двойнике» к брату 1846 г. встречаются указания на «Мертвые души» как на образец, который он, по мнению его поклонников, преодолел своей «поэмой». Веским доказательством формовки основного повествовательного стиля «Двойника» под влиянием соответствующих приемов «Носа» и «Мертвых душ» может служить ряд реминисценций по разным частям поэмы.

«Мертвых душ» воспринимаются следующие места «Двойника»:

«Мертвые души»

«Двойник»

«...учитель...казалось, хотел ему вскочить в глаза...»

«Господин Голядкин... смотрел так, что, казалось, готов был ему прыгнуть прямо в глаза».

«...пришпандорь кнутом вон того солового...» (слова мужика).

«Что, дескать, ты, такой-сякой Вася, пришпандорил-таки свою дамочку, как хотел» (слова «блестящего кавалера»).

«...... заболтал ему что-то вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно: желаю здравствовать»

«...самовар... что-то... с жаром быстро болтал на своем мудреном языке... вероятно, то: что, дескать, возьмите же меня, добрые люди...»

«...он слегка трепнул себя по подбородку, сказавши: ах, ты, мордашка эдакой

«Эх ты, фигурант ты этакой, — сказал господин Голядкин, ущипнув себя окоченевшею рукою за окоченевшую щеку, — дурашка ты этакой, Голядка ты этакой!»

«Он...подходил дробным, мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками... Посеменивши с довольно ловкими поворотами направо и налево, он подшаркнул тут же ножкой в виде коротенького хвостика, или наподобие запятой».

«Господин Голядкин... ...»

«Лягнул своей коротенькой ножкой и шмыгнул в соседнюю комнату».

«Голядкин... дробил и семенил... частым, мелким шажком, немного с притрусочкой».

«Уже стал он было в сенях поспешно сбрасывать с себя шинель, как швейцар поразил его совершенно неожиданными словами:

Не приказано принимать!

— Как, что ты, ты, видно, не узнал меня? Ты всмотрись хорошенько в лицо! — говорил ему Чичиков.

— Как не узнать, ведь я вас не впервой вижу, — сказал швейцар. — Да вас-то именно одних и не велено пускать, других всех можно».

«— Дома-с, то есть нет-с, их нет — дома-с.

— Как? Что ты, мой милый? Я — я на обед, братец. Ведь ты меня знаешь?

— Как не знать-с! Принимать вас не велено-с.

— Ты... ты, братец... ты, верно, ошибаешься, братец. Это — я... — проговорил господин Голядкин, сбрасывая шинель...»

«...зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»

«Я изобразил бы вам... счастливых родителей... устремивших на него полные ожидания очи».

Менее ощутительны реминисценции из новеллы Гоголя «Нос».

«Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано... потянулся, приказал себе подать небольшое, стоявшее на столе зеркало. Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашним вечером вскочил у него на носу...»

«Голядкин очнулся после долгого сна... потянулся... подбежал к небольшому кругленькому зеркальцу, стоявшему на комоде.

«Вот бы штука была, — сказал господин Голядкин вполголоса, — вот бы штука была, если б я сегодня манкировал в чем нибудь, если бы вышло, например, что-нибудь не так, прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний...»

«Доктор этот был видный собою мужчина, имел прекрасные, смолистые бакенбарды, свежую, здоровую докторшу».

«Доктор... ... пил кофе, принесенный ему собственноручно его докторшей».

«Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое... выпрыгнул согнувшись господин... и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его нос! При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, все переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять... весь дрожа, как в лихорадке... Бедный Ковалев чуть не сошел с ума... Он побежал за каретою... Наконец увидел его, стоявшего... «Милостивый государь, — сказал Ковалев, внутренно принуждая себя ободриться... — Вы ошибаетесь, милостивый государь...» Сказавши это, нос отвернулся».

«С неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом... Остановился как вкопанный... вздрогнул, разглядел и вскрикнул от изумления и ужаса; ноги его подкосились. Это был тот самый знакомый ему пешеход...

«Да что же это такое... что же это я с ума, что ли, в самом деле, сошел?» — Господин Голядкин пустился догонять незнакомца...«Извините, я, может, и ошибся, — дрожащим голосом проговорил наш герой.

Незнакомец молча и с досадою повернулся... остановился перед... домом... ... при входе на... лестницу... Волосы встали на голове его дыбом, и он присел без чувств на месте от ужаса».

«Только нет, не может быть... Это, верно, во сне снится или, просто, грезится... Майор ущипнул себя».

«Что ж это, сон или нет? — думал он, — настоящее или продолжение вчерашнего. Кто разрешил такого чиновника, кто дал право на это? Сплю ли, я, грежу ли я?» Господин Голядкин попробовал ущипнуть самого себя».

Но у Гоголя стиль никогда не остается однообразным. Так, в структуре «Мертвых душ», помимо внедряющихся драматических отрывков, в самом повествовательном стиле происходит смена ровного течения эпически построенных фраз комического оттенка местами лирического подъема с чередованием напряженных интонаций и декламационно-патетических периодов.

Достоевский в «Двойнике» слишком открыто комбинирует различные приемы Гоголя в своих стилистических построениях. Правда, в отличие от Гоголя, он очень мало пользуется средствами звуковой игры. Каламбурные сцепления слов в «Двойнике» редки и довольно однообразного типа30. Еще реже, можно сказать, единичны приемы звуковой игры, состоящие в подборе нескольких слов с созвучными окончаниями («веселый по-всегдашнему, с улыбочкой по-всегдашнему, вертлявый тоже по-всегдашнему, одним словом: шалун, прыгун, лизун, хохотун» — стр. 235; ср. в «Шинели» Гоголя: «рябоват — рыжеват — подслеповат»31). Но зато в «Двойнике» широко использован торжественно-декламационный сказ с его «высокой» лексикой, полной церковнославянизмов, и своеобразным строением периодической речи. Классическим образцом комического использования этого торжественного сказа была повесть Гоголя «...о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Отголоски этой новеллы в «постройке фразы» «Двойника», правда единичные, были указаны уже Переверзевым (В. М. Переверзев. Творчество Достоевского, стр. 23—24). Есть даже реминисценции оттуда. Наиболее характерно заимствование из этой повести того «страшного, всеуничтожающего взгляда», которым в течение поэмы трижды обеспечил себя г. Голядкин.

«Он бросил на Ивана Никифоровича взгляд, и какой взгляд! Если бы этому взгляду придана была власть исполнительная, то он обратил бы в прах Ивана Никифоровича».

«Герой наш бросил страшный, вызывающий взгляд, так и назначенный с тем, чтобы испепелить разом в прах всех врагов его».

Но ссылка на «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» ни в коем случае не уясняет всех приемов высокой стихии «Двойника». Той игры непрестанной сменой восклицательных и вопросительных интонаций, которая так характерна для этой новеллы Гоголя, в повествовательном стиле «Двойника» почти нет, если не считать зачина четвертой главы, в котором воспевался «день, торжественный день рождения Клары Олсуфьевны, ознаменовавшийся обедом». Начало этой главы — несомненные вариации стилистических приемов того лирокомического сказа, которым рассказана новелла об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче. Здесь — все его характерные черты: растущая лестница «высоких» эпитетов, заканчивающаяся гиперболическим определением комически-обессмысленного характера («блистательным, великолепным званым обедом, таким обедом, который походил более на какой-то пир валтасаровский, чем на обед, — ...»); игра контрастными сцеплениями слов («блистательным балом, семейным, маленьким, родственным балом, но все-таки блистательным») на фоне общей антитезы комических положений и восторженно-лирического их воспроизведения; смена повествовательных и восклицательных интонаций; риторические вопросы («да и как, спрошу я, как могу я, скромный повествователь... как могу я изобразить?», «как изображу я вам, наконец, этих блестящих чиновных кавалеров?»); постоянные употребления так называемой фигуры praeteritio («я ничего не скажу, но молча, что будет лучше всякого красноречия — укажу вам...», «я не скажу ничего, хотя не могу не заметить...», «я не буду описывать...») и соединенные с нею постоянные жалобы на «слабость, вялость и тупость пера» и незнание «тайны слога, высокого, сильного, слога торжественного»; тавтологии и амплификации; фигуры умолчания, символизирующие невыразимость описываемых событий («он казался чем-то другим... я не знаю только, чем именно»); церковнославянизмы, своей обнаженной архаичностью выдающие иронию их употребления («упитанными тельцами», «», «маститый старец, лишившийся употребления ног на долговременной службе»; «слезящиеся очи»; «с цветущих ланит»; «в сию торжественную минуту»; «седовласого хозяина» и т. п.) — в некоторых случаях противопоставленные словам низкого ряда («с меньшим талантом соваться нельзя»); частое употребление уменьшительных, не вяжущееся с «торжественным стилем»; внедрение синтагм обыденной речи («музыканты в числе целых одиннадцати штук» и т. п.); комическое использование иностранных слов («гомеопатическими, говоря высоким слогом, ножками»; «божественный нектар», «пир валтасаровский» и т. п.) и сложных определений («прилично-завистливые очи»; «кавалеров прилично-туманных») и другие особенности комической риторики гоголевского повествования.

«Двойника», стиль которого целиком разлагается на приемы «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», вставлены клаузулы, отражающие влияние «Записок сумасшедшего». Здесь использована в многочисленных вариациях клаузула: «платье, больше похожее на воздух, чем на платье» («Записки сумасшедшего», 11 ноября). В «Двойнике»: «балы, более похожие на семейные радости, чем на балы»; «молчание и ожидание, более похожее на демосфеновское красноречие, чем на молчание»; «вином, более похожим на божественный нектар, чем на вино»; «дам, более похожих на фей, чем на дам» и др. Во всяком случае любопытно, что единственное более или менее яркое стилистическое отражение «Записок сумасшедшего» восходит не ко второй части этой новеллы, в собственном смысле рисующей сумасшествие, а к первой, по своим стилистическим приемам близкой к «Мертвым душам», «Носу» и к «миргородской» повести. Но параллельное изучение «высокого стиля» «Двойника» и комически-торжественного сказа гоголевской новеллы о двух Иванах лишь этими сопоставлениями и должно было бы ограничиться.

Для уяснения других сторон торжественной декламации «петербургской поэмы» исследователь стиля, усвоивши мысль современных ее появлению рецензентов, что в ней Достоевский «подражает до заимствования приемам и голой внешности Гоголя», мог бы привлечь к сравнению и гоголевскую «Шинель», откуда в «Двойник» переселилась немка Каролина Ивановна, и даже «Вечера на хуторе близ Диканьки», откуда в заключение появлялись «Господа Басаврюковы, хорошая дворянская фамилия, выходцы из Малороссии». И в самом деле, внедряющаяся в основной комически-деловой сказ «Двойника» в начале седьмой главы сентиментально-мелодраматическая декламация невольно напоминает о знаменитом «гуманном» месте «Шинели» (тот же зачин: «что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во всех жестах его...», та же напряженно-растущая интонация и тот же прием сцепления фраз начальным «и»: «и краснеет человек, и теряется человек, и страдает амбиция...»).

Но при современном состоянии исторической стилистики русского литературно-художественного языка опасно углубляться в область таких генеалогических разысканий без предварительного «микроскопического» описания всех форм стилистических построений сказа «Двойника» и достигаемых ими эффектов.

IV

«Высокий стиль» лишь в редких случаях определяет строение больших композиционных частей «Двойника» (как, например, начало IV, V, X глав). Обыкновенно он чередуется с другими формами повествования и контрастным столкновением разнородных лексических сочетаний рождает комические эффекты. Он накладывает на основную массу повествовательного стиля как бы совершенно иной лексический слой, вводя в мир торжественных образов, связанных с церковнославянизмами32.

От несоответствия соединенных с этими словами значений общему тону рассказа и семантике соседящих с ними лексических групп возрастает комическая сила повествования. Именно для этого торжественного стиля характерны метаморфозы («он обратился весь в слух и зрение» — стр. 242; «обратился весь в зрение» — стр. 136; « г. Голядкина» — стр. 202 и др.); оксюмороныприличным забвением приличия» — стр. 151; «с яростным хладнокровием» — стр. 200 и др.); антитезы («не старый г. Голядкин, не герой нашей повести, а другой г. Голядкин, новый г. Голядкин» — стр. 209; «вскипел и смолчал... до времени, впрочем» — стр. 245; «господин Голядкин отряхнулся немного, стряхнул с себя снежные хлопья... но странного чувства, странной, темной тоски своей все еще не мог оттолкнуть от себя, сбросить с себя» — стр. 164—165; «тоска — не тоска, страх — не страх... лихорадочный трепет пробежал по жилам его» и др.); сравнения с неизмеримо распространенной второй частью (сравнение Голядкина с человеком, стоящим над стремниной; Голядкина-младшего с человеком в чужом платье) и особенно плеонастические образования.

В сущности плеоназм в его различных проявлениях, как своеобразная форма «ораторства», служит основным принципом, формующим речь в высоком стиле. В обычном повествовательном сказе фраза, т. е. совокупность слов, соответствующих одному простому или сложному «представлению», и объединения нескольких фраз в синтактические целые, передающие сочетания комплексных представлений, воспринимаются нами как более или менее адекватные символы этих представлений. Наоборот, в торжественном сказе напряженно-взволнованное чувство, имитируемое рассказчиком комической новеллы, спешит излиться в словесных построениях, в которых контрастно нарушено соответствие между словесным выражением и его «предметом». Отсюда — обилие в этом сказе тропов-фигур, подводимых под рубрики гиперболы и иронии, но с неожиданным комическим их разрешением обессмысливающего характера33.

Ведь вполне естественно, что в торжественном сказе, осуществляющем комические эффекты, лежащий в основе этих тропов-фигур контраст словесной формы и ее подразумеваемого «реального» значения иногда совершенно обнажался. От этого становилась интенсивнее комическая ощутимость этих построений, и лик рассказчика выступал в своих экспрессивных формах как маска «мучителя», который «гримасничает» и «хохочет».

Например: «Чувствовал он в себе присутствие страшной энергии... Г. Голядкин мог смело надеяться, что в настоящую минуту даже простой комар весьма бы удобно перешиб его крылом своим» (стр. 243); «проговорил совершенно справедливый (впрочем, единственно только в этом отношении совершенно справедливый) г. Голядкин-младший» (стр. 247); «в глубине души своей сложил он одно решение, и в глубине сердца своего поклялся исполнить его. По правде-то он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, т. е., лучше сказать, вовсе не знал, но все равно, ничего» (стр. 200).

Но еще большую роль, чем комические срывы гиперболических построений, в формовке торжественного стиля «Двойника» играли напряженно растущие патетические подъемы. Если в первых имитация сильной патетики сравнительно быстро разрешается в коротких словесных построениях с пониженной тональностью, наоборот, во вторых интенсивность словесной экспрессии как бы возрастает по мере того, как элементы возбудившего ее сложного представления воплощаются в словесных формулах, которые оказываются уже не соответствующими увеличившемуся в напряженности своей чувству и выступившим при его свете новым сторонам в предмете. Вследствие этого возникают сцепления близких по значению фраз и предложений, которые располагаются как бы по восходящим ступеням эмоциональной возбудимости и произносятся с напряженной интонацией, формующей периоды. И для торжественного стиля «Двойника» особенно характерны относящиеся сюда разновидности синтагматического плеоназма, повторения, синонимические расчленения и градации, которые нередко соединяются с тавтологическим повторением и завершаются комическим обрывом.

Виды повторений чрезвычайно разнообразны. Чаще всего повторяется стоящий в зачине номинатив, и вследствие этого возникает ряд сравнительно коротких предложений, имеющих одно и то же начало: «Г. Голядкин ясно видел, что настало время удара смелого, время посрамления врагов его. Г. Голядкин Г. Голядкин почувствовал какое-то вдохновение» (стр. 159); «Все спрашивало, все кричало, все рассуждало» (стр. 161); «Все стояло, все молчало, все выжидало» (стр. 156); «Гость просил покровительства, гость плакал, гость судьбу обвинял» (стр. 185) (ср. у Гоголя — И. Мандельштам. О характере гоголевского стиля. Гельсингфорс, 1902, стр. 161—162).

К тому же сцеплению коротких предложений с однозвучными начальными частями приводит иногда повторение выдвинутого наперед глагола: «стоял один человечек, стоял он, стоял сам господин Голядкин — не старый г. Голядкин, не герой нашей повести, а другой господин Голядкин, новый г. Голядкин» (стр. 209); « он в себе присутствие страшной энергии... Чувствовал он еще, что опал...» (стр. 243).

лексических групп в этих соседящих синтаксических организациях; тавтологические сочетания помещаются обычно или в зачине, или же, как своеобразные клаузулы, замыкают синтагматические отрезки.

«Герой наш не шел, а летел, опрокидывая всех на дороге, — мужиков и баб, и детей — и сам, в свою очередь, отскакивая от баб, мужиков и детей» (стр. 250); «он даже ругнул себя за эту мысль, даже тут же и уличил себя в низости, в трусости за эту мысль» (стр. 204).

«Позволить же затереть себя... г. Голядкин не мог. Согласиться на это не мог он» (стр. 201); «вдруг пред нею очутился был бледен» (стр. 160).

Повторяются не только части синтагм, но и целые синтагмы и их сочетания, становясь в параллельные ряды и объединяя каждая вокруг себя зависимые члены («не оставалось лица, которого мнения не переделал бы в один миг безобразный г. Голядкин по-своему»; «, даже самого незначительного... к которому бы не подлизался бесполезный и фальшивый г. Голядкин» — стр. 224; «Чувствовал он, что решиться на что-нибудь... было для него сущею необходимостью; даже чувствовал, что много бы дал тому, кто сказал бы ему, на что именно нужно решиться» — стр. 204). Но еще чаще — повторения синтагм, построенные так, что повторяемая синтагма из главной становится подчиненной, причем между рассказчиком и Голядкиным замечается трогательное стилистическое единодушие.

«. Господин Голядкин сам это чувствовал, что рок-то его увлекал» (стр. 157); «он был... еще... ; он это чувствовал, что не побежден» (стр. 203). Ср. также внесение чужих слов в повествовательный сказ: «...покамест . Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо, Голядкин поставил зеркало» (стр. 126) и т. д. 34 Так создаются своеобразные формы «непрямой речи» в сказе. Образ рассказчика как бы придвигается к персонажу.

Часто с тавтологическим повторением соединяется градация, которая является другой основной фигурой, формующей синтаксические объединения в торжественном стиле35. «... странной темной тоски своей все еще не мог оттолкнуть от себя, сбросить с себя» (стр. 165); «Тот, кто сидел теперь напротив г. Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина, был — вчерашний кошмар г. Голядкина, одним словом, был сам господин Голядкин» (стр. 173), « все дело предчувствовал, уже сперва был обо всем предуведомлен» (стр. 173).

Освобождаясь от тавтологии, в «Двойнике» градация часто обнаруживается в чистом виде и ведет к еще более сложным синтаксическим построениям, чем повторение.

«Г. Голядкин знал, чувствовал и был совершенно уверен, что с ним непременно совершится дорогой еще что-то недоброе, что разразится над ним еще » (стр. 167); «Сознав в один миг, что погиб, уничтожился в некотором смысле, что замарал себя и запачкал свою репутацию, что осмеян и оплеван в присутствии посторонних лиц, что предательски поруган тем, кого еще вчера считал первейшим и надежнейшим другом своим, что срезался, наконец, на чем свет стоит— господин Голядкин бросился в погоню за своим неприятелем» (стр. 200).

Можно сказать, что в торжественном стиле «Двойника» основной прием описания предмета и чувства — это прием градации, осложненной тавтологическими повторениями: лишь путем постепенного усиления выразительности одних и тех же словесных сочетаний, замены их более яркими по значению своему лексическими формами или иронического срыва их восходящей линии вниз находит себе полный исход возбужденная данной темой эмоция. В силу этого в высоком стиле «Двойника» предложения организуются в декламационно-патетические периоды, образуемые через соединение или подчинение простейших синтаксических единиц повторяющимися союзами, с растущей силой интонационного напряжения и очень часто — с неожиданным комическим ее срывом36.

Этому изысканно-ритмическому течению периодической речи в высоком стиле «Двойника» должно соответствовать и своеобразие в расстановке слов. И направленные на это усилия слишком очевидны и носят явственную печать влияния гоголевского стиля.

Очень часты случаи постановки «сказуемого перед подлежащим, дополняемого перед дополняющим, определяемого перед определением» (см. у И. Мандельштама, стр. 149—151, у Андрея Белого «Луг зеленый». Статья «Гоголь», стр. 117)37.

Но рядом с этим в постановке глагола наблюдается следование архаическому порядку слов. И иногда изысканная преднамеренность этой необычной расстановки слов, в противоположность только что описанной, отодвигающей глагол на конец предложения, непосредственно и тягостно ощутима: «Оно не может замарать человека, » (стр. 185); «Они его давно уже держали, приготовляли и на черный день припасали» (стр. 227); «Смело, почти сам себе удивляясь и внутренно себя за смелость похваливая, абордировал он...» (стр. 237).

С этим приемом замыкания синтаксических единиц глагольной формой надо сопоставлять также постановку причастия позади всех относящихся к нему слов: «Нет ли чего — нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь неблаговидными целями скрываемого» (стр. 172) и мн. др. подобных примеров.

В высшей степени характерно также частое употребление притяжательных местоимений с инверсией, хотя иногда для осуществления комических эффектов они выдвигаются и вперед определяемых слов: «томной тоски своей» (стр. 164); «в покойных креслах своих» (стр. 131); «подавляя краску свою» (стр. 223); «перешиб его крылом своим» (стр. 243) и т. д. Но ср.: «... г. Голядкин служил... в качестве помощника своего столоначальника» (стр. 173); «осиротел... сапог... своею калошею» (стр. 167) и др. под.

Таковы главные элементы торжественной струи стиля «Двойника», которая вливается в основной повествовательный слой комически-делового характера. Часто органически соединяясь и образуя своеобразную амальгаму, оба эти сказа в «Двойнике» иногда проявляются в чистом виде.

Однако сделанной характеристикой все резкие особенности повествовательного стиля «Двойника» не исчерпываются.

V

Нередко повествовательный сказ «Двойника» как бы трансформируется в тягучий разговорно-речевой стиль. В этом отношении существенное наблюдение, правда, в чересчур обобщенном виде, сделано Белинским: «Автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и понятиями» («Отечественные записки», 1846, XLV, стр. 20). Иными словами, Белинскому казалось, что стиль подставного повествователя «Двойника» часто строится по тем же образцам и по той же схеме, как и голядкинская «звукоречь». Это очень ценное замечание и нуждается в дальнейшем развитии. Оно определяет соотношения образов автора, сказителя и героя.

повествования осуществляется путем внедрения в литературно-обработанный слой выражений и оборотов «обыденной жизни, и то больше фабричных, мастеровых, городского люда». Так у Гоголя (см.: И. Мандельштам. О характере гоголевского стиля, стр. 255 и сл.). Видоизменяя этот прием, Достоевский вкрапляет в повествование типичные черты канцелярского, разговорно-чиновничьего диалекта, его своеобразную лексику, его строй и его метафоры. Недаром Голядкин «всегда осматривается кругом», «не отливается ли на его счет ». В «Бедных людях» применение этого приема, даже внесение канцелярской фразеологии официального типа38, мотивировано эпистолярной формой, вставлено в рамку писем, как бы «докладов» мелкого чиновника. В «Двойнике» уснащение повествовательного стиля особенностями канцелярского письменного и чиновничьего разговорного языка дается без всякой мотивировки в целях достижения комических эффектов39.

Результатом применения этого стилистического приема явилась близость голядкинской «звукоречи» и частей повествовательного сказа, например, в отдельных словечках и образах: «» — ср. в речи Голядкина: «срезал молодца-то», ср. в повествовании: «делая развязного и молодца поневоле»; в повествовании: «Голядкин сморщился, словно лимон разгрыз», ср. у Голядкина: «лимон съел, как по пословице говорится»; в повествовании: «заигрывал неприличным в обществе хорошего тона образом», ср. в речи Голядкина: «чем он именно берет »; в повествовании: «замарать себя и запачкать свою репутацию» (стр. 115, 200), ср. в речи Голядкина: «фамилью мою замарает, мерзавец» (стр. 207); в повествовании: «позволить затереть себя, как ветошку... г. Голядкин не мог» (стр. 201), «никак не мог согласиться — дозволить себя затереть, как ветошку, и, наконец, дозволить это совсем развращенному человеку» (стр. 202), ср. в речах Голядкина: «... Не позволю покуситься на это человеку развращенному» (стр. 201, 206, 207) и т. п.; в повествовании: «впрочем, это все могло бы устроиться к лучшему» (стр. 243), между тем это — «любимая фраза» самого г. Голядкина (см. стр. 266) и др.

В высшей степени любопытно совпадение многих выражений в повествовательной части «Двойника» и в переписке Голядкина, построенной по всем правилам «высокой» канцелярской стилистики.

В письме: «бесстыдствовозмущающая душу фамильярность иных особ» (стр. 221); в повествовательном сказе: «самым возмущающим душу средством» (стр. 222); «» (стр. 245) и др.; в письме: «эти особы погибнут не иначе, как от собственной неблагопристойности и развращенности сердца» (стр. 221); в тексте повествования: «отвратительному развращенностью сердца » (стр. 225).

«Известный бесполезностью своего направления человек» (в мнимом письме Клары Олсуфьевны — стр. 251); в повествовательной части: «известный своей бесполезностью » (стр. 248); «известное безобразием и пасквильностью своего направления лицо» (стр. 223); « направлением лицо» (стр. 222) и др.; в том же письме: «протестую всеми данными мне природою средствами» (стр. 251); ср. в повествовании: «уцепившись за крыло дрожек всеми данными ему природою средствами» (стр. 249) и др.

Конечно, этот прием уснащения повествовательного стиля канцелярской фразеологией и формовка его низкого разряда по схеме разговорного и письменного чиновничьего языка имеют место и в других ранних произведениях Достоевского, например в «Господине Прохарчине»40, в повести «Слабое сердце»41.

Можно даже утверждать, что и в поздних произведениях Достоевского, облеченных в «мемуарную форму», например в «Бесах», в основе стиля самого мемуариста лежит письменный канцелярский язык, но уже освобожденный от наиболее резких стилистических приемов Гоголя, которые определяюще влияли на выработку стиля «бедного человека» у Достоевского, например, частого употребления уменьшительных имен, синонимических выражений, тавтологий и т. п. И, несомненно, контраст между бледностью и монотонностью этого мемуарного стиля и разнообразием речевых стилей действующих лиц входил в творческие расчеты Достоевского.

В «Двойнике» же, облеченном в форму рассказа «сказовой» стихией. И внесением «словечек» и выражений голядкинской речи в повествовательный сказ достигается тот эффект, что время от времени за маской рассказчика начинает представляться скрытым сам Голядкин, повествующий о своих приключениях. В «Двойнике» сближение разговорной речи г. Голядкина с повествовательным сказом бытописателя увеличивается еще от того, что в «непрямой» речи голядкинский стиль остается без изменения, падая, таким образом, на ответственность автора. А так как Голядкин говорит одно и то же не только языком своим, но и формами моторной экспрессии: взглядом, видом, жестами и движениями, то вполне понятно, что почти все описания (многозначительно указывающие на «всегдашнее обыкновение» г. Голядкина) пестрят неотмечаемыми цитатами из его речей.

Например: «Господин Голядкин тотчас, по всегдашнему обыкновению своему, поспешил принять вид совершенно особенный, вид, ясно выражавший, что он, Голядкин, сам по себе, что он ничего, что дорога для всех довольно широкая, и что ведь он, Голядкин, сам никого не затрагивает...» «Этот взгляд вполне выражал независимость господина Голядкина, т. е. говорил ясно, что г. Голядкин совсем ничего, что он сам по себе, как и все, и что его изба, во всяком случае, с краю».

Иногда же стиль повествователя «этой правдивой истории» без всякой мотивировки превращается в голядкинскую «звукоречь», как бы пародируя ее.

Пародированье стиля главного действующего лица встречается и в других произведениях Достоевского, например в «Господине Прохарчине», где этот прием обнажается: «Нет, брат, — протяжно отвечал Зимовейкин, сохраняя все присутствие духа. — Не хорошо ты, брат-мудрец Прохарчин, прохарчинский ты человек, — продолжал Зимовейкин, пародируя Семена Ивановича и с удовольствием озираясь кругом...»

В «Двойнике» в качестве не столько пародиста, сколько иронического стилизатора выступает сам повествователь. Примеры такой обнаженной однородности одной из форм повествовательного стиля с языком «двойника» довольно многочисленны: «Обратимся лучше к господину Голядкину... но в эту минуту стоит на дороге не совсем-то прямой; стоит он теперь... в сенях на черной лестнице квартиры Олсуфья Ивановича. Но это ничего, что он тут стоит; он так себе. Он, господа, стоит в уголку» и т. д.

«...он до сеней и до лестницы добраться умел, по той причине, что, дескать, почему же не добраться, что все добираются; но далее проникнуть не смел, явно этого сделать не смел... не потому, чтоб чего-нибудь не смел, а так, потому, что сам не хотел, потому что ему лучше хотелось быть втихомолочку. Вот он, господа, и выжидает теперь тихомолочки, и выжидает ее ровно два часа с половиною» и т. д.

«... глазком не мигнув, он с величайшим бы удовольствием провалился в эту минуту сквозь землю; но что сделано... того не воротишь... ведь уж никак не воротишь. Что же было делать? Не удастся — держись, а удастся — крепись. Господин Голядкин уж, разумеется, был не интриган и лощить паркет сапогами не мастер». Повествователь актерски имитирует Голядкина.

Количество выписок можно бы значительно умножить. Но и выделенные примеры, представляя собою комбинацию самоопределений господина Голядкина с мелкими словесными штрихами стороннего наблюдателя, достаточно ярко подчеркивают мысль, что «петербургская поэма», по крайней мере во многих частях, выливается в форму рассказа о Голядкине его «двойника», т. е. «человека с его языком и понятиями». В применении этого новаторского приема по отношению к конструкции «образа автора» и крылась причина неуспеха «Двойника».

VI

— одна из разновидностей стилизованной речи «бедного человека», и связь ее по образам и по приемам построения со стилем «дружеских писем» Макара Девушкина несомненна. В художественном задании «Бедных людей» формирование этого стиля играло существенную роль.

Недаром «сочинитель литературы и пиита Девушкин» даже в самых патетических местах не забывает напомнить читателю: «...начал я вам описывать все это, частию, чтоб сердце отвести, а больше для того, чтобы вам образец хорошего слогу моих сочинений показать... у меня и слог теперь формируется». В других случаях, минутно освобождая свои послания от налета торжественных, церковно-книжных оборотов, увеличивающихся числом по мере «формирования» слога42, Макар Девушкин предупреждает: «...расскажу вам без слога» (письмо от 9 сентября), но заключает это же писание свое высоким стилем («... клянусь, что как ни погибал я от скорби душевной в лютые дни нашего злополучия, глядя на вас, на ваши бедствия, и на себя, на унижение мое... клянусь... этим поступком они мой дух воскресили, жизнь мне слаще навеки сделали» и т. д.).

Изысканность стиля Макара Девушкина бросилась в глаза всем рецензентам «Бедных людей». Страхов отметил в дополнение к этому несогласованность между стилем бедного человека и эпистолярной рамкой, в которую Достоевским вставлены упражнения в нем: «...» («Отечественные записки», 1867, т. 171, стр. 553). Несмотря на различия в художественной телеологии, все же и язык Девушкина, и речь Голядкина — разновидности чиновничьего жаргона в поэтике одного писателя.

После этого вполне естественно, что из писем Макара Девушкина перешли в голядкинскую речь целиком отдельные фразы и выражения. (В «Бедных людях»: «затирает ее в работу, словно ветошку какую-нибудь» — стр. 5; «бедный человек хуже ветошки» — стр. 71; «я чуть ли не хуже ветошки, о которую ноги вытирают» — стр. 84. Ср. в «Двойнике»: «как ветошку себя затирать я не дам» — стр. 201; «: я, сударь мой, не ветошка» — стр. 201 и т. д.; в письме Девушкина: «клеветою гнушаюсь» — стр. 98; ср. у Голядкина: «клеветою и сплетней гнушаюсь» — стр. 135; в «Бедных людях»: «в позлащенных палатах» — стр. 97, ср.: «Двойник» — стр. 254; в «Бедных людях»: «петля » — стр. 53; ср. в «Двойнике»: «старая петля» и т. п.; в «Бедных людях»: «в общую-то материю полсловечка свои ввернуть» — стр. 50; ср. в «Двойнике»: «позволили » — стр. 263 и др.)

Но в «дружеских письмах» Девушкина, подчеркивающих заботы о слоге со стороны их автора, стилизация тягучего однообразия и лексичеческой бедности не выступала рельефно, как в речах другого персонажа «Бедных людей» — старика Покровского, которые вполне совпадают по строению своему с голядкинскою «звукоречью».

Такова эволюция этой формы стиля в творчестве Достоевского до появления «Двойника». Но, конечно, ее происхождение, как и состав, гораздо сложнее и едва ли, при современном состоянии исторической стилистики русского языка, могут быть полностью вскрыты. Впрочем, непосредственно очевидно, что в нее вошли приемы «уснащенной» речи героев Гоголя, поражающей «множеством разных частиц, как-то: сударь мой, этакой какой-нибудь, знаете, понимаете, можете себе представить, относительно так сказать, некоторым образом и прочих, которые сыплются мешками» («Мертвые души»). Классическим образцом такой речи является повесть о капитане Копейкине. (Ср. в «Шинели»: «Акакий Акакиевич изъяснялся, большею частью, предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые не имеют решительно никакого значения».) И эта черта признавалась критиками характерной особенностью стиля «бедного человека»: «простые, недальние люди всегда выражают чувства чем-то вроде междометий или отрывистыми словами» («Современник», 1849, т. XIII, стр. 3).

По такому же принципу построена голядкинская речь. Голядкин «сбивается, путается», и недостаток нужных слов восполняет быстро чередующимися «словечками»: , знаете ли, видите ли, того, вероятно, может быть, в некотором роде, то есть и т. д. 43

В эту амплифицированную речь человека, теряющегося в «поисках» слов для «удачнейшего выражения мысли своей», особенно в беседе с посторонними лицами, комически внедряются частые подчеркивания «смысла» употребленных ходячих речений: «в этом, Крестьян Иванович, я полагаю оружие; я кладу его, говоря в этом смысле» (стр. 134); «Не хочу замарать себя, и в этом смысле умываю руки; в этом смысле, говорю, я их умываю» (стр. 135); «Поклялись зарезать, » (стр. 231); «Надеваю маску... единственно для карнавала и веселых собраний, говоря в прямом смысле, но не маскируюсь перед людьми каждодневно, » (стр. 195) и др.

Стремясь подчинить своей воле непослушные слова, Голядкин постепенно вносит в свою речь мнимые поправки и пояснения, иногда даже контрастирующие по смыслу с предшествующими отрывистыми фразами, чаще же вовсе с ними не связанные: «Я, да Петрушка... я хочу сказать: мой человек, Крестьян Иванович... Я хочу сказать... ...» (стр. 133); «я, видите ли, Антон Антонович, даже не знаю, как вам, т. е. я хочу сказать...» (стр. 175);

«Нет-с, Антон Антонович, я, конечно, чувствую... т. е. я хочу все спросить, как же этот чиновник?» (стр. 175) и др.

«Я, право... здесь, Антон Антонович... тут — чиновник, Антон Антонович» (стр. 175); «Ну, хорошо... а как того... ... да и перемешают» (стр. 207) и мн. др.

Помимо амплификаций и фигур умолчания, особенно частых в беседах Голядкина с посторонними лицами, для его стиля характерны тавтологии подчеркнуто патологического характера. Чем интенсивнее напряжение воли, чем упорнее усилия, с которыми соединено для Голядкина движение слов, объединенных в предложения, тем сильнее должна быть привязанность к уже найденным словам, которыми затрудненно разрешается эмоция. Это ведет к бесконечным повторениям одних и тех же лексических групп с различными интонациями и с соответственными видоизменениями формального строя. Тавтологические обороты, однообразием сцепляемых слов подчеркивающие бедность лексики, занимают исключительное место среди приемов стройки речи «бедного человека».

Буквальные повторения целых предложений с различными интонациями, по большей части расположенных тавтологическими парами или тройками («вот бы штука была... вот бы штука была» — стр. 126; «идти или нет? Ну, идти или нет?» — стр. 153; «» — стр. 179; «вот те и штука! Вот те и штука!

Так вот какое здесь обстоятельство!» — стр. 193 и т. п.); повторения отдельных слов или фраз, иногда с хиастическим их распорядком («с своей стороны будем интригу вести в пику им... в пику-то им интригу вести» — стр. 187; «всегда-то поперек да в пику человеку, человеку-то в пику да поперек» — стр. 179 и др.); построение соседящих предложений с созвучным зачином, одинаковой замыкающей концовкой или с тавтологическими другими частями (« недурно, покамест все идет хорошо» — стр. 126; «этому не учился... этим всем я не учился» — стр. 134 и т. д.) — все эти стилистические приемы напоминают об аналогичных явлениях в повествовательном сказе44. Сходство как будто увеличивается еще от того, что и в голядкинской речи повторения осложняются градацией, в форме ли скопления подобнозначащих слов и целых предложений или в форме соединения лексических сочетаний с эмоциональным нарастанием определений45. Правда, есть и резкое отличие в строении речей Голядкина от повествовательного сказа: это — многочисленные приемы повторений или ступенчатого усиления предложений с повышением восклицательной и вопросительной интонаций или перебоем их46. Однако это различие коренится в общих свойствах разговорно-речевого стиля, который покоится на быстрой смене эмоционально окрашенных побудительной, восклицательной и вопросительной интонаций.

Таким образом, сходство в основных приемах стройки разговорно-речевого и повествовательного стиля в его торжественной струе несомненно, но оно объяснимо. Ведь речи и думы Голядкина — один из способов словесной передачи его мыслей и чувств. Но та же задача стояла и перед рассказчиком, который в большинстве случаев пользовался для этой цели самоопределениями Голядкина, иногда не говоря об этом, но нередко с иронией подчеркивая этот прием47.

«звукоречи», воспринимаются как нечто формально отличное от дум и речей самого Голядкина. Причины этого кроются в следующем. Во-первых, характерная для разговорно-речевого стиля быстрая смена разнородных интонаций не допускает в нем организации предложений в сложные периоды, между тем как периодизацией определяется синтаксический строй повествовательного сказа в его высокой стихии; вследствие иного характера интонаций и иного размещения интонационных вершин в разговорно-речевом стиле разрывается связь между однородными словесными группами. Во-вторых, речь Голядкина, соотнесенная с образом ее «субъекта», — явно «патологична». Вследствие этого функции всех приемов ее построения, общих со сказом, решительно меняются. Обнаженные формы комической издевки сказа в речах Голядкина выступают как прием художественной имитации расстройств речевой функции у персонажа, литературная история которого завершается психиатрической больницей. В-третьих, в голядкинской речи очень слабо представлена одна из крупных слагаемых лексических величин торжественной стихии повествовательного сказа — церковнославянизмы с их сложными синтаксическими построениями.

В лексическом составе голядкинской речи наиболее ярко выступают следующие группы.

Основная масса его — «словечки» просторечия, выражения чиновничьего жаргона или иные вульгарные арготизмы: «» (стр. 139); «состряпал дело» (стр. 140); «закавыки» (стр. 192); «этот новый крючок» (стр. 195); «старая петля» (стр. 198); «» (стр. 269); «чем он именно берет в обществе высокого тона» (стр. 242); ср. «самозванством... не берут» (стр. 200) и др.; «резону вгвоздить в забубенную голову» (стр. 242 и 191); «» (стр. 240, 194, 220) и др.; «на этом он и лепится...» (стр. 231); «медведь» (стр. 231) и др.; ср. тот же образ в «Бедных людях»: «расскакался я с амбицией» (стр. 214); «плевое дело» (стр. 204) и мн. др.

«амбиция», «турнюра» — стр. 220; «» — стр. 191; «интриган», «форменно», «дезертировать», «манкировать», «» — стр. 269 и т. п.) и обильные уменьшительные имена ласкательного или презрительного оттенков («только секундочку» — стр. 271; «поди-тка... на кухню, котеночек» — стр. 270; «раздушенные пустячки» — стр. 270; «квартиренку... мебелишки» — стр. 268; «старикашка нюнит» — стр. 258; «пресдобная бабенка» — стр. 224; «грешка прихватили» — стр. 239; «дурашка» — стр. 154; «водочка» — стр. 270; «селедочка» — стр. 270 и др. 48

Другой крупный лексический пласт «звукоречи» Голядкина, облегчающий ему высказыванье, — это поговорочные выражения повседневной жизни и пословицы: «коку с соком...» (стр. 138); «молоко, с позволения сказать, на губах не обсохло» (стр. 139); «лимон съел... как по пословице говорится» (стр. 139); «не удастся — креплюсь, удастся — держусь» (стр. 145, 156); «ларчик-то просто ведь открывался» (стр. 179); «от старости, как говорится, покачнулся порядком» (стр. 139, 178); «дышит на ладан, как говорится» (стр. 140); «все сыры-боры от нее загораются» (стр. 258) и мн. др.

канцелярской фразеологии49.

Слагаясь из таких элементов, голядкинские речи осуществляют двойственную цель: они, во-первых, способ изложения намерений и ощущений Голядкина, языковая характеристика его образа, а во-вторых, своеобразный аккомпанемент его движений. И это отражается на их течении. Нервной торопливости движений, перебиваемых одно другим, соответствуют в голядкинской речи постоянные отклонения и обрывы в сцеплении фраз с резкими переменами интонаций, например: «какого толку ждать от пьяного человека? Что ни слово, то врет. На что это, впрочем, он намекал?..» (стр. 217); «Стой! Куда ж я иду... Время-то я мое дорогое только даром теряю... Ну, ничегоОднако, и в самом деле, не зайти ли к Вахрамееву?.. Ну, да нет. Я уж после...» (стр. 213); «не будь этого, вот именно этого, так все бы уладилось!.. вот бы как оно и того... Да нет, впрочем, что же... оно вовсе ведь не того... , дурак дураком!» (стр. 257) и др.

В соответствии с повторяемостью движений Голядкина и их словесных обозначений наблюдаются в его речах повторения некоторых как бы застывших формул, например: «не интриган, и этим горжусь» (стр. 135, 145; ср. стр. 156, 180, 194, 270 и нек. др.); «» (стр. 134; ср. стр. 135); «маску надеваю лишь в маскарад, я не хожу с нею перед людьми каждодневно» (стр. 135, 144, 195, 270); «не хочу замарать себя» (стр. 135; ср. стр. 164, 191 и т. п.); «иду прямо, открыто и без окольных путей» (стр. 135, 144 и др.); «все это в свое время устроится к лучшему» (стр. 164, 243, 205, 272, 266) и мн. др. Несовпадения темпа движений с аккомпанементом иногда обостряет комизм.

«С первого появления героя движения его странны, речь бессвязна, и между ним и событиями, которые вскоре начинают развиваться около него, завязывается нечто вроде препинания: кто кого перещеголяет нелепостью» («Современник», 1849, т. XIII).

От этого еще рельефнее выступает марионеточный тип фигуры Голядкина. Драматургический характер построения роли Голядкина подчеркивает общую тенденцию творчества Достоевского, тяготевшего к синкретизму жанров.

Таковы формы стиля, чередующиеся в «петербургской поэме» «Двойник».

Из анализа их следуют выводы:

1) В повествовательном сказе преобладают , и основной стилистический прием его — регистрация движений, независимо от их повторяемости.

2) В «высокой» струе повествовательного сказа выступают как принципы, формирующие декламационно-патетические периоды, как своеобразная форма риторического повествования сложные приемы тавтологических повторений

3) В повествовательный сказ внедряются, в целях комических эффектов, арготизмы, главным образом слова и выражения чиновничьего разговорного диалекта и канцелярской фразеологии официального характера. В «Двойнике» благодаря этому приему достигается сближение повествовательного и разговорно-речевого стилей. Городское просторечие входит в структуру обоих (конечно, в разной степени).

4) В последующих произведениях Достоевского, облеченных в мемуарную форму, стиль мемуариста носит яркие следы влияния канцелярского языка.

«Двойника» ясно обнаруживается воздействие гоголевского стиля, главным образом «Мертвых душ», «Носа», меньше всего — «Записок сумасшедшего».

6) В «Двойнике» повествовательный сказ иногда переходит в речь Голядкина. Вследствие этого рассказчик сливается с самим героем.

7) Голядкинская «звукоречь» — аккомпанемент движений марионетки.

8) Описание стилистических приемов «Двойника», выяснивши, каковы были формы стиля, их переливы и достигаемые ими эффекты, «петербургской поэмы»50.

VII

Повествовательный сказ, регистрирующий, главным образом, движения, которые совершаются во времени, легче всего мог быть примирен с хронологическим принципом развертыванья сюжета. Быть может, отчасти этим и объясняется, что «Двойник» построен в форме последовательного рассказа о событиях четырех дней. Короткий срок развития интриги естественно вытекал из своеобразных особенностей стиля, отмечающего все движения, независимо от повторений. (Ср. у Ал. Пальма, представителя школы «молодого Достоевского», рассказ, отражающий приемы «Двойника»: «Один день из будничной жизни». — «Московский городской листок», 1847, № 110—118.)

В соответствии с этим поэма распадается на четыре части, каждая из которых — повествование о приключениях одного дня. Первые три из них (гл. I—V; VI—VII; VIII—XI)51 имеют почти тождественный зачин (пробуждение Голядкина); лишь в начале последней части изложению событий дня предшествует описание ночного кошмара, потому что тогда уже совсем исчезла у героя граница между сном и явью, бредовыми видениями и реальностью.

В начале поэмы рассказчик выступает как совершенно посторонний, но очень внимательный наблюдатель, с любопытством отмечающий подробности обстановки Голядкина, его разговоры и действия. К самому Голядкину он относится вполне объективно: «...заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура его», по признанию рассказчика, «не решительно ничьего исключительного внимания». Значение многих действий Голядкина наблюдателю остается неясным: он ограничивается скромными догадками («ливрея, очевидно, была взята напрокат для какого-то торжественного случая» и др.). Художественная «действительность» голядкинской жизни протекает как бы независимо от отношения к ней рассказчика: она для него — постороннее, не вполне разгаданное бытие. Иронические ноты и редкие каламбуры разнообразят эпическое течение рассказа.

— от лица самого Голядкина — указывается лучшее средство остаться незаметным, ускользнуть от людей, вызывающих, как Андрей Филиппович, «страх» и «тоску»: «...прикинуться, что не я, что кто-то другой, разительно схожий со мною... Именно — не я, не я, да и только». Мысль о «двойнике», таким образом, всплывает туманно.

Действие движется быстро и прямо. «Вдруг», по вдохновению какому-то, «поворачивается назад на Литейную». «Дело в том, что г. Голядкину немедленно понадобилось , сказать что-то самое интересное доктору его, Крестьяну Ивановичу».

Следуют полные туманных, но многозначительных намеков картины свидания Голядкина с доктором, взятым напрокат у Гоголя, но получившим от Достоевского в соответствии с сюжетным заданием («сумасшествие ради сумасшествия») крупную роль, так что он не только держит узел завязки, но и в эпилоге разрешает новеллу. Вполне понятен этот кажущийся обрыв прямой линии движений, направляемых к участию в «торжестве» Клары Олсуфьевны: в сцене с доктором явственно проступает фабулярный узор, по которому рисуются действия психически больного Голядкина, — это с «злыми врагами», которые его «погубить поклялись» и подыскивают с этой целью «самозванца».

В свете этих разъяснений действия Голядкина определяются как приготовления к возможной борьбе, которые после необходимого перерыва и продолжаются (ср. стилистический прием обрисовки «триединого» движения). Голядкин не допущен до «торжества»: это — вызов на борьбу, публичное оскорбление.

В этой сюжетной схеме любовная интрига имеет значение лишь мотивации вражды к Голядкину его врагов и, оставаясь в главном своем течении за пределами повествования, выступает рельефно лишь в завязке, где выясняются соотношения сил героя и его врагов, и в развязке, где среди контрастирующей с основным действием сентиментальной обстановки «примирения с людьми и судьбою» «строго и ужасно» прозвучал приговор над «вероломно-обманутым» врагами г. Голядкиным.

Вступление героя в среду врагов знаменует начало борьбы («Началось-то оно таким образом. У Измайловского моста оно началось: вот оно как началось» — стр. 231).

— зачин поэмы в собственном смысле (гл. IV), воспевающей героическую борьбу. В этом — оправдание перехода к торжественному лирокомическому сказу. Появление Голядкина на балу обрисовывается посредством излюбленного стилистического приема Достоевского, повлиявшего и на сцепление композиционных частей: попытка, отступление и осуществление. Но прежде чем приступить к действиям, Голядкин выжидает, покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве «постороннего зрителя».

Таким образом, роли рассказчика и самого Голядкина совпадали: отступая на позицию «постороннего зрителя», Голядкин как бы заслоняет собою рассказчика. В соответствии с этим — повествовательный сказ переходит в тягучую голядкинскую «звукоречь» («он, господа, тоже здесь, т. е. не на бале, но почти что на бале» и т. п. — стр. 193), но скоро принимает прежний облик, когда Голядкин снова становится действующим лицом.

Посредством эффектной игры с торжественным лирокомическим сказом, обрывающимся внезапно и сменяющимся деловым повествовательным стилем, в постоянных их перебоях рисуется «смелый удар» Голядкина и его поражение («Господин Голядкин ясно видел, что настало время удара смелого, время посрамления врагов его»). Во время «бегства» Голядкина от врагов в рамке пейзажа, совпадающего с основным действием, происходит появление «самозванца», «подготовленного» врагами («Г. Голядкин выбежал... спасаясь от врагов...»; «Снег и дождь вдруг атаковали и без того убитого несчастиями г. Голядкина, не давая ему ни малейшей пощады и отдыха... ...»).

Узнавание «двойника» осуществляется в форме ступенчато построенного нарастания признаков ужасного сходства при ряде встреч. Так контрастно ночью первого дня реализована была мысль, пришедшая еще в начале дня в голову самому Голядкину: «...не я, а кто-то другой, разительно схожий со мною».

Вполне понятно, что в дальнейшем повествовании враги как бы покидают сцену, оставляя на ней Голядкина и «самозванца» и появляясь лишь спорадически, но незримо витают над ней непрестанно и из-за кулис руководят действиями «самозванца».

— старшего и младшего — рисуются с обычными приемами фантастической новеллы гротескного характера, причудливо сплетающей фантастику трагических призраков с комическими сценами обыденной пошлости. По наблюдениям Гроссмана и Родзевича, которые надо ограничить указанием на существование соответствующей русской традиции до Достоевского, «Гофман здесь прорывается на каждом шагу» не только в общем строении мотива раздвоения, но и в художественных комбинациях, направленных на устранение четкой границы между фантастическим миром трагической борьбы и комическими подробностями стилизованной реальности.

В повествовании о втором дне для этой цели употреблены следующие средства: решительное опровержение предположений о «несбыточном бреде» героя, о мгновенном расстройстве воображения, «о сне» его (ср. у Гоголя в «Носе») и обоснование реальности происшествий предыдущего дня ссылками на «адскую, ожесточенную злобу врагов» и «горький житейский опыт»; контрастное использование разговора с «добрым» утешителем, вскрывающим реальную, обыденную основу случайных совпадений («так все пустячками кончается»; «мать-природа щедра»; «ларчик-то просто ведь открывался»), и, наконец, общий сдвиг рассказчика, который из бесстрастного «постороннего наблюдателя» как бы превращается в горячего сторонника г. Голядкина52, «разительно схожего» с ним в восприятии событий. В связи с этим последним приемом находится замена делового повествовательного сказа лирически окрашенными элементами высокого стиля. Взаимоотношения Голядкина и «двойника» во второй день определяются принципом, который в самом начале повествования об этом дне вскрывается: «Не протестую и совершенно смиряюсь». В полном соответствии с ним рисуется попытка Голядкина переманить «самозванца» от врагов на свою сторону, мнимо счастливый исход ее и завершающая договор — «вместе хитрить» — «дружеская вечеринка».

Необходимо отметить, что выступление «двойника» на сцену всегда сопровождается отрицанием иллюзорности его появления («нет, не иллюзия» — стр. 180; ср. также о письме — стр. 217).

Повесть о событиях третьего дня контрастно противопоставлена предшествующему изложению: «Теперь дело шло не о пассивной обороне какой-нибудь — пахнуло решительным, наступательным» (стр. 200). Заключенная «первобытная дружба» оказалась ловушкой, «первым шагом» самозванческой интриги. И теперь «самозванец», за которым стоят враги («все эти народы», «все в стачке друг с другом»), выступает в роли ловкого обольстителя народа. Закравшиеся было в душу Голядкина сомнения в реальности «двойника» («это, вероятно, как-нибудь там померещилось... или, верно, это я сам ходил... ...» — стр. 198) рассеяны «действительностью», своевременно выпустившей «близнеца».

В контрастных перебоях стилей, имитирующих борьбу решимости с благоразумным ожиданием, рисуется неосуществившаяся попытка обличения самозванца («самозванство и бесстыдство, милостивый мой государь, не к добру приводят, а до петли доводят. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго» — стр. 200).

Самозванец ускользает от преследования. «Всё, по-видимому, и даже природа сама, вооружилось против г. Голядкина». При такой мотивировке понятно применение характерного для «Двойника» стилистическо-композиционного приема: возвращение к первоначальному намерению («я смирением возьму» — стр. 204, ср. другие формулы здесь же, аналогичные изложенным на стр. 170 и сл.), от которого были временные отклонения. Голядкин идет на уступки: он согласен признать в «самозванце» близнеца, созданного божиим промыслом и обласканного «благодетельным начальством». Но дипломатическая переписка об условиях мира, в числе которых было установление точных границ («пределов»), занимаемых каждым из «совершенно подобных» (во избежание «подмена», как в ресторане), приводит к разрыву.

В повествовании о последнем решающем дне борьбы намеренно разрушается параллелизм с предшествующими частями поэмы: в зачин его вдвинуто описание ночного кошмара, приводящее к сознанию, что «и наяву едва ли веселее проводится время». Жуткая атмосфера сгущается указанием на кажущиеся «исключения в течении небесного светила» и внезапным открытием «стратегической диверсии» «скаредной немки», прислужницы врагов.

«самозванцу» («либо вы, либо я, а вместе нам невозможно») и посылкой разведчиков («расспроси, братец, разузнай, не приготовляется ли что-нибудь там на мой счет. Он-то как действует?» — стр. 230)53.

Наконец «из своего бруствера» в стан врагов проникает сам Голядкин. Взбешенный «шуточками» «двойника», он решается обратиться за помощью к благодетельному начальству, по дороге «абордируя Андрея Филипповича, порядочно изумленного таким нечаянным нападением», но неудачно, и, наконец, к Антону Антоновичу («поддержите меня, Антон Антонович, заступитесь за меня, Антон Антонович» — стр. 240) — и с тем же успехом. Неудачей кончается и прерываемая вероломным перемирием погоня, которая возвращает Голядкина к началу — к Измайловскому мосту, к дому Олсуфия Ивановича. При изображении всех этих перипетий «борьбы» реальные соотношения вещей совершенно растворяются в бредовых видениях Голядкина.

Такой способ рисовки достигается уже описанным стилистическим приемом, согласно которому повествовательный сказ обильно уснащается цитатами из голядкинских дум и речей. Вследствие этого приема рассказчик как бы сливается с героем и повествует только о тех действиях и событиях, которые прошли через сознание Голядкина (ср. постоянную формулу, вводящую «новые обстоятельства»: «Очнувшись, герой наш заметил» — стр. 252, 262, 256, 241 и др.), изображая их так, как они представлялись самому Голядкину («герою нашему, по крайней мере, так показалось» — стр. 228; «как показалось г. Голядкину» — стр. 238 и др.).

Из всего хода изложения ясно, что борьба должна закончиться поражением и гибелью Голядкина. Но этот «трагический» исход борьбы рисуется на фоне своеобразно пародированной развязки сентиментальной любовной новеллы, которая обычно разрешалась неудачным похищением возлюбленной и ее заточением (ср. пародирование мотива похищения в романе «Похождения и странные приключения лысого и безносого жениха Фомы Фомича Завардынина» — рассуждение сентиментальной дамы Ирины Алексеевны о муже: «он был для меня любовник, настоящий Ромео, что в тиятре представляют... он меня похитил... ... весь продрог, голубчик...» — стр. 52). В речах Голядкина, сопровождающих мнимое похищение, рассыпаны намеки на целый ряд романов «скверных немецких поэтов и романистов» и французских и русских любовных новелл, между прочим, на «Графа Нулина» Пушкина, с героиней которого — Натальей Павловной — Клара Олсуфьевна училась в одном пансионе у эмигрантки Фальбала и усвоила оттуда общие привычки.

Но, как и следует ожидать, похищение в «Двойнике» разрешается не заточением невесты в монастырь, а заключением Голядкина на «казенный квартир, с дровами, с лихт и прислугой».

Так и композиционный план «Двойника», в значительной степени предопределенный стилистическими приемами, резко отграничивает эту «поэму» от «Записок сумасшедшего», к которой склонна возводить ее до сих пор история литературы.

«Двойнике», легко заметить в ней доминирующую черту, которая характерна для всех первых произведений Достоевского, — это решительное господство в ней стиля «бедного чиновника», в который постепенно переливаются упражнения Достоевского во всех других формах стиля. Под влиянием определяющего значения именно этой формы стиля Достоевский, отказавшись в «Двойнике» от рамки дневника самого Голядкина, принужден был рассказчика незаметно переделать в «двойника» Голядкина. При таком превращении в повествовательном сказе зазвучали лирическо-сентиментальные ноты. И современники увидели в «Двойнике» возрождение «особого сентиментально-фантастического рода» новеллы.

Примечания

Впервые — в сб.: Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы» <Сб. I>. Пг., «Мысль», 1922, стр. 211—256, под заглавием «Стиль петербургской поэмы «Двойник» (Опыт лингвистического анализа)». С небольшими дополнениями вошло в «Эволюцию русского натурализма». Печатается по тексту этой книги.

В сб. «Достоевский» статья датирована 25 июля 1921 г., в «Эволюции русского натурализма» — 1921—1922 гг. 16 октября 1921 г. в «Обществе изучения поэтического языка» Виноградов сделал доклад «Стиль и композиция повести Достоевского «Двойник» (см.: «Достоевский». Однодневная газета Русского библиологического общества, Пг., 12 ноября 1921 г., стр. 34).

Через несколько лет Виноградов так определял цели своей работы: «Я старался расширить круг стилистических сравнений, пытаясь не только дать, по возможности, исчерпывающий реестр реминисценций из Гоголя в «Двойнике» и описать общие с гоголевскими приемы фразового построения сказа и диалогов главного персонажа этой новеллы, но и определить новые стилистические тенденции Достоевского, новый метод комбинирования гоголевских приемов. Передо мной неотступно стояла проблема о связи стиля Достоевского со стилем «натуральной» школы и о роли Гоголя в его организации. Однако в статье о «Двойнике», за недостатком материала, я принужден был ограничиться лишь случайными замечаниями по этим вопросам» («Этюды о стиле Гоголя», см. стр. 234 наст. изд). Впоследствии в своих воспоминаниях Виноградов подчеркивал другую — методологическую — сторону этой работы, рассматривая ее как пример системного анализа (в противовес структурному): «...«Стиль петербургской поэмы Достоевского «Двойник», потому что в «Двойнике» — обилие таких механических моторных движений, которые связаны с определенным состоянием человека, вышедшего из нормы, этого самого Голядкина, в противоположность его двойнику, который его преследует. И там, действительно, наблюдается, как Достоевский подбирал соответствующие выражения, все осложняя их, так сказать; но внутренняя сущность помешавшегося Голядкина как бы исключена из самого анализа, потому что все дело в том моторном механизме самих движений, в их развитии, в их сложных соотношениях, соответствующих поступках и т. д.» (Из истории поэтики, стр. 265). Способ анализа диктуется характером объекта.

Статья должна была стать частью более обширной работы — «Натуральная школа и ранние произведения Достоевского» (см.: «Ф. М. Достоевский» <Сб. I>, стр. 216). В 1922/23 акад. г. Виноградов читал в Петроградском университете общий курс «Поэтика натуральной школы» («Атеней», кн. 1—2. Л., 1924, стр. 182). Эта тема продолжала интересовать Виноградова на протяжении всей его научной деятельности.

Вскоре после выхода сборника «Достоевский» специальную рецензию работе Виноградова посвятил А. Реформатский («Леф», 1923, № 2, стр. 153—154). «Одиноко стоящая в обширном сборнике материалов и статей по Достоевскому статья В. Виноградова «Стиль петербургской поэмы «Двойник» представляет из себя очень ценную и интересную работу», — писал он. А. Реформатский отмечал «подробный анализ ряда стилистических особенностей», убедительность характеристики основного стилистического задания, описания разных слоев повествовательного стиля и т. д.

— гл. VII), рассматривающей архитектонику «Двойника»: утверждения о сюжетном задании со ссылкой на Анненкова («сумасшествие ради сумасшествия») и о роли доктора, мысль о том, что в сюжетной схеме повести «любовная интрига имеет значение лишь мотивации вражды к Голядкину его врагов». «Совсем не затронута композиционная функция переписки Голядкина (кстати, интересная в связи с аналогичным явлением в «Носе» Гоголя)».

Интересным представлялся рецензенту «вопрос о пародийности сюжетного развертывания в «Двойнике» на фоне предшествующей традиции». Положения этой главы, полагал он, «можно развить в самостоятельное исследование». «Что касается основной части работы — анализа стиля «Двойника», — заключал свою рецензию А. Реформатский, — то строгость и точность методической обработки с блестящим подбором примеров и ясная методологическая линия телеологического рас смотрения стилистики под углом зрения как системы приемов, а не суммы — заслуживает особого внимания, и работа Виноградова является безусловно очень ценным вкладом в область русской поэтики».

Г. О. Винокур отмечал «удачное открытие» Виноградовым нескольких сказовых напластований «в загадочном «Двойнике» Достоевского» (Г. Винокур. Новая литература по поэтике. Обзор. — «Леф», 1923, № 1, стр. 242).

«Жизнь искусства», 1922, № 42, 24 октября, стр. 6). Краткие отзывы о лингвостилистическом анализе в статье см. также в работах: В. Комарович. Достоевский. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., «Образование», 1925, стр. 46, 64; З. С. Ефимова. Проблема гротеска в творчестве Достоевского. — «Научные записки научно-исследовательской кафедры истории европейской культуры». Вып. II. История и литература. Днепропетровск, Гос. изд. Украины, 1927, стр. 148; č. Die Dostoevskij-Forschun g 1925—1930, 2. Teil. — «Zeitschrift für slavische Philologie», 1934, B. XI, H. 1/2, S. 214.

Глубину и тонкость анализа Виноградова отмечали и рецензенты, в целом или частично стоявшие на иных методологических позициях. Так, Д. Д. Благой, оговорив, что последовательно проводимый «принцип самодовлеющей формы» «не мог не сделать <...> суждение о месте и значении «Двойника» в творчестве Достоевского несколько ущербленным», при этом отмечал, что «статья Виноградова производит подробный и очень интересный лингвистический анализ «Петербургской поэмы» («Печать и революция», 1922, № 8, стр. 214). А. Цейтлин в отзыве на «Эволюцию русского натурализма» писал: «Традиционная для ленинградских формалистов методологическая установка осложнена в этих статьях большой тонкостью лингвистического анализа (особенно в анализе стиля «Двойника»)» («Русский язык в советской школе», 1929, № 2, стр. 160—161). Ср. А. Цейтлин«Звезда», 1929, № 4, стр. 182—184).

В литературе о «Двойнике» — отечественной и зарубежной — работа Виноградова неизменно числится среди основополагающих трудов по данной теме.

1 Стиль «Двойника» в предлагаемой статье описывается мною только в проекционной плоскости. Я рассматриваю «Двойник» как окаменелый памятник прошлой жизни литературного языка и стараюсь выяснить его лишь внешнюю, грамматическую, так сказать, структуру.

2 Р. Аванесов.: Достоевский в работе над «Двойником». — В сб.: «Творческая история. Исследования по русской литературе». М., 1927.

3 См., например: И. И. ЗамотинА. И. Кирпичников. Достоевский и Писемский. Опыт сравнительной характеристики. Одесса, 1894; Л. Гроссман. Гофман, Бальзак и Достоевский. — «София», 1914, № 5, стр. 91—93; . К истории русского романтизма. (Э. Т. А. Гофман и 30—40 гг. в нашей литературе). — «Рус. филол. вестник», 1917, т. LVII, № 1—2, стр. 223—230. Ср. еще: Л. Гроссман. Библиотека Достоевского. Одесса, 1919, стр. 109—110.

4 Ср. отзыв К. С. Аксакова: В «Двойнике» «Достоевский постоянно передразнивает Гоголя, подражает часто до такой степени, что это выходит уже не подражание, а заимствование... ». — «Московский литературный и ученый сборник на 1847 год», Отдел критики, стр. 34.

5 Навязчивая идея, мучившая Поприщина, подсказана современной газетной литературой, в которой со второй половины октября 1833 г. «испанские дела» начинают занимать главное место («Северная пчела» за 1833 г. — 19 октября, 24 октября и особенно с 28 октября). Ср. также у Гофмана в «Fragmente aus dem Leben dreier Freunde» эпизод с Неттельманом (A. Stender-Petersen. Gogol’ und die deutsche Romantik. — «Euphorion», Bd. XXIV, 1922, H. 3).

6 Вопреки мнению Л. П. Гроссмана не нахожу сюжетного сходства между «Двойником» Достоевского и «Отрывком неоконченной повести» Лермонтова, хотя общие приемы изображения Петербурга и его мечтателей в лермонтовской новелле являются предвестниками «манеры Достоевского».

7 

8 Ibid., p. 128.

9 Необходимо мотив сумасшествия связывать с романтической поэтикой 20—30-х годов. Он играл сложные сюжетные роли в гофмановской традиции. «Журналы конца 20-х годов охотно помещали факты о сумасшедших и рассказы о них». — (В. Гиппиус. Гоголь. Л., 1924, стр. 91; примеры см. там же, стр. 91—92). Ср. тему сумасшествия во французской «неиствой словесности» 30-х годов.

10 «Сюжет и композиция повести Гоголя «Нос».

11 Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч., т. I. СПб., изд. Маркса, 1894, стр. 125. (Далее страницы указываются автором по этому изд. — Ред.).

12 «Очнулся, зевнул, потянулся и открыл, наконец...»; «обрился... и... вымылся, хлебнул чаю наскоро и приступил к... облачению: надел панталоны... потом манишку... жилетку... ... галстук и, наконец, натянут вицмундир...» (стр. 128); «...наконец, сел окончательно» (стр. 132); «Знакомо глянули на него... стены... комод... ... стол... диван... и, наконец, платье...» (стр. 125); «Словом, господин Голядкин вполне был доволен, во-первых, потому, что был совершенно спокоен, во-вторых, что не только не боялся врагов своих... в-третьих, что сам своею особою оказывал покровительство и, , делал доброе дело» (стр. 186). Ср. даже ироническую игру нетерпеливо ожидаемым в длинном перечислении наконец. «Он только машинально отсмеивался. Наконецнаконец, он почувствовал себя в сенях, в темноте и на холоде, наконец, и на лестнице. , он споткнулся...» (стр. 161).

13 Ср. письмо Достоевского к брату от 1 февраля 1846 г.: «...не понимают, как можно писать таким слогом. Им и не в догад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может».

14  «мещанского» сентиментального романа, форму которого избрал Достоевский, подчеркнувши ее именами Вареньки Доброселовой и Макара Девушкина и назвавши слуг Терезой и Фальдони (имена героев сентиментального романа Леонарда). См. мою статью о «Бедных людях».

15 Ср. частое употребление наречного образования по-видимому, например: «по-видимому... » (стр. 126); «по-видимому, и то, что он отыскал на дворе, совершенно его удовлетворило» (там же); «По-видимому, ни тема разговора, ни самый разговор не понравились господину Голядкину» (стр. 127); «Господин, сидевший на дрожках... , крайне был изумлен» (стр. 130); «по-видимому, доставило ему крайнее удовольствие» (стр. 142); «не было, по-видимому» (там же) и др. Ср. также выражения: «Заметно было еще, что, во время осмотра, Петрушка глядел с каким-то странным ожиданием на барина...» (стр. 128); «Заметно было уже по одному виду ...» (стр. 141); «Заметно было, что герой наш был в крайнем волнении» (стр. 143) и т. п. Ср. тот же прием в «Мертвых душах» Гоголя.

16 Ср. порицание Анненкова: «Великие писатели не все целиком берут от обстановки, а только те ее части, которые проявили значительную мысль» («Современник», 1849 г., т. XIII, стр. 11).

17 «Голядкин... выпрыгнул из постели... Выпрыгнув из постели, он тотчас же подбежал» (стр. 126);

«г. Голядкин остановился перед квартирою... Остановившись, приготовился дернуть за шнурок... Приготовившись дернуть за шнурок... » (стр. 131);

«побежал закусить, отдохнуть и выждать известное время. Закусив... ...» (стр. 143);

«господин Голядкин успокоил, наконец, вполне свою совесть... Успокоив теперь вполне свою совесть» (стр. 171). «Потом же, когда кончатся часы присутствия, он примет меру одну. Тогда же он знает, как ему поступить, приняв эту меру» (стр. 201);

«неожиданно освободился от слабых рук господина Голядкина. Освободившись, он бросился с лестницы» (стр. 203);

«г. Голядкин... поднял нос кверху и осмотрелся, где он и как. Осмотревшись ... герой наш почувствовал вдруг щипки и щелчки по желудку» (стр. 207).

18 «Голядкин... оправился и огляделся, потом подошел к окну... потом » (стр. 143).

«Г. Голядкин... покачнулся вперед, сперва один раз, потом другой, потом поднял ножку, потом потом как-то притопнул, потом споткнулся» (стр. 160).

«Тут г. Голядкин-младший... прибавил, что он, со своей стороны, весьма рад... потом ... потом опустил глаза в землю» (стр. 193).

«Герой наш... доказал бы, что он в своем праве, потом бы уступил немножко, потомпотом согласился бы совсем, потом... и помирился бы даже» (стр. 201). «С час времени ходил он по комнате, курил, потом бросил трубку... потом прилег на диван, потом потом опять начал бегать по комнате» (стр. 212).

19 Например: «судорожно потер себе руки» (стр. 129); «» (стр. 126); «радостно потирал себе руки» (стр. 141); «говорил... »... от радости» (стр. 178); «с энергией потер себе руки» (стр. 203); «энергически потер себе руки герой наш» (стр. 227); «с восторгом он тер свои руки» (стр. 278) и др.

«Улыбался, что-то бормотал про себя» (стр. 130); «пробормотал кое-что, улыбаясь» (стр. 132); здесь же: «»; «отчасти улыбаясь, что-то бормотал про себя» (стр. 161); «улыбаясь, что-то бормотал себе под нос» (стр. 275) и др.

«Вспыхнул, как огонь» (стр. 130, 199, 249); «подумал... вспыхнул, как огонь» (стр. 209) и др.

«Он опустил глаза в землю» (стр. 156, 193, 200); «нечаянно опустил он глаза в землю» (стр. 252); «в недоумении своем опустил он глаза в землю» (стр. 263) и т. п.

«Покраснел до ушей» (стр. 130, 183, 190); ср.: «красный, как рак» (стр. 199); «краснея, как рак» (стр. 208).

«Вздрогнул от одного самого неприятного ощущения» (стр. 129); «вздрогнул и поморщился от безотчетного и, вместе с тем, самого неприятного ощущения» (стр. 158); «Дрожа всем телом от какого-то болезненного ощущения» (стр. 217); «вздрогнул от какого-то странного ощущения» (стр. 276); ср.: «вздрогнул всем телом» (стр. 164); «» (стр. 165); «дрожа всеми членами» (стр. 253) и т. п., также: «чувствуя довольно значительную дрожь во всех членах» (стр. 226); «чувствуя дрожь во всех членах» (стр. 234) и мн. др.; «как лист, задрожал» (стр. 180 и 267) и т. д.

«Сгорел от стыда» (стр. 172); «сгорел со стыда окончательно» (стр. 273); ср.: «» (стр. 173); «говорил, горя на мелком огне» (стр. 273).

«» (стр. 161); «вдруг срывался, как бешеный, с места » (стр. 163); «сорвался он, наконец, с места и бросился» (стр. 197); «, бросился он вон» (стр. 253) и т. д.

«Продолжал он дрожащим, немного расслабленным от удовольствия голосом» (стр. 127); «» (стр. 187),

«Бросил страшный, вызывающий взгляд» (стр. 130); «обеспечил себя тем же » (стр. 132); «бросив вызывающий взгляд» (стр. 135); ср. стр. 145 и др.

« в себе какое-то ослабление и онемение» — (стр. 148); «во всем существе своем чувствовал какое-то ослабление и онемение» (стр. 168).

«Тут довольно странное ощущение отозвалось во всем существе господина Голядкина» (стр. 189); «между тем какое-то новое ощущение отозвалось во всем существе г. Голядкина» (стр. 164).

«Г. Голядкин мысленно обнаружил желание провалиться сквозь землю или спрятаться хоть в мышиную щелочку...» (стр. 148); «он с величайшим бы удовольствием провалился в эту минуту сквозь землю» (стр. 156); «с величайшим бы удовольствием согласился наш герой пролезть теперь в какую-нибудь мышиную щелочку» (стр. 273) и др.

«Какой-то новый свет пробивался сквозь весь неясный и загадочный туман» (стр. 219); «мало-помалу, новый свет начал пробиваться сквозь смущение г. Голядкина...» (стр. 240); «новый свет проливался...» (стр. 283); ср.: «вдруг » (стр. 251) и др.

«Все это потрясло до основания господина Голядкина» (стр. 217); «происшествия вчерашнего дня » (стр. 222) и т. д.

20 Ср. указания на это в тексте: «господин Голядкин быстро подался вперед, словно пружину какую кто тронул в нем...» (стр. 155); « непрошенный, подался вперед» (стр. 155); «он все бежал да бежал, и словно двигаемый какою-то постороннею силою» (стр. 168) и др.

Ср. подчеркивание «машинальности» действий: «машинально... бормотал» (стр. 161); «он только машинально отсмеивался» (стр. 161); «машинально осмотрелся кругом» (стр. 168); «машинально оправился» (стр. 146); «машинально... водит пером» (стр. 174) и т. д.

21 «Вдруг...герой наш вспыхнул... Наконец, вдруг, по вдохновению какому-то, дернул он за шнурок» (стр. 130); «вдруг обернулся» (стр. 141); «вдруг » (стр. 148).

«Вдруг пред нею очутился г. Голядкин» (стр. 160); «вдруг вспомнил все» (стр. 161); «вдруг... останавливался» (стр. 163); «вдруг » (стр. 163); «вдруг он вздрогнул всем телом» (стр. 164); «он вдруг очутился в шинели» (стр. 241); «вдруг пустился бежать без оглядки» (стр. 167); «вдруг Голядкин умолк» (стр. 190); «вдруг » (стр. 205); «вдруг и совсем неожиданно ретировался за ширмы» (стр. 155); «заплакал совсем неожиданно» (стр. 131); « начал вдруг говорить» (стр. 156); «вдруг решительно топнул ногою» (стр. 209); «вдруг совсем неожиданно ... появился» (стр. 166); «вдруг глаза его остановились на одном предмете» (стр. 217); «почувствовал вдруг щипки и щелчки по желудку» (стр. 207) и очень мн. др.

22 Другие формулы «триединого» движения: «Голядкин... взял стул и сел. Но вспомнив, что уселся без приглашения... ... Потом, опомнившись... решился, ни мало не медля... и...сел окончательно» (стр. 132); «В два шага очутился он у двери и уже стал отворять ее... Обнадежив себя... ... Разрешив таким образом свое положение, г. Голядкин быстро подался вперед... с двух шагов очутился в буфетной...» (стр. 155).

23 « кликнул...» (стр. 127); «немедленно понадобилось сказать...» (стр. 130); «немедленно... рассудил» (стр. 131); «решился, нимало не медля...» (стр. 132); « схватился за трубку» (стр. 204); «уселся он немедленно на диване» (стр. 209); «немедленно » (стр. 199); «немедленно подошел кой к кому» (стр. 234); «не медля ни минуты, пристроился к столику» стр. 251); «хотел он... немедленно объясниться» (стр. 137) и мн. др. Ср. также: «Чтобы времени не терять... полетел домой» (стр. 204); «, взял свою шляпу» (стр. 212); «дорогого своего времени не теряя, вбежал он вверх по лестнице» (стр. 207); «абордировал он, не теряя времени» (стр. 237) и т. д. Ср.: «быстро пошел... как будто спеша нагнать потерянные две секунды» (стр. 166).

24 «Одним » (стр. 126); «тотчас же подбежал к зеркальцу» (стр. 126); «подбежал » (стр. 126); «побежал под аркаду» (стр. 141); «забежал в лавочку» (стр. 142); « закусить» (стр. 143) и т. д.; «стремглав побежал» (стр. 257); «стремглав бросился вон» (стр. 161); «отскочил в сторону» (стр. 164); «быстро вскочил с дивана» (стр. 171); «» (стр. 209); «вскочил» (стр. 214) и т. д.; «прыгнул за печку» (стр. 232); «словно на крыльях летел» (стр. 243); «полетел в департамент» (стр. 171); «герой наш » (стр. 250); «как стрелка, влетел» (стр. 168) и т. д. Ср.: «почти на лету » (стр. 249); «герой наш несся некоторое время по улице» (стр. 249) и т. д.

25 «Начал стараться улизнуть» (стр. 157); «» (стр. 158, 198); «старух... едва не опрокинул в ретираде» (стр. 161); «г. Голядкин » (стр. 162); «дробил и семенил... с притрусочкой» (стр. 165); «пришло в голову... к чиновникам, забежать вперед зайцем» (стр. 179, стр. 202, 224); «ощутил желание... крюку дать» (стр. 180); «сердце насасывало» (стр. 180); «» (стр. 182); «скомпрометировать себя в отношении амбиции» (стр. 183); «исхарчился» (стр. 185); «употреблял... усилия найти в г. Голядкине» (стр. 186); «вздумалось... пожуировать жизнью» (стр. 186); «пустился... накрыть... опасность» (стр. 192); «прямо подкатился к г. Голядкину-старшему» (стр. 196); «» (стр. 199); «замарал себя» (стр. 185, 200); «позволить же затереть как ветошку... не мог» (стр. 201); «полизался с третьими» (стр. 202, 224, 235); «» (стр. 202); «отправил в свой рот, чмокнув от удовольствия» (стр. 209); ср.: «чмокнул в самые губки» (стр. 235); захрапел сном невинности» (стр. 217); «подлизался» (стр. 224); «» (стр. 224); «куртизанит третьего» (стр. 224); «гонят в толчки» (стр. 224); «абордировал он... Андрея Филипповича» (стр. 237), ср.: «случалось ему абордировать кого-нибудь » (стр. 132); «позволили ввернуть... полсловечка» (стр. 263); « лакей» (стр. 264); «курныкая головой» и т. д.

26 «Улыбаясь » (стр. 127); «значительно кивал головою» (стр. 262); «значительно » (стр. 144) и т. д.; ср.: «бросая значительный взгляд» (стр. 133); «остановился... с весьма значительным видом» (стр. 133) и др.; «выразительно замолчал» (стр. 132, 135); «красноречиво умолк» (стр. 145); «стал... смотреть» (стр. 273); «прямо, решительно, смело... абордировал он» (стр. 237) и т. д.; «уцепился » (стр. 243); «Уцепившись за крыло дрожек всеми данными ему природою средствами, герой наш несся» (стр. 249); ср.: «всеми средствами вцепившись в воротник» и мн. др.

27 «Нос».

Примеры из «Двойника»: «Костюмирован он был странно до̀нельзя» (стр. 127); «Петрушка глядел с каким-то странным » (стр. 128); «Смех сменился каким-то странным... выражением в лице г. Голядкина» (стр. 129); «Крестьян Иванович... как-то странно и недоверчиво взглянул на г. Голядкина» (стр. 134); «...какую-то странную, даже можно сказать, недовольную мину» (стр. 132); «в нем произошла какая-то странная перемена» (стр. 136); «глаза его блеснули» (стр. 136).

«Произошла довольно странная сцена» (стр. 136); « образом разрешилось и второе движение г. Голядкина» (стр. 136); «Какое-то странное... ощущение охватило всего г. Голядкина» (стр. 141); «Случилось странное » (стр. 160); «странного чувства, странной темной тоски своей все еще не мог оттолкнуть от себя» (стр. 164—165); «все это было » (стр. 169); «сомнения его вдруг разрешились, но зато самым странным и самым неожиданным образом» (стр. 172); «все это сопровождалось какой-то странной » (стр. 222); «появлялась перед ним в каком-то странном... полусвете фигура Андрея Филипповича» (стр. 222); «как-то любопытно и странно посмотрел на г. Голядкина» (стр. 238); « ответили сослуживцы на приветствие г. Голядкина» (стр. 236); «как-то странно съежился» (стр. 242); «пожал ее с каким-то странным» (стр. 236); «Вдруг во всех окнах разом обнаружилось какое-то странное движение» (стр. 272) и мн. др.

Можно сказать, что слово «странный» проходит сквозь строй всей поэмы.

28 «Думал в неописанной тоске» (стр. 130); «подумал в неописанной » (стр. 261); «в неописанной тоске своей бросился было он догонять своего неприятеля» (стр. 250); «в странной, неописанной тоске наш герой» (стр. 261); « своему и всех окружающих изумлению» (стр. 253) и др.; «в неистощимой тоске своей» (стр. 252); «в неистощимой » (стр. 274); «проговорил с невыразимой миной негодования» (стр. 157); «крайне был изумлен» (стр. 130); « беспокойством смотрел» (стр. 136); «был в крайнем волнении» (стр. 143) и т. д.; «смотрели с необъяснимым... » (стр. 275); «с неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом» (стр. 164) и т. д.; «с величайшим любопытством... » (стр. 130); «с величайшим бы удовольствием провалился» (стр. 156); «к...величайшему изумлению... » (стр. 156) и т. д.; «с необыкновенным участием осведомился» (стр. 174); «был в необыкновенной тарелке своей» (стр. 184) и мн. др.

29 Ю. Н. Тынянов. Достоевский и Гоголь. Пг., 1921.

30 «Андрей Филиппович ответил г. Голядкину таким взглядом, что, если бы герой наш не был уже убит вполне, совершенно, то был бы непременно убит в другой раз, — если бы это было только возможно» (стр. 156); «г. Голядкин выбежал... спасаясь от убийственных взглядов Андрея Филипповича. Г. Голядкин был убит — убит вполне, в полном смысле слова, и если сохранил в настоящую минуту способность бежать, то единственно по какому-то чуду» (стр. 161—162); «немедленно переменил новое решение свое и уже так, заодно, впрочем, с самым решительным видом, позвонил у дверей» (стр. 131) и др.; «герой наш... ...» (стр. 243).

31 Ср. статью Б. М. Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя».

32 «Сокрушить рог гордыни змею, грызущую прах в презрении бессилия» (стр. 201); «герой наш словно из мертвых воскрес» (стр. 243); «слова этой истории » (стр. 185); «в прах обратиться» (стр. 163); «ожесточенная адская злоба» (стр. 169); «В глубине души своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся исполнить его» (стр. 200); «» (стр. 224); «в исступлении стыда» (стр. 225); «сознал в глубине души своей всю степень своей беззащитности» (стр. 236); «тяжко почувствовал руку врагов на плечах своих» (стр. 237); «с возмущающим душу бесстыдством» (стр. 245); «» (стр. 268); «мирную сень... успокоительной и охранительной кучи дров» (стр. 272); «покачал своею » (стр. 274); «Сердце затрепетало от избытка чувств в груди героя» (стр. 276) и мн. др.

33 В «Двойнике»: «г. Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находится не в тридесятом царстве...... Сделав такое важное открытие, г. Голядкин...закрыл глаза» (стр. 125). Ср. стр. 158: «Если снять этот парик, так будет голая голова. , г. Голядкин вспомнил...»; «с яростным хладнокровием и с самою энергическою решимостью дошел г. Голядкин до стула и уселся на нем» (стр. 200); « в виде г. Голядкина-младшего... в один миг разрушало все торжество и всю славу г. Голядкина-старшего» (стр. 223); «народилась... ... и полицейский служитель... принужден был взять этих всех совершенно подобных за шиворот и посадить в случившуюся у него под боком будку» (стр. 225); «не замечая значительно-наглой улыбки конторщика, улыбки торжества и спокойного могущества» (стр. 209) и мн. др.

34 Но тавтологические повторения могут и не приводить к скоплению самостоятельных предложений, а осуществляться в пределах одного предложения, в котором, таким образом, оказывается градация двух или нескольких однозвучных членов.

Примеров — много:

«Он его часто видывал, этого человека, когда-то видывал, даже недавно весьма» (стр. 166); «возродилась бы новая дружба, крепкая, жаркая дружба, еще более широкая, чем вчерашняя дружба» (стр. 201); «То появлялась перед ним... фигура Андрея Филипповича, сухая фигура, сердитая фигура» (стр. 222); «Голядкин-младший разрушал все торжество и всю славу господина Голядкина-старшего, затмил собою Голядкина-старшего, втоптал в грязь Голядкина-старшего» (стр. 223); «он... всеми силами зрение и всеми силами стараясь пронзить близоруким взором своим мокрую средину» (стр. 164)

35 «Речь Ленина (Опыт риторического анализа)». — «Леф», 1924, № 1: «От поступательных повторений (служащих развертыванью сюжета, продвижению изложения, развитию и градации доводов, словом, поступательному или «повествовательному» движению ораторской речи) можно отличать другие, которые, напротив, останавливают движение, не нагнетая напора его, а обращая его как бы внутрь себя, образуя своего рода неподвижный «водоворот», воронка которого, говоря фигурально, засасывает и поглощает все внимание. Закрывая горизонт, они замыкают поле зрения, снимая, таким образом, момент движения» (стр. 124).

36 Примеры периодической речи настолько многочисленны, что приходится ограничиться приведением двух-трех наиболее характерных. Любопытен рост эмоциональной насыщенности при помощи повторения союза и в словесных построениях с контрастно противопоставленными двумя частями (ср. у Гоголя. — И. Мандельштам, стр. 1).

«И все рады ему, и все любят его, и все превозносят его, и все провозглашают хором, что любезность и сатирического ума его направление не в пример лучше любезности и сатирического направления настоящего г. Голядкина, этим настоящего и невинного г. Голядкина, и отвергают правдоподобного господина Голядкина, и уже гонят в толчки благонамеренного и уже сыплют щелчки в известного любовью к ближнему настоящего г. Голядкина...» (стр. 224).

Периоды более сложного типа имеют резкие перебои интонаций и эффектно подчеркнутую игру несоответствием синтаксического строя и смыслового его разрешения, а также контрастами лексического состава.

«Тот, кто сидел... напротив г. Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд г. Голядкина, был — вчерашний кошмар г. Голядкина, одним словом, был сам г. Голядкин — не тот г. Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве помощника своего столоначальника; не тот, который любил стушеваться и зарыться в толпе; не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «не троньте меня, и я вас трогать не буду», или: «не троньте меня, ведь я вас не затрагиваю», — нет это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но, вместе с тем, и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего не было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить — который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия»» (стр. 173).

Иногда же период замыкается комически примененной фигурой умолчания: «...между тем как г. Голядкин начинал было ломать себе голову над тем, что почему вот именно трудно протестовать хоть бы на такой-то щелчок, — между тем эта же мысль о щелчке незаметно переливалась в какую-нибудь другую форму, — в форму какой-нибудь известной маленькой или довольно значительной подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, — и часто исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлого побуждения какого-нибудь, а так — иногда, например, по случаю, из деликатности; другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну, и наконец, потому... потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошо: почему!» (стр. 223).

— во второй части периода, после разрешения интонации первой части, сохраняются до конца (ср. особенно характерный пример такого построения на стр. 236: «каково же было изумление, исступление и бешенство, каков же был ужас и стыд г. Голядкина-старшего, когда... враг его... вырвал свою руку... мало того: вынул платок свой», и т. д.).

Сцепления самих периодов в логическом течении мысли нередко осуществляются по характерной для градации шкале усиления. Любопытны присоединяющие новый период ораторские формулы: «скажем более» (стр. 163, 167, 170); «...» (стр. 201). Другой употребительный способ сочетания периодов — контрастные противопоставления («Не спорим, впрочем, не спорим» — стр. 202; «И вдруг, ни с того, ни с сего» — стр. 220 и др.).

Даже наиболее обычный прием следования периодов одного за другим — «сочинение» логически развивающихся мыслей — в «Двойнике» достигает необыкновенной изысканности и сложности (например, в начале X главы: то... то... то...).

37 «Мучило крайне его воспоминание о вчерашнем вечере» (стр. 186); «Вошел г. Голядкин в свое отделение робко... присел он... Ни на что не глядя, не развлекаясь ничем, вникнул он в содержание лежавших перед ним бумаг. ...» (стр. 171);

«Дух захватывало всячески достойному сожаления г. Голядкину от ужаса» (стр. 225);

«Словно на крыльях, летел он... Чувствовал он в себе... Чувствовал он еще, что опал и ослаб совершенно» (стр. 243);

«Все смотрели на него с видом самым зловещим и подозрительным». «Высокая, плотная фигура, лет пожилых» (стр. 262);

«Особенного внимания решительно ничьего не возбуждал с первого взгляда этот человек» (стр. 166).

38 «Доложу я вам», «в подробности узнать», «кабалу стряпал», «отнеслись намедни в частном разговоре Евстафий Иванович, что наиважнейшая добродетель гражданская — деньги уметь зашибить» и т. д.

39 «положил ждать»; «для сего нужно было, во-первых, чтоб кончились как можно скорее ...»; «поведение господ товарищей и сослуживцев господина Голядкина»; «оправдался в нагоняе... »; «абордировать ради собственных делишек своих»; «ошибка в незнании света и хорошего тона»; «человек был, как и все, порядочный, разумеется, как и все люди порядочные и, может быть, имел там кое-какие и даже довольно значительные преимущества, одним словом: был сам по себе человек»; ср. с речами Голядкина: «Господин Голядкин поспешил заметить... что он, как и все... тоже, как и все, средства имеет... ». Чиновничья экспрессия речи выделяется заметнее всего.

40 «Его превосходительство сказали: «присоединиться законным образом для составления напитка» (пить чай); «законное возмездие» (жалованье); «неоднократно замечено про разных иных из их братьи»; ср. здесь же обнажение канцелярского характера этой фразы: «» и т. д. (здесь все эти приемы прикрываются маской постороннего биографа).

41 «Примкнуть свое скромное имя к длинному столбцу почтительных лиц»; «» и т. п. Ср. в «Дядюшкином сне»: «капитальные и скандалезные вещи» и мн. др.

42 Например: «в позлащенных палатах»; «», «я гоним судьбою... униженный ею, предался отрицанию собственного своего достоинства, я, удрученный моими бедствиями, и упал духом»; «болезненный одр»; «» и мн. др.

43 «Что, дескать, он того... ну, там что-нибудь » (стр. 212); «как бы этак того...» (стр. 191); «ведь ты, тезка, знаешь, того» (стр. 189); « закавыки» (стр. 192); «вероятно, может быть, только и добра-то, что приличное платьишко» (стр. 183); я, этак, могу санфасон» (стр. 145); «А вот как бы мне теперь того» (стр. 154); «все-то, авось может быть, как-нибудь, наверное, непременно возьмет, да устроится» (стр. 167) и др.

44 Меткую пародию на речь Голядкина можно найти в «Московском литературном и ученом сборнике на 1847 год»: «Приемы эти схватить не трудно, приемы-то эти вовсе не трудно схватить; оно вовсе не трудно и не затруднительно схватить приемы-то эти. Но дело не так делается, господа; дело-то это, господа, не так производится, оно не так совершается, судари вы мои, дело-то это. А оно надобно тут, знаете и тово, оно, видите ли, здесь другое требуется, требуется здесь тово, этово, как ево — другова...» Эта форма речи вошла в поэтику школы Достоевского.

45 «Как бы стали вы мстить врагу своему, злейшему врагу своему» (стр. 135); «понимаю вас, Крестьян Иванович, понимаю, я вас совершенно понимаю теперь» (стр. 138); «Это приятная сумма, это весьма приятная сумма! Хоть кому приятная сумма» (стр. 127); «знает, знает, все знает» (стр. 170); «если бы я сегодня манкировал чем-нибудь, если бы вышло, например, что-нибудь не так, прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний или произошла бы другая какая-нибудь неприятность» (стр. 126); «только зачем же они там взяли Ивана-то Семеновича? На какой им чорт было нужно Ивана Семеновича?!» и т. п.

46 «Поклониться или нет? Отозваться или нет? Признаться или нет?» (стр. 130); «И как это кончится все? И как это теперь устроится? Дорого бы я дал, чтоб узнать это все...» (стр. 259); «Понимаете ли вы это? Дескать, понимаете ли вы это, милостивый мой государь?!» (стр. 257); «Не лучше ли теперь потерпеть? Не лучше ли теперь подождать?» (стр. 171); «Идти или нет? Ну, идти или нет? Пойду... отчего ж не пойти?» (стр. 153) и мн. др.

47 «Герой наш действительно воротился, тем более, что , ставил себя теперь совсем лицом посторонним» (стр. 272); ср. там же: «Я буду так — наблюдателем посторонним буду... дескать, я наблюдатель, лицо постороннее»; «ребята, которые, как справедливо выразился о них г. Голядкин, умеют лишь в орлянку играть при случае, да где-нибудь потаскаться» (стр. 235); ср. стр. 129: «им бы только в орлянку при жалованьи, да где-нибудь потаскаться, вот это их дело» и т. д.

48 «голядкинской брани»: «нюня ты этакая» (стр. 188); «баран-голова» (стр. 181); «голядка ты этакой» (стр. 189); «Иуда ты этакой» (стр. 216); «злодей ты такой» (стр. 216); «самоубийца я этакой» (стр. 217); «плут ты этакой» (стр. 215); «бездельник ты этакой» (стр. 214) и т. д.

49 «Путь жизни широк» (стр. 134); «Здесь... ничего нельзя найти предосудительного касательно официальных отношений моих» (стр. 147); «в минуту семейной и торжественнейшей радости для его сердца родительского» (стр. 160); «я иду прямым путем, а окольным путем ходить презираю» (стр. 194); «начальство благодетельное, видя промысел божий, приютило двух близнецов» (стр. 206); «начальство должно поощрять подобные движения» (стр. 238); «принимаю благодетельное начальство за отца и слепо вверяю судьбу свою» (стр. 238); «суд света, мнение раболепной толпы» (стр. 246) и т. п.

50 Архитектоника рассматривается мною лишь в той мере, в какой она определяется чередованием форм стиля.

51 Я рассматриваю композицию редакции «Двойника». В первой — еще явственнее выступал тот план героической поэмы о борьбе с «самозванцем Гришкой Отрепьевым», по которому чертилась схема действий Голядкина. — См.: «Забытые и неизвестные страницы Достоевского». Собр. и комм. Л. Гроссман, т. 22. Пг., 1918, стр. 10. См. также указ. статью Аванесова.

52 Рассказчик как бы берет на себя оправдание реальной законности «ужаса» Голядкина: «Сам же он горел на мелком огне. Да и было отчего, впрочем» (стр. 173).

53 «Библиотеке для чтения» (1836, № 7—8) в рецензии на «Романы и повести» Вас. Нарежного читается: «Герой его трагедии тот же, которого изображали прежде и после Нарежного Сумароков, Погодин, Хомяков, Булгарин, Пушкин, все, словом, это — Отрепьев, самозванец» (стр. 33).

Раздел сайта: