9
Общий характер переделок, принципы сокращения текста, мотивы изъятия тех или иных фраз или сложных синтаксических единств, причины исключения книжных оборотов и конструкций, вообще все формы авторского отношения к деталям стиля первоначальной редакции говорят о том, что Гоголь в работе над языком и стилем “Вечера накануне Ивана Купала” руководствовался не столько необходимостью устранить напластования стиля Свиньина, сколько новым пониманием структуры народно-сказового стиля и его художественных достоинств. При этом нередко Гоголь исключает словарные украинизмы, а также обозначения или описания разных жизненных аксессуаров украинского быта, признанные им по художественным соображениям излишними. Нет никаких оснований предполагать, что эти словесно-этнографические “излишества” первой редакции были плодом “редакторского самоуправства” Свиньина.
|
В этой-то деревушке имел притон свой — человек, или, лучше сказать, сам чорт в образе человеческом. Чем он занимался, это один бог знал: днем он был почти невидимка; одни рассказывали, что будто он гайдамачил по захолустьям, обдирая проезжих купцов; другие, что у него в лесу был шалаш, совершенно похожий на ятку, в какой обыкновенно у нас во время ярмонки жидовки продают горелку. Те же, которым случалось проходить мимо этого бесовского гнезда, утверждали, что слышали какой-то странный, бессмысленный шум и речь совершенно не нашу. — Ночью же только и дела, что пьяная шайка Бисаврюка (под таким именем был известен этот дивный человек), ни в чем не уступавшая своему предводителю, с адским визгом и криком рыскала по оврагам или по улицам соседнего села, которое было несравненно обширнее нашего. Понаберет с собою всех встречавшихся козаков да и давай угощать; деньги сыплются... ... Пристанет, бывало, к красным девушкам, надарит лент, серег, монист... ну, так, что девать некуда. Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимая подарки: бог знает, может быть, в самом деле они перешли чрез нечистые руки (I, 350—351). |
В этом-то хуторе показывался [...] человек, или лучше дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил, никто не знал. Гуляет, пьянствует и вдруг пропадает, как в воду, и слуху нет. Там, глядь — снова будто с неба упал, рыскает по улицам села, которого теперь и следу нет и которое было, может, не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных казаков: хохот, песни, деньги сыплются, водка как вода... Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист — девать некуда! Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимая подарки: бог знает, может в самом деле перешли они через нечистые руки (I, 139—140). |
|
В селе находилась церковь во имя Трех Святителей, шагов на 400 от нашей Покровской, что можно и теперь видеть по оставшимся камням от фундамента. Притом вам, я думаю, не безызвестно, что почтенный шапар наш Терешко еще недавно, копая ров около своего огорода, открыл необыкновенной величины камень с явственно вырезанным на нем крестом, который, вероятно, служил основанием алтаря; неверящих отсылаю к нему самому лично. При церкви находился иерей, блаженной памяти отец Афанасий (I, 351). |
В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий (I, 140). |
|
Заметивши, что Бисаврюк не бывал даже и на в заутрене и узнавши наверное про знакомство его с сатаною, решился было порядком пожурить его: наложить церковное покаяние (I, 351). |
Заметив, что Басаврюк и на Светлое Воскресенье не бывал в церкви, задумал было пожурить его — наложить церковное покаяние (I, 140). |
Во второй редакции проявляется более тонкое и сложное понимание внутреннего единства художественной композиции, обусловленного последовательностью и цельностью типа рассказчика, стиля его народного сказа. Автор теперь не просто занимает, трогает и забавляет читателя, иногда нарушая реалистическое правдоподобие сказа и по временам механически отстраняя “подставного” рассказчика, снимая с себя его маску, как было в первой редакции повести. Изменяется понимание стилевых соотношений между рассказчиком и автором, углубляется сознание реалистических основ художественного воспроизведения. Все то, что могло представлять интерес само по себе как комическая или забавная бытовая сцена, но что разрушало смысловую и экспрессивную согласованность частей, что казалось несообразным с драматизмом изображаемых событий и излишним для их освещения, что придавало образу рассказчика неправдоподобную пестроту красок и механическую подвижность оценок и отношений, теперь Гоголем исключается из повести при подготовке второй ее редакции. Очень типичен в этом отношении такой выброшенный кусок повествования, который непосредственно следовал за сценой изображения гибели Петруся:
“Такой страх навело на них это дивное происшествие. — Наконец такой подняли шум, толкуя каждый по-своему, что собаки со всего околодка начала лаять.
Явились и добрые старушки, пронюхавшие, что у Пидорки осталось еще отцовское добро, которым, по скупости своего мужа, она никогда почти не пользовалась, и принялись дружно, со всем усердием утешать ее. Бедной Пидорке казалось все это так дико, так чудно, как во сне. — Совещание кончилось тем, что с общего голосу пепел раздули на ветер, а мешки спустили по веревке в яму, потому что никто из честных козаков не захотел осквернить рук дьявольшиною. В награду за такое благоразумное распоряжение потребовали они себе ведра четыре водки и, шатаясь на все стороны, отправились восвояси. Попечения ж усердных старушек не кончились тем: одна из них трещала на ухо Пидорке, что ей нужно построить новую хату, другая предлагала щегольского жениха, третья открыла по секрету, что знает искусных швей для свадебных рушников, четвертая трезвонила, что нужно сделать люльку для будущего ребенка... Признаюсь, что такая куча советов взбесила бы хоть кого; но бедная Пидорка ничего не видела, ничего не слышала” (I, 364).
Гоголь понял, что это длинное описание пошлых бытовых подробностей и обстоятельств, сопровождавших гибель Петруся и отчаяние Пидорки, не вполне уместно в данном контексте, что он ослабляет силу впечатления от трагических событий. Ведь “бедная Пидорка ничего не видела, ничего не слышала”. Во второй редакции исключается весь этот отрывок: он сжат в две фразы: “Такой страх навело на них это диво. Что было далее, не вспомню” (I, 150).
“драматизированной”, образно осложненной, динамической и сближенной с народным языком манерой повествования сказываются в изображении убийства Ивася. Сопоставление текстов обеих редакций неоспоримо доказывает, что их отличия не могут быть объяснены только вмешательством П. П. Свиньина, его редакторским самоуправством. Обе редакции отражают разные ступени в развитии одного художественного стиля, отражают процесс качественного преобразования гоголевского стиля. Тут в тексте “Отечественных записок”, наряду со стандартно-книжными формулами эмоционально-литературного стиля (“Он обезумел от страха и гнева [...]”; “но кто ж выразит его удивление [...]”; “он не мог удержать своего бешенства”; “представилось ему отчаяние Пидорки, принужденной итти за нечестивого католика [...]”), обнаруживаются и густо замешенные элементы просторечия (“вот и вскинется он к ней с заступом, а та, вместо всякого ответа, сунь ему нож в руку” [...] “Шутка ли отрезать голову человеку” [...] “сложив накрест ручонки” и т. п.). Однако синтаксический строй всего этого отрывка в редакции “Отечественных записок” более книжный, более унифицированный, более близкий к среднему литературному стилю карамзинской школы, чем во второй редакции. Все же и в этой сфере трудно указать несомненные признаки свиньинской правки.
|
РЕДАКЦИЯ |
РЕДАКЦИЯ ОТДЕЛЬНОГО ИЗДАНИЯ |
|
Досада взяла Петруся; вот и вскинется он к ней с заступом; а та, вместо всякого ответа, сунь ему нож в руку, . И вот, не говоря ни слова, подвела к нему мальчика лет пяти, с накрытою головою, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Он обезумел от страха и гнева. Шутка ли отрезать голову человеку, да еще и безвинному младенцу! Но кто ж выразит его удивление, тогда, сдернув с малютки покрывало, узнал он в нем Ивася: сложив накрест ручонки, он, казалось, умолял его о пощаде. Тут уже он не мог удержать своего бешенства... С тем же самым ножом бросился он к ведьме и уже было занес руку, как вдруг громовой голос Бисаврюка “вспомни свою клятву!” поразил его, словно пулею. Ведьма топнула ногою: синеватое пламя показалось из земли и осветило всю ее внутренность, и все, что было под землею, стало видимо, вот как на ладоне: червонцы и дорогие камни грудами навалены были под тем самым местом, где они стояли... Глаза у Петруся разгорелись... тут, в добавку, представилось ему отчаяние Пидорки, принужденной итти за нечестивого католика... Ум его помутился; как сумасшедший бросился он за нож — и кровь невинного младенца брызнула ему в лицо... Адский хохот раздался вокруг него; безобразные чудовища стаями скакали перед ним, а гнусная ведьма, вцепившись руками за обезглавленный труп, с жадностью пила из него кровь.. (I, 358). |
“Нет, не видать тебе золота, покаместь не достанешь крови человеческой!” сказала ведьма и подвела к нему дитя, лет шести, накрытое белою простынею, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро. Малость, отрезать ни за что, ни про что человеку голову, да еще и безвинному ребенку! В сердцах, сдернул он простыню, накрывавшую голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И ручонки сложило бедное дитя накрест; и головку повесило... Как бешеный, подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было руку... “А что ты обещал за девушку?..” грянул Басаврюк и словно пулю посадил ему в спину. Ведьма топнула ногою: синее пламя выхватилось из земли; середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и все, что ни было под землею, сделалось видимо, как на ладоне. Червонцы, дорогие камни, в сундуках, в котлах, грудами были навалены под тем самым местом, где они стояли. Глаза его разгорелись... ум помутился... Как безумный, ухватился он за нож, и безвинная кровь брызнула ему в очи... Дьявольский хохот загремел со всех сторон. Безобразные чудовища стаями скакали перед ним. Ведьма, вцепившись руками за обезглавленный труп, как волк, пила из него кровь... (I, 145—146). |
Бросается в глаза острое, резкое и вместе с тем психологически оправданное усиление экспрессивной драматизации повествования во второй редакции. Вместо описательной косвенной речи ведьмы (“примолвив с адским смехом, что пока не достанет он человеческой крови, до тех пор клад не будет в его руках”) сразу же звучит резкая реплика: “Нет, не видать тебе золота, покаместь не достанешь крови человеческой”. Тонко и осмотрительно используются здесь разнообразные формы и приемы несобственно прямой речи — вместо отвлеченно-описательного литературного изложения. Это также способствует выразительности стиля и его драматической углубленности. И нет оснований в этом различии стиля двух редакций обвинять Свиньина. Достаточно сопоставить следующие отрывки:
|
Но кто ж выразит его удивление, когда, сдернув с малютки покрывало, узнал он в нем Ивася: сложив накрест ручонки, он, казалось, умолял его о пощаде. Тут уже он не мог удержать своего бешенства... С тем же самым ножом бросился он к ведьме и уже было занес руку, как вдруг громовый голос Бисаврюка “вспомни свою клятву!” поразил его, словно пулею (I, 358). |
В сердцах, сдернул он простыню, покрывавшую малютке голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И ручонки сложило бедное дитя накрест; и головку повесило... Как бешеный, подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было руку... “А что ты обещал за девушку?..” грянул Басаврюк и словно пулю посадил ему в спину (I, 146). |
Кроме того, легко наблюдать качественное усиление и количественный прирост народно-речевых разговорных элементов, реалистическое обновление и обострение образов, а также более глубокое использование средств экспрессивной расцветки стиля, свойственных живой разговорной речи.
Планомерная и сознательная переработка первоначального текста в тех же направлениях, сопряженная с изменениями в самом сюжетном развитии повести, видна и при изображении обстоятельств гибели Петра. И тут устраняются не соответствующие социальному характеру рассказчика из народа стандартные литературно-книжные образы и выражения (например, “Пидорка принуждена была отправиться в дальнее село просить помощи”; “с неимоверною силою”; “неизъяснимый страх удержал ее”; “кричал Петро, как будто охваченный пламенем”; “отчаянный голос Петра [...] поминутно чудился” и т. п.).
Так же, как и Пушкин, Гоголь начинает бороться с мелодраматическим стилем изображения душевных аффектов, — исключается “ужасно романтическое” описание мук Петра (“болезненная судорога прохватила его по всем членам, волосы поднялись дыбом, и мертвый холодный пот выступил на лице”). Решительно изменяются или стушевываются такие образы, которые вступают в противоречие с окружающим контекстом или не соответствуют ни общей экспрессии изложения, ни индивидуальным свойствам изображаемых персонажей (“Покрывало свеялось”; “приведение покрылось с ног до головы кровавым цветом”; “долго стояли все, разинув рты и выпуча глаза, словно вороны, не смея пошевельнуть ни одним усом”; “старушка беззубая, вся в морщиах, словно кошелек без денег” и т. п.). Усиливается драматизм изложения, обостряются приемы лаконического сжатия стиля, создаются тонкие нюансы переходов от внутренней речи персонажей к повествованию стороннего рассказчика, исправляются недостатки синтаксиса. Все это легко увидеть при сопоставлении текста первоначальной и последующей редакции в этом месте. И тут предположение “правки” Свиньина нечего не разъясняет.
|
ТЕКСТ “ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ЗАПИСОК” |
ПОСЛЕДУЮЩИЕ ИЗДАНИЯ |
|
Вот в один вечер, именно накануне Ивана Купала, Петро наш вдруг заболел и не мог встать с постели, горячка и бред поминутно усиливались, так, что Пидорка принуждена была отправиться в дальнее село просить помощи. Только на половине дороги попадается ей старушка беззубая, вся в морщинах, словно кошелек без денег. Слово за словом, узнает Пидорка, что она мастерица лечить. Этого-то ей и нужно. Уговоривши старуху со слезами помочь ей в напасти, приводит она ее в хату. — Сначала Петро было не заметил новой гостьи, как же всмотрится пристально в лицо ей, как задрожит, как хватится с постели, как размахнется топором... Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь, а старухи и след простыл. Выхватив его с неимоверною силою, подступил он к Пидорке: “Зачем ты привела ко мне ведьму? Ты хочешь меня сгубить”, Господи боже мой! уже было и руку занес... да глядь невзначай в сторону и руки опустились и язык отняло; болезненная судорога прохватила его по всем членам, волосы поднялись дыбом, и мертвый холодный пот выступил на лице: посереди хаты стояло дитя с покрытою головою. Покрывало свеялось... Ивась!.. закричала Пидорка и хотела броситься к нему — неизъяснимый страх удержал ее; а привидение покрылось с ног до головы кровавым цветом и стало рость, рость, как из воды итти, пока не тронулось наконец головою в перекладину; тут голова его отделилась, все туловище сделалось как огонь. Пидорка с испугу выскочила в сени. “Меня жжет! мне душно!..” кричал Петро, как будто охваченный пламенем: но дверь так крепко захлопнулась вслед за нею, . В страхе и попыхах побежала она звать на помощь кого-нибудь. Отчаянный голос Петра: “меня жжет! мне душно!” поминутно чудился и жалобно свистал ей в уши. Людей сбежалось целая орда. Ведь и в тогдашние времена зевак было довольно. Дверь отперли, и что ж вы думаете, хоть бы одна душа была в хате. На середине только лежала куча серого пеплу, который еще дымился местами. Кинулись к мешкам — одни битые черепки лежали в них на место червонцев. Долго стояли все, разинув рты и выпуча глаза, словно вороны, не смея пошевельнуть ни одним усом, — такой страх навело на них это дивное происшествие (I, 363—364). |
Раз, кто-то уже, видно, сжалился над ней, посоветовал итти к колдунье, жившей в Медвежьем оврагу, про которую ходила слава, что умеет лечить все на свете болезни. Решилась попробовать последнее средство; слово за слово, уговорила старуху итти с собою. Это было ввечеру, как раз накануне Купала. Петро в беспамятстве лежал на лавке и не примечал вовсе новой гостьи. Как вот, мало по малу, стал приподниматься и всматриваться. Вдруг весь задрожал, как на плахе; волосы поднялись горою... и он засмеялся таким хохотом, что страх врезался в сердце Пидорки. “Вспомнил, вспомнил!” закричал он в страшном весельи и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху. Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь. Старуха пропала, и дитя лет семи, в белой рубашке, с накрытою головою, стало посереди хаты... Простыня слетела. “Ивась!” закричала Пидорка и бросилась к нему; но привидение все, с ног до головы, покрылось кровью и осветило всю хату красным светом... В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею так крепко, что не под силу было отперетьвысадили дверь: хоть бы душа одна. Вся хата полна дыма, и посередине только, где стоял Петрусь, куча пеплу, от которого местами подымался еще пар. Кинулись к мешкам: одни битые черепки лежали вместо червонцев. Выпуча глаза и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки, будто вкопанные в землю. Такой страх навело на них это диво (I, 149—150). |
Бросается в глаза новая логика семантических связей и синтаксического движения в переработанной редакции. Коренным образом изменились методы описания и изображения душевных переживаний. Новые драматические приемы ярко отражаются в способах воспроизведения действий персонажей. Эти способы мотивированы реалистическим пониманием противоречий и колебаний в психическом строе личности, во внутренних основах характера. Образная структура повествования, отражающая мировоззрение и мировосприятие рассказчика, органически связывается с его социальным положением, с национально-характеристическими и типическими чертами его облика. И тут нельзя это различие в стиле объяснить “порчей” Свиньина.
Ярким примером напряжения и эмоционального развития образов может служить сопоставление способов описания психологического состояния Петруся после убийства Ивася в первой и второй редакции повести:
|
Все пошло кругом в голове его; как угорелый, бросился он бежать; но ему казалось, что деревья, кусты, скирды сена и все, что попадалось на дороге, гналось за ним в погоню. Обеспамятев и выбившись из сил, вбежал он в свою лачужку и как сноп повалился на землю (I, 358—359). |
Все пошло кругом в голове его! . Деревья все в крови казалось, горели и стонали. Небо, раскалившись, дрожало... Огненные пятна, что молнии, мерещились ему в глаза. Выбившись из сил, вбежал он в свою лачужку и, как сноп, повалился на землю. Мертвый сон схватил его (I, 146). |
Во второй редакции преодолеваются банальность и отвлеченность первоначального изображения. Исключаются даже разговорные выражения, если они противоречат трагическому тону действия (“как угорелый, бросился он бежать”). Литературные образы, воспроизводящие душевное состояние убийцы, окрашиваются цветами крови и огня.
В первой редакции даже разговорный стиль повествования нередко имел на себе печать условной литературности того времени. Он иногда не выходил из границ установившегося литературного трафарета. Гоголь при переработке повести резко изменяет качество этой разговорной струи в составе повествования, стремясь придать ей яркий народный колорит:
|
спал Петрусь наш словно убитый. На другое только утро пробудился он от своего богатырского сна и мутными глазами окидывал пыльные углы своей хаты, как будто несполна протрезвившийся пьяница. Напрасно силился он припомнить случившееся с ним: память его была словно карман старого скряги, из которого шеляга не выманишь (I, 359). |
спал Петро без просыпа. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь (I, 146). |
“Вечера накануне Ивана Купала” изменения в заключительных строках этой повести:
|
Часто замечали, как густой дым валил клубом из обвалившейся трубы, и вместе с дымом подымалось какое-то чудище, длинное, длинное, с красными, как две горячие головни, глазами. Доставши такой высоты, что посмотреть, так шапка валилась, с шумом рассыпалось и мелким, как горох из мешка, смехом |
Из закоптевшей трубы столбом валился дым и, поднявшись высоко, так, что посмотреть — шапка валилась, , и чорт, нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, так всхлипывал жалобно в своей кануре, что испуганные гайвороны |
Связанность нормами книжного синтаксиса, характерная для первой редакции, обнаруживается в расплывчатости и вялости повествовательного движения. Перерабатывая текст, Гоголь сжимает фразу, выбрасывает излишние слова и выражения, придает устно-повествовательную, богатую разными тонами и красками экспрессию синтаксическим конструкциям. Достаточно сопоставить стиль двух таких отрезков повести, чтобы увидеть новый ярко народный тип рассказа и его острый лаконизм во второй редакции, необъяснимый ссылкой или указанием на восстановление Гоголем первоначального текста (искаженного Свиньиным):
|
[...] появился снова Бисаврюк, снова начал разгульничать да сыпать деньгами, только люди не дались уже в обман, все бегом от него. История Петруся слишком запамятовалась у всех, узнали, что этот Бисаврюк никто другой, как сам нечистый, принявший человеческий образ, чтобы отрывать клады, а как клад не дается нечистым рукам, так вот он и губит людей. Чтобы не попасться в соблазн лукавому, они бросили свои землянки и хаты и перебирались в село; но и тут не было покою от проклятого Бисаврюка (I, 365). |
[...] показался снова Басаврюк; только все бегом от него. Узнали, что это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов. Того же году все побросили землянки свои и перебрались в село; но и там однако ж не было покою от проклятого Басаврюка (I, 151). |
Естественно, что это сжимание речи, эта экспрессивная драматизация повествовательного стиля во второй редакции сопровождались не только устранением “длиннот”, самоочевидных шаблонов изложения, но и изобретением новых способов семантико-синтаксического сопоставления и сцепления отрезков речи. Усиливались шутливая наивность и острая ироничность сближений. Гоголь явно начинает следовать пушкинскому методу присоединительных конструкций.
|
и с той поры никаких проказ уже не было, хотя тетка моего деда долго еще жаловалась, что слышала часто как будто кто-то стучит в крышу и царапается по стене (I, 366). |
И даром, что отец Афанасий ходил по всему селу с святою водою и гонял чорта кропилом по всем улицам, а все еще тетка покойного деда долго жаловалась, что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и царапается по стене (I, 151). |
без умолчаний и перерывов (что находит отражение в семантике глаголов, в их лексических значениях и в функциях глагольных форм времени), во второй редакции выбрасываются целые повествовательные куски, образуются разрывы в ходе повествования и устанавливаются новые вехи отсчета повествовательного времени. Читатель сам должен — своим воображением — заполнять пустоты и обрывы в движении сюжета. Вот любопытная иллюстрация:
|
ТЕКСТ “ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ЗАПИСОК” |
РЕДАКЦИЯ “ПОВЕСТЕЙ НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ” |
|
Вот схвативши мешки в обе руки, подрал он во весь дух щупал себя за нос и за усы, наконец принялся и за сытые мешки, как бы желая увериться не спит ли он, не во сне ли чудится ему такое диво? Чтобы скорее уверить его, что все это наяву... Это чуть не свело старичину с последнего ума. Откуда ни возьмись и приветливые слова и ласки: сякой, такой, Петрусь, не мазаный! да я ли тебя не жаловал? да не был ли ты у меня как сын родной? так, что Петруся до слез разобрало. — Добром или худом было нажито золото, о том предки наши мало заботились: не то было время. Всякой знавал за собой грешок и разве из тысячи только один мог выбраться такой, у которого обе руки были святы. Как бы то ни было, только старый Корж едва ли не погрознее той, какую услышал от него Петрусь. Слышно было, что поляк долго еще хвастался, крутя усы и бряча саблею, что старый Корж хотел ему навязать девку, какой бы не согласился взять ни один порядочный человек, да встретившись один раз под темный вечерок с Петрусем, так присмирел после того, что сколько ни спрашивали у него потом, — он молчал, как рыба. Тут Пидорка с плачем рассказала Петрусю, как мимо проходившие цыганы украли Ивася... и что ж вы думаете? хоть бы ненароком Проклятая бесовщина так обморочила его, что он едва мог запомнить даже лицо Ивася, чему Пидорка немало дивовалась и сколько ни билась, не могла разгадать, что все это значит? Откладывать было незачем (I, 359—360). |
— разнежился: “Сякой, такой Петрусь, немазаный! да я ли не любил его? да не был ли у меня он как сын родной?” и понес хрыч небывальщину, так что того до слез разобрало. Дивно только показалось Пидорке, когда стала рассказывать, как проходившие мимо цыгане украли Ивася. Он не мог даже вспомнить лица его: так обморочила проклятая бесовщина! было незачем (I, 146—147). |
Множество стилистических поправок, являющихся, несомненно, не средством восстановления первоначального текста, а результатом глубокой и сосредоточенной работы самого Гоголя над усовершенствованием своего языка и стиля, заключается в замене слов нейтральных, стилистически не ярких, словами более экспрессивными, во включении более выразительных и точных обозначений, в сжатии речи, в усилении разговорных конструкций, в стремлении придать стилю реально-бытовой колорит среды и местности, в экспрессивном обновлении образов, в исключении шаблонных фраз.
|
Так прошло и лето: одни отжались другие, которые были поразгульнее, начали в поход снаряжаться [...] Скирды хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю, и мужик на дюжих волах давно уже поплелся за дровами в лес. Земля сделалась и начала прохватываться местами морозом. Копыты молодецкого коня верст за пять стали слышны; а тут и зима не за горами: снег стал перепадать большими охлопьями; деревья закутало пушистою шубою |
Так прошло и лето. Много козаков откосилось, много козаков, поразгульнее других, и в поход потянулось... Скирды хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю. Попадались по дороге и возы, наваленные хворостом и дровамикрепче и местами стала прохватываться морозом. Уже и снег стал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем, будто заячьим мехом (I, 149). |