5
Особенно разнообразны и оригинальны новые, “пушкинские” приемы речевой индивидуализации образа рассказчика. Образ Фомы Григорьевича во второй редакции повести окружается чрезвычайно сложной экспрессивной атмосферой.
Бытовая речь, просвечивающая украинизмами и носящая ярко выраженный личный характер; непрестанно прерывающие сказ ссылки на деда, на покойную старуху мать и т. п.; глубоко субъективные оценки упоминаемых лиц, происшествий и сообщаемых событий; деревенское миропонимание, обнаруживающееся в системе образов, сопоставлений и сравнений; церковные профессионализмы и соответствующие званию дьячка отклики на разные явления, способы толкования их — все это резко отличает стиль переработанной повести от ее первичного текста. Вот — иллюстрации:
|
ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ТЕКСТ |
ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ |
|
[...] нынешние умники без зазрения совести не побоялись бы назвать баснею; но я готов голову отдать, если дед мой хотя раз солгал в продолжение своей жизни. Чтобы уверить вас в справедливости этого, я хоть сей же час расскажу вам одну из тех повестей, которые так сильно нравились нам во время оно, надеясь, что и вам полюбится (I, 349—350). |
Но главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою Одну из его чудных историй перескажу теперь вам. Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые если дать им в руки простой часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье. Им все, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлось по свету! Да чего, — вот, не люби меня и пречистая дева! вы, может, даже не поверите: раз как-то заикнулся про ведьм — что ж? нашелся сорви-голова, ведьмам не верит! Да, слава богу, вот я сколько живу уже на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете (т. е. солгать на исповеди)* было легче, чем нашему брату понюхать табаку; а и те открещивались от ведьм. Но приснись им, не хочется только выговорить, что такое, нечего и толковать об них (I, 138—139), |
Расширяется стихия украинской речи, украинского фольклора: фразеологические идиоматизмы украинского языка сказываются и в русском просторечии.
|
Не чета нынешним краснобайным балагурам, от которых, прости господи, такая нападает зевота, что хоть из хаты вон (I, 349). |
Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть, да еще языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку, да из хаты (I, 138). |
Украинско-бытовые термины и выражения, придающие повествованию яркий местный колорит, выступают еще рельефнее при лаконическом сжатии рассказа, при освобождении его от литературно-книжных стандартов и от побочных ассоциативных привесок.
|
РЕДАКЦИЯ “ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ЗАПИСОК” Чего не делала Пидорка, чтобы пособить горю: и советовалася с знахарями, и услужливыми старушками, ворочавшими языком столь же исправно как веретеном, и сама старалась ласками и просьбами разогнать хандру его — ничто не помогало. , и заговаривали зло, и выливали переполох, и заваривали соняшницу. — Все понапрасну! (I, 362). |
ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахорами, и переполох выливали, и соняшницу заваривали — ничто не помогало (I, 148—149). |
Ввод новых украинско-бытовых деталей объясняется не только расширявшимся кругозором этнографических познаний Гоголя, но и все углублявшимся пониманием “народности” речи. Вместе с тем украинизмы характеристически связаны с образом рассказчика. В текст повести вносятся яркие этнографические краски украинского быта, украинской народной терминологии.
|
Вот и заварил Корж свадьбу, какой в тогдашние времена слыхать не слыхано. Меду наварено столько, сколько душа желала, в водке хоть выкупайся. Посадили молодых за стол, разрезали коровай, заиграли бандуры, цимбалы, сопилки, кобзы, и пошла потеха... (I, 360). |
Поляку дали под нос дулю, да и заварили свадьбу: напекли шишек, нашили рушников и хустокгорелки; посадили за стол молодых; разрезали коровай; брякнули в бандуры, цимбалы, сопилки, кобзы — и пошла потеха... (I, 147). |
Во второй редакции Гоголь избегает установившихся тогда общих шаблонов народно-фольклорного стиля. Он заменяет их характеристическими народно-разговорными выражениями, приспособленными к образу рассказчика.
|
Вот и начали жить да поживать Петрусь с Пидоркою — как царь с царицею. Дом словно полная чаша; платье-то на них как ясные звезды; еда-то у них мед, да сало, да вареники (I, 361). |
Начали жить Пидорка да Петрусь, словно пан с панею. Всего вдоволь, все блестит... (I, 148). |
Стремясь обострить индивидуальную характерность и экспрессивность разговорной речи, Гоголь старается придать сказу непринужденно-бытовой характер, пытается освободиться от лексико-фразеологических и синтаксических шаблонов укрепившегося в русской литературе начала XIX в. метода воспроизведения устного слова. Он ищет новых индивидуально-экспрессивных красок в словаре, в синтаксических конструкциях, в принципах соединения разнородного словесного материала, в интонационных своеобразиях предложений, в приемах развертывания рассказа. Он широко пользуется разными видами эллипсиса, устраняя всякие логико-синтаксические и словарные излишества. Речевая сущность “народности” становится предметом напряженных стилистических исканий Гоголя.
|
Вы спросите: отчего же они так бедно жили? Господи, боже мой! да такие ли тогда времена были, чтобы роскошничать, когда они не могли удержаться в своих землянках. Не слишком бывало весело, когда нагрянут беззаконные толпы ляхов. А литва? а крымцы? а весь этот заморский сброд? Да еще лучше: бывало, свои, как нет поживы в неверной земле, навалят ватагами, да и обдирают своих же. ! (I, 350). |
Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность; потому что тогда козаковал почти всякой и набирал в чужих землях не мало добра; а больше оттого, что не зачем было заводиться порядочною хатою. Каково народу тогда не шаталось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, что и свои наедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало (I, 139). |
Сказ Фомы Григорьевича драматизируется. Он приобретает иногда свойства диалогической речи. Рассказчик обращается к своим слушателям, многого недоговаривает, ссылаясь на их личный опыт. Вместе с тем рассказчик обнаруживает и свою близость к тому миру и быту, который он воспроизводит. Все это ведет к широкому использованию экспрессивных форм народной диалогической речи, не нашедших достаточного отражения в первой редакции повести.
Например: “Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого... сами знаете, что выходит” (I, 141).
“Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, не взвидя земли, полетел стремглав. Вот тебе и доцеловались! Взяла кручина наших голубков” (I, 142).
“дьячковскую”, народно-демократическую окраску и приспособляя их к общей разговорной экспрессивной фактуре речи. Но и тут Гоголь не злоупотребляет этой речевой струей, прибегая к ней всегда неожиданно и кстати.
Новое понимание речевого стиля персонажа, как реалистического выражения социального мировоззрения, сказывается в глубокой художественной оправданности церковных образов, сравнений, обозначений. Они органически сливаются с основными структурными элементами народного сказа и лишь усиливают его реалистическое правдоподобие и экспрессивную свежесть.
Вот пример из тех частей повести, которые включены во вторую ее редакцию и не имеют соответствий в первоначальном тексте.
“А тут и слух по селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый золотом, с усами, с саблею, с шпорами, с карманами, бренчавшими как звонок от мешечка, с которым пономарь наш, Тарас, отправляется каждый день по церкве. Ну, известно, зачем ходят к отцу, когда у него водится чернобровая дочка” (I, 142).
Ср. также в первой редакции и во второй:
|
Тетка моего дедушки удивилась, когда увидела Петруся, с природы трезвого и воздержного, вступающего в шинок; но удивление ее превзошло меру, когда он потребовал в один раз полкварты водки, чего самый горький пьяница вряд ли в состоянии был выпить (I, 355). |
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруса в шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи, мало не с полведра (I, 143). |
Вслед за Пушкиным Гоголь осознает сложные и богатые стилистические ресурсы “несобственно-прямой” (или “пережитой”) речи. В первой редакции повести, отражавшей влияние повествовательной манеры “карамзинизма”, “несобственно прямая” речь почти не находила применения (ср. передачу слов Ивася). Теперь же Гоголь, вливая в повествовательный сказ или примешивая к нему формы драматического воспроизведения внутренней речи героя, придает стилю рассказа выразительный драматизм и субъектно экспрессивную подвижность. Рассказчик то говорит от себя, то драматически передает субъективные представления своих героев, облекая свой сказ экспрессией их внутренней речи. Например: “Оглянулся: Басаврюк! у! какая образина! Волосы — щетина, очи — как у вола!” (I, 143). Ср. в первоначальной редакции: “Он оглянулся и вздрогнул, увидев перед собою дьявольскую рожу Бисаврюка” (I, 355).
Или: “[Петрусь] то и дела, что смотрел, не становится ли тень от дерева длиннее, не румянится ли понизившееся солнышко, и что далее, тем нетерпеливей.
Экая долгота! видно, день божий потерял где-нибудь конец свой” (I, 143). И далее — последовательно раскрывается ход внутренних представлений и переживаний героя. Повествование ведется Фомой Григорьевичем, но драматически, — как бы от лица самого героя. Однако эта драматизация — не полная. Она прерывается постоянным прямым или потенциальным переключением внутренней речи героя в стилистический план сказа. Две экспрессивных сферы речи пересекаются и временами сливаются — одна с другой, а временами уступают место одна другой: “Вот уже и солнца нет. Небо только краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится холодней. Примеркает, примеркает и — смерклось. Насилу! С сердцем, только что не хотевшим выскочить из груди, собрался он в дорогу, и бережно спустился густым лесом в глубокий яр, называемый Медвежьим оврагом” (I, 143—144).
Ср. в первой редакции: “Но на беду его — день, как нарочно, был предлинный: , и веселые песни жнецов, одни только нарушавшие тишину летнего дня, были ему горше полыни. Но вот уже солнышко закатилось. Рев и блеяние коров и овец послышались в отдалении... Сердце в нем екнуло... Вооружившись кием и татарскою кривою саблею, отправился он в назначенное место” (I, 356).
Драматизация повествования, создаваемая широким использованием форм устной, разговорной речи, вводом диалогических сцен, еще более усиливается нередкими переключениями сказа на несобственно прямую речь. Воспроизведение событий и впечатлений с точки зрения их непосредственного восприятия и переживания персонажем, а не в форме объективно-авторской передачи, — не только усиливает драматизм изображения, но и обостряет представление того или иного процесса в его последовательном движении, в его динамике. Этот новый принцип изображения легко обнаруживается при сопоставлении таких отрезков:
|
ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ Увидел он означенные три пригорка; но цветов не нашел. Дикой бурьян, казалось, глушил все своею густотою. Но вот, при свете блеснувшей молнии, показалась Петро целая гряда цветов, все чудных, все невиданных, и между ними обыкновенные листки папоротника. С сомнением рассматривал он это зелье: кажись, что бы тут невиданного! Уже он начинал думать, что Бисаврюк затеял посмеяться над ним; уже начал проклинать свое легковерие — как вдруг заметил небольшую цветочную почку, будто движущуюся; чудесная почка начала мало-помалу развертываться: что-то вспыхнуло подобно звездочке, и яркий, как огонь, цветок развернулся пред изумленными очами его. Только что он протянул руку сорвать его, как увидел, что тысячи мохнатых рук также тянутся к цветку. Собравши все присутствие духа и зажмуря глаза, разом дернул он за стебель, и цветок остался в руках его (I, 356—357). |
ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ Темно, хоть в глаза выстрели[...] Вот и ровное место. Огляделся Петро: никогда еще не случалось ему заходить сюда. Тут остановился и Басаврюк. “Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка. Много будет на них цветов разных; но, сохрани тебя нездешняя сила, вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось”. Петро хотел было спросить... глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусумнился Петро и раздумно стал перед ними, подпершись обеими руками в боки. “Что тут за невидальщина? десять раз на день, случается, видишь это зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться?” — Глядь — краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. В самом деле чудно! Движется и становится все больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя. “Теперь пора!” подумал Петро и протянул руку. Смотрит, тянутся из-за него сотни мохнатых рук также к цветку, и позади его что-то перебегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул он за стебель и цветок остался в его руках. Все утихло (I, 144). |
Легко заметить, как сильно возрастает во второй редакции роль глагола. Глаголы конкретного, по большей части динамического, моторного значения выражают смену действий, их стремительное движение. Художественная действительность развертывается перед глазами слушателя, как живой, движущийся калейдоскоп.
Подвергается очень значительным стилистическим изменениям и строй диалогической речи в повести Гоголя. Реплики сжимаются. Речь говорящих становится эллиптической, прерывистой. Она освобождается от плена книжно-логической рассудочности и рассудительности. Она выражает непосредственно своим аффективным строем, междометным и отрывочным характером своих предложений волнения и чувства собеседников. Темп диалога соответствует эмоциональной атмосфере действия. Сообщение о действиях и движениях, сопровождающих диалог, теряет отпечаток традиционной книжности и также становится лаконическим и порывистым. Налет литературно-книжной речи снимается с драматического диалога. Излишняя детализация ремарок и рассуждения автора, проникнутые его иронией и риторическим пафосом по поводу развертывающихся событий, устраняются. Диалог приобретает драматическую стремительность и экспрессивную остроту. Достаточно сопоставить разговор Петруся с Басаврюком в двух редакциях повести:
|
“Полно тебе горевать!” загремел кто-то позади его, и толстая жилистая рука расположилась на плече Петруся. Он оглянулся и вздрогнул, увидев перед собою дьявольскую рожу Бисаврюка. “Знаю”, продолжал он, “о чем твое горе; тебе не достает вот чего”. Тут он с бесовскою улыбкою брякнул толстым кожаным кошельком, висевшим у него около пояса. Петро изумился; перекрестившись и три раза плюнув, молвил: “недаром тебя почитают за дьявола, когда ты знаешь, что еще на мыслях у человека”. — “Гм! земляк, это не штука, узнать, о чем думаешь; а вот штука — помочь тому, о чем думаешь”. — При сих словах Петро неподвижно уставил на него глаза свои. Часто видел он Бисаврюка, но тщательно избегал с ним всякой встречи; да и кому придет охота встретиться с дяьволом! При том в чертах Бисаврюка столько было недоброго, что он и без заклятия отца Афанасия, ни за что бы не поздоровался с ним; а теперь был готов обнять дьявола, как родного брата. Ведь иной раз навождение бесовское так ошеломит тебя, что сам пресловутый сатана — прости господи согрешение — покажется ангелом. “От тебя одного потребуют”, сказал нечистый, отведя Петро в сторону. Несмотря на все присутствие духа— “От тебя одного потребуют” — продолжал Бисаврюк — “одного только дела, для твоего же добра”. — Хоть десять дел давай, только скорее деньги. — “Постой, земляк, не спеши так. Завтра Иванов день; смотри же, ровно о полночи, еще до петухов, чтобы ты был у волчьей плотины назад. Смотри же, не прозевай! в эту ночь только и цветет папоротник”. Тут они ударили по рукам и был ли у них могоричь, или нет, об этом тетка моего деда ни слова не сказала. Только Петро как полуумный возвратился домой; тысячи мыслей ворочались в его голове, словно мельничные колеса, и все около одной цели (I, 355—356). |
ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ “Полно горевать тебе, козак!” загремело . Оглянулся: Басаврюк! у! какая образина! Волосы — щетина, очи — как у вола“Знаю, чего недостает тебе: вот чего!” Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у него возле пояса, кошельком. Вздрогнул Петро. “Ге, ге, ге! да как горит!” заревел он, пересыпая на руку червонцы: “ге, ге, ге! да как звенит! А ведь и дела только одного потребую за целую гору таких цяцек”. — “Дьявол!” закричал Петро. “Давай его! на все готов!” Хлопнули по рукам. “Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала. Одну только эту ночь в году и цветет папоротник. Не прозевай! Я тебя буду ждать, о полночи, в Медвежьем овраге” (I, 143). |
вводом народно-разговорных конструкций и фразеологических оборотов.
|
Правда, что добрые люди кивали головою, глядя на их житье, поговаривали даже, что недолго поживут они так, уже и не сомневались, что он получил его чрез бесовские руки. Не ушло из виду и то, что в тот самый день, когда у Петра появились золотые мешки, Бисаврюк канул как в воду (I, 361). |
качали слегка головами, глядя на житье их. “От чорта не будет добра”, поговаривали все в один голос. “Откуда, как не от искусителя люда православного, пришло к нему богатство? Где ему было взять такую кучу золота? Отчего, вдруг, в самый тот день, когда разбогател он, Басаврюк пропал, как в воду?” (I, 148). |
Широкое использование несобственно прямой речи, усиливая и углубляя драматизм повествовательного изображения, в то же время содействует разговорной простоте синтаксиса. Сложные предложения первоначальной редакции повести дробятся на последовательные ряды динамических глагольных предложений, которые то отражают прямой ход авторского изложения, то представляют собою драматическое воспроизведение внутренней речи персонажа. Вместе с тем и самый стиль рассказчика во второй редакции становится синтаксически изобразительнее, драматичнее и психологически разнообразнее.
|
Ведь в самом деле не прошло месяца, как Петро наш сделался совсем не тот— никто не мог узнать. Только Пидорка начала примечать, что иногда по целым часам сидит он перед своими мешками и вздрагивает при малейшем шорохе, как будто боится, чтобы кто не пришел отнять или украсть их. А иногда вдруг середи речи остановится и час, другой, стоит словно убитый; все силится что-то вспомнить, и сердится, и бесится, что не может вспомнить. Так, что наконец, и веселость прежняя пропала. Бывало, ходит вокруг своей хаты пасмурный и , с знакомыми хоть бы слово, и чуть где завидит человеческое лицо, так и удирает околицами да проселками (I, 361). |
Ведь в самом деле, не прошло месяца, Петруся никто узнать не мог. Отчего, что с ним сделалось, бог знает. Сидит на одном месте, и хоть бы слово с кем. Все думает и как будто бы хочет что-то припомнить. Когда Пидорке удастся заставить его о чем-нибудь заговорить, как будто и забудется, и поведет речь, и развеселится даже; но ненароком, посмотрит на мешки — “постой, постой, позабыл!” кричит, и снова задумается, и снова силится про что-то вспомнить. Иной раз, когда долго сидит на одном месте, чудится ему, что вот-вот все сызнова приходит на ум... и опять все ушло. Кажется: сидит в шинке; несут ему водку; жжет его водка; противна ему водка. Кто-то подходит, бьет по плечу его... |