Мордовченко Н. И.: Гоголь и журналистика, 1835 - 1836 гг.

ГОГОЛЬ И ЖУРНАЛИСТИКА 1835—1836 гг.

В идейно-художественной эволюции Гоголя 1835 и 1836 годы были годами особого напряжения и творческого подъема. С середины 1834 г. назначенный адъюнктом по кафедре всеобщей истории Петербургского университета, Гоголь не только не оставляет литературной деятельности, но, наоборот, особенно энергично работает и как писатель. Намереваясь писать историю средних веков, „томов в 8 или 9“, он в то же время продолжает обрабатывать комедию „Женихи“, готовит к печати „Миргород“ и „Арабески“, в это же время заканчивает „Нос“ для „Московского Наблюдателя“ и высказывает самое активное и горячее сочувствие в организации этого журнала. С осени 1835 г. Гоголь начал работу над „Мертвыми душами“ и над „Ревизором“. Профессорская кафедра, журналистика, театр переплетаются и чередуются в это время в замыслах Гоголя.

В 1835 г. Гоголь принимает ближайшее участие в проектируемом альманахе Пушкина, а с 1836 г., „расплевавшись с университетом“, входит активным сотрудником в „Современник“, где выступает с боевой нашумевшей статьей „О движении журнальной литературы“.

„Современник“ Гоголь дал „Коляску“, „Нос“ (непринятый редакцией „Московского Наблюдателя“), „Утро делового человека“. Он писал для „Современника“ рецензии и вел в журнале значительную редакционно-техническую работу.

„Ревизора“ на сцене была рубежом в творческой биографии Гоголя. Комедия прозвучала как обвинительный акт против всего строя царской России, а сам Гоголь был обвинен в якобинстве. Потрясенный таким приемом „Ревизора“ в печати и в обществе, Гоголь сразу обрывает свою кипучую деятельность и уезжает за границу. Начинается полоса длительной „эмиграции“ Гоголя. В связи с этим журнальные отношения Гоголя в эти во многом решающие для него годы (1835—1836) приобретают особое значение для его творческой биографии и требуют специального изучения. Эту цель и ставит себе настоящая работа.

1

„Романтизм — вот первое слово, огласившее Пушкинский период, — писал Белинский в „Литературных мечтаниях“ 1834 г., — народность — вот альфа и омега нового периода. Как тогда всякий бумагомаратель из кожи лез, чтобы прослыть романтиком, так теперь всякий литературный шут претендует на титло народного писателя.“¹ Указывая на „литературных шутов“, Белинский, несомненно, имеет в виду ту литературную агентуру, которую получила пресловутая теория „официальной народности“, прокламированная в 1832 г. Но в то же самое время с защитой „народности“ в литературе выступает и сам Белинский. В журналистике 30-х гг. мы наблюдаем, с одной стороны, грубое насаждение народности сверху, с другой — борьбу за подлинно народную литературу, которую ведут представители выступающей на арену литературной общественности, демократы-„разночинцы“.

в литературе (Надеждин, Белинский) восходят в основном к одному источнику — шеллингианской философии. Опираясь на Шеллинга, развивал романтические теории московский философский кружок, вдохновляемый Веневитиновым; с Шеллингом в руках боролся с романтизмом Надеждин. Правда, Надеждин теоретически дискредитировал, главным образом, романтические теории „Московского Телеграфа“, но, как известно, он доказывал несовместимость романтизма и с системой Шеллинга, что представляется совершенно парадоксальным и на что, между прочим, до сих пор не обращалось должного внимания. Но шеллингианство Надеждина и Белинского было специфично: иррационализм и мистика в эстетике вызывали их противодействие; наиболее сочувственно реагировали они на проблемы познания „естества“ — чувственно-конкретной действительности.²

Вопросы эстетической теории, философии и литературной критики для 30-х годов, для поры реакции, имели особое значение. Облекаясь в формы эстетико-философских и литературно-критических проблем, шел процесс кристаллизации буржуазно-демократического движения. За философско-эстетической проблематикой скрывались практические задачи общественного развития и именно потому теоретико-литературные дискуссии для 30-х годов были так же актуальны и значимы, как для последующих эпох вопросы теории политико-экономической. 30-е годы — время отхода Киреевского, Шевырева и других бывших любомудров с передовых общественных позиций. 30-е годы — время идейного перерождения группы любомудров и образования славянофильского лагеря. Статьи „пономаря“ Надеждина и особенно „выгнанного студента“ Белинского в кругах любомудров и литераторов, интеллектуально с ними связанных, вызывают гневный отпор. В литературной критике против лозунгов „народности“ и „действительности“, как подлинной основы литературы, выдвигаются аргументы от истории и „преданий минувшего“; всё резче начинают звучать социально-реакционные мотивы. Именно в 30-е годы С. П. Шевырев популяризирует теорию сравнительно-исторического изучения литератур, одновременно выступая в критике апологетом аристократического изящества, требуя от искусства „благородства“ и „приличия“ в противовес всему „грязному“ и „низкому“. Нашумевшими статьями в „Молве“ 1833 г. по поводу игры Каратыгиных Шевырев как бы предопределяет линию своих литературно-критических выступлений в „Московском Наблюдателе“, свою „светскую“ эстетику.

споре были уже намечены те самые проблемы, которые двумя-тремя годами спустя будут особенно актуальными в связи с творчеством Гоголя.

Полтора месяца непрерывно (с 13 апреля по 23 мая 1833 г.) на страницах „Молвы“, из номера в номер, шло обсуждение игры Каратыгиных, гастролировавших в Москве.³ „необычайное волнение“ в кругах литературной и театральной общественности! что „Молва“ отмечала, будто подобного волнения не помнили „со времени спора о заразительности и незаразительности холеры“. В газете было опубликовано сначала шесть больших театральных обзоров за подписью „П. Щ.“; по поводу этих обзоров выступил С. П. Шевырев, давший целых три статьи; Шевыреву возражал П. Щ. и т. д. Редакция „Молвы“ вынуждена была заявить, что „по тесноте ристалища, не может доставить возможности всем являющимся витязям броситься в кипящую схватку“. О суждениях П. Щ. в последующие годы с большим сочувствием неоднократно вспоминал Белинский в своих статьях. Как полагаем мы, инициалы П. Щ. принадлежали П. С. Щепкину, профессору математики Московского университета, инспектору казенных студентов и руководителю студенческого театра.

Должно ли актерское мастерство только „чаровать зрение“ или задача его заключается в том, чтобы найти ключ „к сокровенному святилищу сердца“? Может ли актер ограничиваться только „наружною лепною частью своего искусства“? — такова была сущность спора. Известно, что школа Каратыгиных была как раз школой декоративного мастерства, что и подчеркивал П. Щ. (Щепкин), возражая именно против декоративности, подчеркивая, что Каратыгин „задерживает пути к совершенству, куда призывает его сама природа“. Наоборот, Шевырев дал необычайно высокую характеристику Каратыгина, якобы соединявшего „качества светского человека с качествами художника“. Дискуссия с самого же начала перешла в плоскость социальную: эстетические позиции обнаруживали разность классовых установок — демократической и помещичье-дворянской. Шевырев, вскоре же разгневанный тем обстоятельством, что редакция газеты в примечании к одной из его статей указала на свою солидарность с П. Щ., писал, например, следующее: „Всякое сословие имеет свои понятия о благородстве и приличии. Вот почему в иностранных столицах театры разбиты по сословиям, и всякий у себя в предместьи в кругу своих обычаев и привычек имеет свою сцену... У нас один и тот же театр должен удовлетворять всем сословиям, всей лестнице образований русских. В одном преогромном здании наслаждается вся Москва, начиная от щеголя, из театра скачущего на бал, от художника и критика, до сидельца, который вырвался из-за прилавка и ест калач с медом в своем райке... разбейте наш огромный театр на кучу мелких, по состояниям, — все в своих мнениях будут у себя, — и разногласия кончатся“.⁴

Мы увидим ниже, что, в связи с первой постановкой „Ревизора“ на Московском театре, Шевырев откажется писать о пьесе вообще, увидев в ней „грязное“ произведение, а „Молва“, приветствовавшая „Ревизора“, как бы вспоминая мысли Шевырева о сословном театре, заявит: „нам бы надобно два театра, потому что публика делится на два разряда огромные“.

„Телескопа“ и „Молвы“, выявившееся в этом споре по поводу игры Каратыгиных, было, между прочим, одной из причин разрыва Шевырева с Надеждиным. Последней причиной разрыва были знаменитые „Литературные мечтания“ Белинского, появившиеся в „Молве“ год спустя.

„Литературных мечтаний“, в истории русской журналистики важен и другим значительным фактом. С 1834 г. начала издаваться „Библиотека для Чтения“, первый в России толстый журнал, основанный впервые как предприятие капиталистического типа, сумевший завоевать и сорганизовать массовую читательскую аудиторию. Историческая ошибка новейших работ, посвященных „Библиотеке для Чтения“ и деятельности О. И. Сенковского, заключается в том, что наряду с правильным указанием о зависимости „Библиотеки для Чтения“ от буржуазно-капиталистического прогресса безоговорочно был принят и тезис о прогрессивности журнала для литературного развития.⁵ Но „капиталистическое производство враждебно некоторым отраслям духовного производства, каковы искусство и поэзия“.⁶ Отражая хозяйственно-экономический прогресс и в этом смысле являясь положительным фактом, „Библиотека для Чтения“, несомненно, имела развращающее влияние на литературу: поэтому, борясь с „Библиотекой для Чтения“, литературная общественность 30-х годов разоблачала Сенковского как ликвидатора искусства, как беспринципного деятеля, враждебного самому существу поэзии и литературы. В виду этого все нападения на „Библиотеку для Чтения“ и на „торговое направление“ нельзя расценивать как однородные явления, как натиск одних только реакционных сил. В этих нападениях была и прогрессивная сторона: борьба за самое качество литературы, превращавшейся в меновую стоимость. У Надеждина и Белинского враждебность к Сенковскому связана с их теорией литературы, теорией искусства, имеющего основу в действительности. Но борясь с Сенковским, передовые разночинцы признают капиталистический прогресс и целиком стоят на его почве. Наоборот, у бывших любомудров, бывших деятелей „Московского Вестника“ и „Европейца“ борьба с Сенковским связана с их сопротивлением буржуазно-капиталистическому прогрессу. Сенковский для них олицетворяет собою новые формы буржуазной общественности, а „Библиотека для Чтения“ расценивается как символ надвигающегося капиталистического разврата во всех областях общественной жизни. „У нас нет литературы! Да здравствует литература!“ — таков голос Надеждина и Белинского. Констатирование непоправимого упадка искусства в настоящем и обращение к прошлым временам в поисках за образцами и идеалами — такова позиция бывших любомудров.

Группа бывших любомудров и литераторов, интеллектуально с ними связанных, в 1835 г. вновь объединяется в „Московском Наблюдателе“ для борьбы с „торговым направлением“, апеллируя к докапиталистическим патриархальным условиям художественного творчества. Круг учредителей и ближайших организаторов нового журнала охарактеризован показаниями мемуариста. Как вспоминал один из бывших любомудров, А. И. Кошелев, он и его московские друзья в середине 30-х годов „мало ездили в так называемый grand monde на балы и вечера, а преимущественно проводили время с добрыми приятелями — Киреевскими, Елагиными, Хомяковыми, Свербеевым, Погодиным, Баратынским и прочими. По вечерам постоянно три раза в неделю мы собирались у Елагиных, Свербеевых и у нас, и сверх того довольно часто съезжались у других наших приятелей. Беседы наши были самые оживленные; тут высказались начатки борьбы между нарождавшимся русским направлением и господствовавшим тогда западничеством. Почти единственным представителем первого был Хомяков, ибо и Киреевский, и я, и многие другие еще принадлежали к последнему“.⁷ „других приятелей“, Кошелевым не названных, мы должны особо отметить автора „Философических писем“ П. Я. Чаадаева⁸ и его друга, крупнейшего деятеля декабристских тайных организаций, генерала М. Ф. Орлова, в 30-х годах проживавшего в Москве под надзором полиции.⁹ Эстетика и политика, литература и философия — таков диапазон споров и дискуссий в среде будущих славянофилов. В этой среде, представлявшей по социальному своему составу европеизированные интеллигентские верхи землевладельческого дворянства, было положено основание „Московского Наблюдателя“. Через Погодина к кругу участников нового журнала был привлечен и Гоголь, немедленно откликнувшийся на письмо Погодина и приветствовавший новое издание. Но представления Гоголя о задачах журнала вовсе не совпадали с замыслами его учредителей. „Письмо твое я получил вчера, — отвечал Гоголь из Петербурга Погодину 2 ноября 1834 г. — Очень рад, что московские литераторы наконец хватились за ум, и охотно готов с своей стороны помогать по силам. Только я бы вот какой совет дал: журнал наш нужно пустить как можно по дешевой цене. Лучше на первый год отказаться от всяких вознаграждений за статьи, а пустить его непременно подешевле. Этим одним только можно взять верх и сколько-нибудь оттянуть привал черни к глупой «Библиотеке», которая слишком укрепила за собой читателей своей толщиной. Еще: как можно более разнообразия и подлиннее оглавление статей! Количеством и массою более всего поражаются люди. Да чтобы смеху, смеху, особенно при конце! Да и везде недурно нашпиговать им листки. И, главное, никак не колоть в бровь, а прямо в глаз.“ Гоголь советует организовать дешевый массовый обличительный орган с задачей широкой и развернутой борьбы с „Библиотекой для Чтения“. Между тем, в кругах „Моск. Наблюдателя“ журнал был задуман как специальный орган для литераторов, как роскошное издание на веленевой бумаге типа салонных альманахов. „Кланяйся от меня всем, — писал Гоголь тому же Погодину 14 декабря 1834 г., отвечая на его новые информации о журнале, — да скажи журналистам, чтобы думали о том только, чтобы потолще книжки были и побольше было в них всякой пестроты, а в веленевой бумаге, ей богу, не знают толку наши читатели!...“ В планах организаторов журнала борьба с „Библиотекой для Чтения“ предусматривалась, но борьба не рыночной конкуренцией, а показом и противопоставлением ценностей, которые по самой своей природе якобы вовсе не заинтересованы в рынке. Такими именно ценностями для круга ближайших участников „Моск. Наблюдателя“ и являлись продукты художественного творчества. Задача борьбы с Сенковским, которую выдвигал Гоголь, у бывших любомудров была подчинена неприятию буржуазно-капиталистического прогресса в целом. Отталкивание от наступающего капиталистического разврата во всех областях общественной жизни — главное и основное. „Библиотека для Чтения“, в конце концов, частность в длинной веренице других. То, что Боратынский, Свербеев и прочие организаторы журнала в сфере личной экономической практики являлись очень трезвыми помещиками, деловито приспособляющими свои крепостные хозяйства к новым капиталистическим порядкам, конечно, нисколько не противоречит их теоретическим антибуржуазным установкам. Дело в том, что критерием человеческого прогресса для всей группы бывших любомудров были интересы духовной деятельности, интересы поэзии и искусства. Этим интересам подчинялось всё остальное.

Восприятие современности в трагическом свете под напором капиталистических отношений, настроения пассеизма, — вот характернейшие черты идейной атмосферы всего круга „Моск. Наблюдателя“. Экономические теории М. Ф. Орлова,¹⁰ — всё это явления одной и той же почвы, одного социального корня, важные и типические для генезиса славянофильства.

„Моск. Наблюдатель“ был организован как акционерное издательское предприятие. В журнальную складчину вступили А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, А. И. Кошелев, Е. А. Боратынский, С. П. Шевырев, М. П. Погодин, Н. Ф. Павлов, Н. М. Языков, Д. Н. Свербеев, Н. А. Мельгунов, приглашен был также В. Ф. Одоевский, а редактором издания был избран известный еще по обществу любомудров, ученый статистик и экономист Василий Петрович Андросов. 9 декабря 1834 г. было получено разрешение издавать „Моск. Наблюдатель“, а 29 декабря в „Московских Ведомостях“ была опубликована программа нового журнала с объявлением о подписке на 1835 г. с марта месяца.¹¹

„Московский Наблюдатель“ был объявлен как двухнедельный „журнал энциклопедический“. Специально был выделен в программе отдел „промышленности“, охарактеризованный следующим образом: „Статьям по сей части будет дан объем самый обширный, соответственно всей важности, которую получил этот предмет в современном общественном быту. Особенное внимание редакции обращено будет на возможное приложение этого предмета к пользам России“. В составе постоянных участников журнала, кроме И. В. Киреевского, из программы исключенного по требованию цензурного комитета, были названы имена Е. А. Боратынского, Н. В. Гоголя, М. А. Дмитриева, Н. А. Мельгунова, князя В. Ф. Одоевского, Н. Ф. Павлова, М. П. Погодина, А. С. Хомякова, С. П. Шевырева, Н. М. Языкова.¹² „Редакция приняла меры, — заявлялось в программе, — чтобы, кроме упомянутых литераторов, в журнале участвовали и другие известные литераторы и ученые русские. Она обязанностью поставляет при этом довести до сведения публики, что предлагаемое ею издание не есть какое-либо торговое предприятие одного или нескольких лиц, но основано на мысли доставить каждому из литераторов полезную возможность принять непосредственное участие в журнале, так что, содействуя успеху предприятия, каждый из них тем самым увеличит средства редакции к вознаграждению его за принятое участие“.¹³

„Библиотеку для Чтения“ в строках о „торговом предприятии“ и отрицание „торговых“ качеств нового журнала. „Издатели «Московского Наблюдателя» ничего не умеют делать, — гневно писал Гоголь из Петербурга Погодину 9 февраля 1835 г. — Разошлите объявления огромными буквами при «Моск. Вед.» и при нескольких номерах, и говорите смело, что числом листов не уступит «Библ. для Чтения» и содержанием будет самый разнообразный“. В последующих своих письмах к Погодину Гоголь уже клеймит москвичей непечатными словами, возмущается медлительностью, неумением вести дело и с нетерпением ждет первой книжки. Для нового журнала Гоголь специально обрабатывает начатую им еще полтора года назад повесть „Нос.“ После свидания в Петербурге с Погодиным и отъезда Погодина в Москву,¹⁴ 18 марта 1835 г. Гоголь снова пишет ему: „Ну, как ты доехал? Что и как нашел всё? Посылаю тебе нос. Да если ваш журнал не выйдет пришли мне его назад. <......>лись вы с вашим журналом. Вот уж 18 число, а нет и духа.“^{15 16}

2

Безоговорочно принятая в научной литературе (старой и новейшей) дата чтения Гоголем „Женитьбы“ в Москве в 1835 году ошибочна. Гоголь читал „Женитьбу“ в Москве не в августе 1835 г., а в начале мая. День чтения мы можем установить совершенно точно. 19 мая 1835 г. редактор „Моск. Наблюдателя“ В. П. Андросов сообщал в Петербург Краевскому, что у Погодина „недели с три“ „Гоголь читал свою комедию «Женитьба»“.¹⁷ „Женитьбы“ происходило, следовательно, в конце апреля 1835 г. Как свидетельствует С. Т. Аксаков,¹⁸ чтение это состоялось в субботу, „в мой день“, т. е. в день литературных вечеров у Аксакова, и к тому же гости Аксакова „не были приглашены на чтение к Погодину“. Вследствие этого обстоятельства и своей болезни Аксаков у Погодина и не был. Последняя суббота в апреле 1835 г. падает на 27 число. Но чтение „Женитьбы“ 27 апреля невозможно предположить потому, что только 23 апреля Гоголь получил в университете отпуск, а переезд из Петербурга в Москву на дилижансе требовал 4—4½ суток. К тому же сам Гоголь в письме к Погодину от 17 апреля категорически сообщал, что будет в Москве через две недели, т. е. 1—2 мая. Сопоставляя это обещание Гоголя быть в Москве с свидетельством Андросова и учитывая, что чтение „Женитьбы“ происходило в субботу, мы и устанавливаем день этого чтения — в первую майскую субботу, т. е. 4 мая 1835 г. Очевидно, Гоголь провел в Москве и свои именины, 9 мая, в общей сложности пробыв в Москве до отъезда на Украину, вероятно, дней 10. Мы имеем возможность точно восстановить комплекс фактов и обстоятельств, личным свидетелем которых был Гоголь. Во-первых, только в Москве Гоголь познакомился с новым журналом: ко времени приезда Гоголя вышло уже три книжки „Моск. Наблюдателя“, причем во второй была опубликована статья Шевырева о „Миргороде“.¹⁹ Только в Москве Гоголь прочитал эту статью, вероятно, впервые встретившись с Шевыревым лично. Во-вторых, Гоголь лично имел возможность узнать судьбу своей повести „Нос“, редакцией „Моск. Наблюдателя“ найденной „грязной“ и отвергнутой.²⁰ „Молвы“ с окончанием статьи Белинского „И мое мнение об игре Каратыгиных“, где вспоминалось об этой полемике в связи с новым приездом актеров в Москву и где Шевырев снова был очень резко задет. Статья эта для Гоголя имела особый интерес, поскольку в ней попутно затрагивалось и его творчество.²¹„Телескопа“ и „Молвы“ с кругом „Моск. Наблюдателя“. Выпады Белинского против Шевырева были началом всё ширящегося идейного конфликта. Н. И. Надеждин перед отъездом за границу пытался передать „Телескоп“ и „Молву“ Киреевскому, С. Т. Аксакову и Погодину, однако эта попытка не увенчалась успехом.²² Предложение Надеждина было отклонено и он сдал журнал своим молодым сотрудникам — Белинскому, Станкевичу, Клюшникову и другим. С другой стороны, попытка Шевырева привлечь Станкевича и его друзей к сотрудничеству в „Моск. Наблюдателе“, то есть попытка ликвидировать начавшуюся борьбу, также не увенчалась успехом.²³ „Какая дрянь первый номер «Московского Наблюдателя»“ — лаконически резюмировал Н. В. Станкевич в одном из своих писем.²⁴ Всю эту атмосферу начавшегося разлада и разгорающейся идейной борьбы между бывшими любомудрами и молодыми шеллингианцами Гоголь, конечно, видел и ощущал лично. Учитывая расстановку общественно-литературных сил в Москве в начале мая 1835 г., мы можем расшифровать общеизвестное свидетельство С. Т. Аксакова о Гоголе. „Гоголь вез с собою в Петербург комедию, всем известную теперь под именем «Женитьба»: тогда называлась она «Женихи». Он сам вызвался прочесть ее вслух в доме у Погодина, для всех знакомых хозяина. Погодин воспользовался этим позволением и назвал столько гостей, что довольно большая его зала была буквально набита битком. И какая досада! Я захворал и не мог слышать этого чудного, единственного чтения. К тому же это случилось в субботу, в мой день, а мои гости не были приглашены на чтение к Погодину. Разумеется, Константин был там. Гоголь до того мастерски читал или, лучше сказать, играл свою пиесу, что многие понимающие это дело люди до сих пор говорят, что на сцене, несмотря на хорошую игру актеров, особенно Садовского в роли Подколесина, эта комедия не так полна, цельна и далеко не так смешна, как в чтении самого автора. Я совершенно разделяю это мнение, потому что впоследствии хорошо узнал неподражаемое искусство Гоголя в чтении всего комического. Слушатели до того смеялись, что некоторым сделалось почти дурно; но увы! комедия не была понята! Большая часть говорили, что пьеса — неестественный фарс, но что Гоголь «ужасно смешно читает». Гоголь сожалел, что меня не было у Погодина, назначил день, в который хотел приехать к нам обедать и прочесть «Женитьбу» мне и всему моему семейству. В назначенный день я пригласил к себе именно тех гостей, которым не удалось слышать комедию Гоголя. Между прочими гостями были Станкевич и Белинский. Гоголь очень опоздал к обеду, что впоследствии не редко с ним случалось. Мне стало досадно, что гости мои так долго голодают, и в 5 часов я велел подавать кушать; но в самое это время увидели мы Гоголя, который шел пешком через Сенную площадь к нашему дому. Но, увы! ожидания наши не сбылись: Гоголь объявил, что никак не может сегодня прочесть нам комедию, а потому и не принес ее с собою. Всё это мне было неприятно, и вероятно, вследствие того, и в этот приезд Гоголя в Москву не последовало такого сближения между нами, какого я желал, а в последнее время и надеялся.“²⁵

— Станкевич, Белинский, т. е. молодая редакция „Телескопа“ и „Молвы“ — не были приглашены к Погодину.

Судя по тому, что в числе гостей Погодина был редактор „Моск. Наблюдателя“ Андросов, должен был быть Боратынский и по случайным обстоятельствам не был, — у Погодина собрались представители барско-аристократической Москвы и в первую очередь, конечно, участники „Моск. Наблюдателя“. Вся молодая редакция „Телескопа“ и „Молвы“, напряженно интересовавшаяся Гоголем и возлагавшая на него большие надежды, собралась через несколько дней особо у Сергея Тимофеевича Аксакова. Но у Аксакова Гоголь читать „Женитьбу“ не стал и, как отмечает Аксаков, в этот приезд Гоголя в Москву особого сближения между ними не последовало.

Свидетельство Аксакова дополняется и корректируется показаниями Андросова, который в следующих выражениях делился впечатлениями о чтении Гоголем „Женитьбы“ в письме своем к Краевскому от 19 мая 1835 г.: „Уморил повеса всю честную компанию, которая собралась к Погодину. В нем, по моему мнению, дар малороссийский — передразнивание в высшей еще степени, нежели дар наблюдения. Я хотел было — или лучше мои сотрудники желали было приобрести комедию для журнала, но он не согласился, хочет дать на сцену“.²⁶ После отказа редакции „Моск. Наблюдателя“ печатать „Нос“ трудно предположить, чтобы Гоголь согласился на предоставление в журнал еще новой вещи. Но суждения редакции „Моск. Наблюдателя“ для Гоголя, конечно, были важны, ибо они исходили от круга лиц, к которым писатель относился с большим уважением.

„Миргороде“. Шевырев характеризует Гоголя как комического писателя, а „безвредная бессмыслица“ — вот, по Шевыреву, „стихия комического, стихия “. В своей статье Шевырев писал: „Столица уже довольно смеялась над провинцией и деревенщиной, хотя никто так не смеется ими, как Автор Миргорода; высший и образованный класс общества всегда смеется над низшими.... Но как бы хотелось, чтобы автор, который, кажется, каким-то магнитом притягивает к себе всё смешное, рассмешил нас нами же самими; чтобы он открыл эту бессмыслицу в нашей собственной жизни, в кругу так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстухов, под модными головными уборами... Вот что ожидает его кисти! Как ни рисуйте нам верно провинцию, — все она покажется карикатурой, потому что она не в наших нравах... Я уверен, что Иван Иванович и Иван Никифорович существовали... Так они живо написаны... Но общество наше не может поверить в их существование... Для него это или прошлое столетие или смешная мечта Автора...“²⁷ С этими построениями Шевырева согласуются и отрицательное отношение его к повести „Нос“ и критика „Женитьбы“ как „неестественного фарса“. Шевырев отвергал установку Гоголя на низшие слои общества, на „низкую“ действительность; он призывал Гоголя к „светской“ комической повести, подчеркивая в то же время „высокую“ традицию у Гоголя и поставив „Тараса Бульбу“ выше всего, им написанного.

„Моск. Наблюдателя“ Гоголь не нашел полного сочувствия своим творческим установкам, то и молодая редакция „Телескопа“ и „Молвы“ заставляла относиться к себе крайне осторожно. Безапелляционность и резкость приговоров Белинского, у которого Шевырев и его единомышленники усматривали демагогический тон Н. Полевого, безусловно внушала настороженность и Гоголю. Краткая рецензия Белинского на „Арабески“ и „Миргород“ в апрельском номере „Молвы“ 1835 г., кроме общего сочувствия, никаких конкретных вопросов не ставила. Белинский обещал вернуться к Гоголю в ближайших номерах журнала. Однако в статье „И мое мнение об игре Каратыгиных“, вышедшей из печати именно в дни пребывания Гоголя в Москве, Белинский мимоходом коснулся творчества Гоголя. Вспоминая нашумевшую полемику 1833 г. между П. Щ.<епкиным> и Шевыревым об игре Каратыгиных и утверждая, что актерское мастерство Каратыгиных падает, критик писал: „В искусстве есть два рода красоты и изящества, так же точно, как есть два рода красоты в лице человеческом. Одна поражает вдруг, нечаянно, насильно, если можно так сказать; другая постепенно и неприметно вкрадывается в душу и овладевает ею. Обаяние первой быстро, но не прочно; второй медленно, но долговечно: первая опирается на новость, нечаянность, эффекты и нередко странность; вторая берет естественностью и простотою. Марлинский и Гоголь — вот вам представители того и другого рода красоты в искусстве“. Белинский не только „не видит еще в Гоголе гения“, но он делает по адресу Гоголя и крайне резкое замечание: „... талант самобытный всегда успевает, когда не выходит из своей сферы, когда остается верен своему направлению, и всегда падает, когда хватается не за свое дело, вследствие расчета или системы; талант случайный берется за всё и нигде не падает совершенно; г. Марлинский в своих повестях, как ни разнообразны они, одинаков и ровен — т. е. вполовину хорош, вполовину дурен; г. Гоголь вздумал написать фантастическую повесть à la Hoffmann («Портрет»), и эта повесть решительно никуда не годится“.²⁸ Этот безапелляционный приговор, конкретным разбором повести никак не подкрепленный и притом произнесенный тем самым тоном, который приводил в такое негодование Шевырева — был для Гоголя, конечно, оскорбителен. Все впечатления от молодой редакции „Телескопа“ и „Молвы“ для Гоголя пока были не благоприятны. Но и с редакцией „Моск. Наблюдателя“ не нашлось единой и общей платформы. Уже не говоря об отношении к его творчеству, Гоголю неприемлема была самая идейная атмосфера литературно-философских салонов „Моск. Наблюдателя“. Гоголь звал к трезвой, деловой работе на арене журналистики, к борьбе с „глупой“ „Библиотекой“, к борьбе за читательскую аудиторию. — „Моск. Наблюдатель“ открылся декларацией Шевырева, протестовавшего против вовлечения в торговый оборот продуктов художественного творчества вообще. Тем самым конкретная практически неотложная задача противодействия Сенковскому как бы отодвигалась. Был неудовлетворителен и тип журнала, близко напоминающий альманахи 20-х годов, и в пору перестройки редакционно-издательского дела на капиталистических основаниях воспринимавшийся как совершенный анахронизм. „Мерзавцы вы все московские литераторы, — писал Гоголь Погодину еще в пору организации журнала 20 февраля 1835 г. — С вас никогда не будет проку. Вы все только на словах. Как! затеяли журнал, и никто не хочет работать! Как же вы можете полагаться на отдаленных сотрудников, когда не в состоянии положиться на своих? , страм, ! Вы посмотрите как петербургские обделывают свои дела. Где у вас то постоянство и труд, и ловкость и мудрость?... Вы сначала только раззодоритесь, а потом через день и весь пыл ваш к чорту... Если вас и дело общее не может подвинуть, всех устремить и связать в одно, то какой в вас прок? что у вас может быть? Признаюсь, я вовсе не верю существованию вашего журнала более одного года“. Как показывает изучение производственной истории журнала и его редакционного аппарата, оценка Гоголя была совершенно правильна. И ошибся Гоголь, пожалуй, не во многом. Хотя журнал издавался три года, но его очевидный провал по причинам и организационно-материальным и идеологическим выяснился едва ли не с третьей-четвертой книжки, а последний год издания журнал заполнялся почти исключительно переводным материалом и не имел никакого значения в общественно-литературной жизни.²⁹

3

Активное участие Гоголя в организации „Моск. Наблюдателя“, программные установки, предложенные им учредителям этого журнала, уясняются лишь при учете общей идеологической позиции Гоголя в 1834—1836 гг. Гоголь требовал от москвичей организации массового обличительного органа, конкурирующего с „Библиотекой для Чтения“, он звал к энергичной борьбе за читательскую аудиторию. Понимание Гоголем задач журналистики в эти годы находит свое дальнейшее выражение в статье „О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 г.“, открывавшей первый номер пушкинского „Современника“. Письма к М. П. Погодину по поводу „Моск. Наблюдателя“ и статья в „Современнике“ — это одна общая линия. В пору привлечения к московскому журналу автор „Миргорода“ и „Арабесок“ — еще адъюнкт по кафедре всеобщей истории Петербургского университета. В конце декабря 1835 г. Гоголь заканчивает работу над „Ревизором“, бросает службу и, одновременно с хлопотами по продвижению в печать и на сцену своей пьесы, входит ближайшим сотрудником в журнал Пушкина.

„Ревизора“. „Я решился собрать всё дурное, какое только я знал, и за одним разом над всем посмеяться — вот всё происхождение Ревизора. Это было первое мое произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество“.³⁰ „Смеяться“, „колоть не в бровь, а в глаз“ — именно эти задания ставились Гоголем „Моск. Наблюдателю“ и именно они не были приняты.

Почти памфлетная характеристика всех главных журналов 1834 и 1835 гг. является содержанием статьи Гоголя в „Современнике“. Гоголь пишет здесь о „бесцветности“ „большей части повременных изданий“, об „отсутствии журнальной деятельности и живого современного движения“. В статье, как: и в письмах по поводу организации „Моск. Наблюдателя“ Гоголь особенно атакует „Библиотеку для Чтения“,³¹ но не оставляет вне критики и журнал бывших любомудров.

Литературная группа, объединенная в „Моск. Наблюдателе“, была близка Гоголю социально и эстетически, как группа, продолжавшая идейные традиции „Московского Вестника“ и „Европейца“. Эти традиции Гоголь был склонен даже переоценивать,³² диктовала еще больший пересмотр и перестройку прежних эстетических норм и литературных лозунгов. Приезд Гоголя в Москву показал, что „Моск. Наблюдатель“ отвечает далеко не всем творческим установкам Гоголя. Шевырев поддержал романтическую линию в творчестве Гоголя и с пренебрежением отнесся к попыткам писателя подойти к „низкой“ действительности. Менее всего, конечно, Гоголь рассчитывал на группу Белинского, на молодую редакцию „Телескопа“ и „Молвы“. Социальное отталкивание от надеждинской школы Гоголь разделял вместе с учредителями „Моск. Наблюдателя“, к тому же в 1835 г., в пору приезда Гоголя в Москву, Белинский был автором лишь „Литературных мечтаний“ и мелких рецензий. Только статья „О русской повести и повестях Гоголя“, открывшая читательской аудитории Гоголя как великого художника, „открыла“ и самому Гоголю Белинского — критика.

В московской литературной общественности впечатления от „Ревизора“ и от статьи Гоголя в пушкинском „Современнике“ были почти одновременными. Первая книжка „Современника“ вышла в свет 11 апреля 1836 г., а первое представление новой комедии Гоголя на московской сцене состоялось месяц спустя — 25 мая.

В исследовательской литературе, посвященной гоголевской статье,³³ остался неучтенным тот существенный факт, что Пушкин в мае 1836 г. при встречах с московскими литераторами не открыл авторства Гоголя. В письме редактора „Моск. Наблюдателя“ В. П. Андросова к А. А. Краевскому от 26 мая 1836 г. есть сообщение о свидании Андросова с Пушкиным. „«Современника» я не получаю, — писал Андросов. — Неужели Пушкин так дорого ценит? Я с ним тут виделся. Он извинялся в отзыве обо мне, но я нахожу его справедливым и буду отвечать в свое время. — Прикажите, если вы имеете власть, доставить его: он верно не откажет“.³⁴ „Ревизора“ и оценкам Гоголя, постольку несомненно, что и после свидания с Пушкиным принадлежность статьи „О движении журнальной литературы“ именно Гоголю не стала Андросову известной. „Отзыв“, о котором упоминает Андросов, был той самой характеристикой „Моск. Наблюдателя“ и его редактора, которая дана была Гоголем. Как полемист и критик Гоголь, таким образом, остался неузнанным, и Пушкин содействовал этому обстоятельству. Оценка „Ревизора“, которую вынесла редакция „Моск. Наблюдателя“, не могла, следовательно, осложняться никакими „посторонними“ соображениями и личными мотивами.

„Моск. Наблюдатель“? „Должен ли журнал иметь один определенный тон, одно уполномоченное мнение, или быть складочным местом всех мнений и толков“. Таков основной вопрос, который ставится Гоголем при рассмотрении журналов 1834—1835 гг. Ни один журнал не удовлетворял требованиям Гоголя, не составил исключения и „Моск. Наблюдатель“, в организации которого Гоголь был когда-то сам живо заинтересован. По первым вышедшим книжкам уже можно было видеть, что предположение журнала было следствием одного горячего мгновения: в „Московском Наблюдателе“ тоже не было видно никакой сильной пружины, которая управляла бы ходом всего журнала. Редактор его виден был только на заглавном листке. Имя его было почти неизвестно. Он написал доселе несколько сочинений статистических, имеющих много Достоинства, но которых публика чисто литературная не знала вовсе. В этом состояла большая ошибка издателей „Московского Наблюдателя“.

„Московский Наблюдатель“, также как и другие журналы, по мнению Гоголя, не выполнил основной задачи — борьбы с „торговым направлением“ и с Сенковским.³⁵

Если учесть, что в свое время не были приняты организаторами „Моск. Наблюдателя“ те програмные установки, которые предлагались Гоголем, что редакцией журнала была по принципиальным мотивам отвергнута повесть Гоголя „Нос“, — если учесть эти факты, то общий тон характеристики Гоголем журнала нужно считать довольно сдержанным.

„Моск. Наблюдателя“, „никакой сильной пружины, которая управляла бы ходом всего журнала“, действительно не было.

Так, идейное направление критических работ С. П. Шевырева, ближайшего сотрудника журнала, никак не может быть объединено с той линией, которую пытался осуществлять В. П. Андросов. Отталкивание от казенного национализма и официозной патетики, торжествовавшей в 30-х годах, характерное для близких к редакции журнала М. Ф. Орлова и П. Я. Чаадаева, целиком поддерживалось и самим редактором „Моск. Наблюдателя“. Как писал Погодин, В. П. Андросов „любил искренно отечество, но любовь его выражалась не столько в похвале хорошему, сколько в осуждении дурного. Последнее трогало его сильнее, по особенному направлению, которое принял его ум и характер“.³⁶ „Моск. Наблюдателя“ тот же М. П. Погодин отмечал в своем дневнике, „О какой вулкан горит у Андросова. Вот бодливая корова: но бог рог не дает“.³⁷ Не случайно, что при организации журнала Андросов считался „ненадежным“ и „за ним решено было установить цензуру“.³⁸ „Домашним“ цензором журнала был Шевырев, относившийся к руководителю „Моск. Наблюдателя“ очень критически.

Василий Петрович Андросов (род. 16 IV 1803 г., ум. 19 × 1841 г.) — ученый статистик и экономист, видный деятель Московского общества сельского хозяйства, бывший сотрудник „Моск. Вестника“ и „Атенея“, автор „Хозяйственной статистики России“ (1827) и „Статистической записки о Москве“ (1832) — в составе учредителей журнала, в кругу ранних славянофилов, принадлежал к левой группе.³⁹ Один из первых пропагандистов Р. Оуэна на русской почве, популяризатор Сисмонди,⁴⁰ „Статистической записке о Москве“ он впервые поставил и резко сформулировал проблему пауперизма в России. В экономических работах Андросова очень ярко были отражены как раз те черты слагавшегося славянофильства, которые так подкупали А. И. Герцена в его длительном „романе“ с славянофилами и на которые так сочувственно указывал Н. Г. Чернышевский. Это интерес к вопросам низовой народной жизни, к вопросам экономической практики, к проблеме социализма.⁴¹

„было почти неизвестно“ и что в „Моск. Наблюдателе“ он был „вовсе незаметным лицом“. Трудно объяснить первое утверждение Гоголя, ибо вокруг „Статистический записки о Москве“ произошла широкая и политически ответственная полемика, книга вызвала резкую оценку в кругах, близких к правительственной бюрократии, а сам автор был лишен возможности занять кафедру в Московском университете, к которой он именно в 1832—1833 г. подготовлялся.⁴²

Пассеистских настроений, характерных для кругов „Моск. Наблюдателя“, Гоголь не разделял: он очень четко возражает на декларативную статью С. П. Шевырева „Словесность и торговля“. „Литература должна была обратиться в торговлю, — писал Гоголь, — потому что читатели и потребность чтения увеличились“.⁴³ У Гоголя нет того романтического непринятия наступающего капиталистического „разврата“, которое объединяло и С. П. Шевырева, и В. П. Андросова, и Е. А. Боратынского и других участников „Моск. Наблюдателя“, несмотря на все их идейные расхождения между собой. „Вредные“, стороны капитализма были отчетливо осознаны всеми; расхождения лежали в способах и задачах ближайшей практической деятельности. Иные из участников „Моск. Наблюдателя“ рвут с эпохой, отходя от идейной борьбы и уклоняясь от всякого вмешательства в живую современность (Боратынский). Правая группа журнала (Погодин, Шевырев) эволюционирует в сторону официозной идеологии, ослабляя и сводя на-нет свое сопротивление новым формам капиталистической общественности. Только левая группа (Андросов, Павлов и др.) при всех своих пассеистских устремлениях была не лишена еще активизма. Наступление буржуазного прогресса, вытеснение барина купцом и фабрикантом вынуждало эту группу, с одной стороны — к антикапиталистическим лозунгам, с другой — к критике отмиравшей социальной системы. „Очищение“ и „укрепление“ старой патриархальной дворянской России от всех язв и злоупотреблений составляло важнейшую часть идеологической программы левой группы „Моск. Наблюдателя“.

Гоголь не сошелся с „Моск. Наблюдателем“ организационно, не нашел он поддержки в журнале и в своих призывах к „смеху“ как средству для обличения. Критика Шевырева, отвечавшая далеко не всем установкам Гоголя, даже не касалась этой стороны его творчества. Но именно обличительную линию поддержали у Гоголя представители левой группы „Моск. Наблюдателя“. При этом мера той критики, с какой субъективно подходили и Гоголь и „Моск. Наблюдатель“ к социальной действительности, была одна. Эта борьба с „самоуправными отступлениями некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка“, призыв к исправлению и спасению помещичье-дворянского класса при сохранении в неприкосновенности основ существующего строя.

„Ревизором“, были предъявлены и „Моск. Наблюдателю“. Но идейная близость Гоголя с левой группой журнала устанавливается и фактами их взаимной сочувственной переклички. В черновиках статьи Гоголя „О движении журнальной литературы“ есть одно место, касающееся „Моск. Наблюдателя“, не вошедшее в печатный текст статьи: „«Наблюдатель» какую выставил тоже программу? Как он обстоятельно рассказал, что в нем будет и то и то помещать в своем журнале! И как всё это солидно, благородно! А между тем, как он издавался? Два, три стихотворения Языкова и Боратынского да критика, помещенная Павловым, заставляют только жалеть, что попали сюда“. Приведенным строкам в печатном тексте статьи соответствует следующее место: „В журнале было несколько очень хороших статей; его украсили стихи Языкова и Баратынского, эти перлы русской поэзии, но при всем том в журнале не было заметно никакой современной живости, никакого хлопотливого движения; не было в нем разнообразия, необходимого для издания периодического. Замечательные статьи, поступавшие в этот журнал, были похожи на оазисы, зеленеющие посреди целого моря песчаных степей“.⁴⁴ Несомненно, что к „оазисам“ и „замечательным статьям“ Гоголь относит и „критику Павлова“. Между тем, в „Моск. Наблюдателе“ не только за 1835 г., но и за последующие годы издания, ни одной критической статьи за подписью Павлова не было. Речь может итти только о Николае Филиповиче Павлове, который был одним из учредителей журнала и самых близких к его редакции лиц. На основании тщательного учета и анализа всего содержания литературно-критического отдела „Моск. Наблюдателя“ за все три года его издания под редакцией В. П. Андросова мы устанавливаем, что Н. Ф. Павлову принадлежат в журнале две политически и идеологически центральных статьи. Первая — по поводу романтической оперы А. Н. Верстовского „Аскольдова могила“ по одноименному роману М. Н. Загоскина; вторая — о комедии того же М. Н. Загоскина „Недовольные“. Обе статьи опубликованы за подписью „— о —“.⁴⁵

По своему общественно-литературному резонансу имела особое значение комедия М. Н. Загоскина „Недовольные“, в некоторых персонажах которой, кстати сказать, видели памфлет на П. Я. Чаадаева и М. Ф. Орлова, близких к редакции „Моск. Наблюдателя“.⁴⁶ Комедия выросла в настоящее событие для литературной общественности 30-х годов и явилась одним из поводов для полемики „Моск. Наблюдателя“ с „Телескопом“. Резко и грубо М. Н. Загоскин пытался разоблачить идейную атмосферу барско-аристократической Москвы, а основной удар комедии был направлен против литературно-философских салонов ранних славянофилов, против кругов „Моск. Наблюдателя“. Если Белинский и Пушкин в своих отзывах совершенно обошли политическую направленность комедии, ограничившись суждениями по поводу чисто художественной ее значимости,⁴⁷ „Моск. Наблюдатель“, т. е. те самые „недовольные“ и „несносные крикуны“, в которых метил Загоскин, отвечал „бешеной“ рецензией. Именно так квалифицировал эту последнюю Ф. Ф. Вигель в письме к М. Н. Загоскину от 17 марта 1836 г.: „Бешеная рецензия «Московского Наблюдателя» на вашу славную комедию еще здесь читается, вы под проклятием врагов порядка Руси, православия; торжествуйте, не слабейте, продолжайте. Я знаю дух издателей и сотрудников сказанного журнала, непокорность к властям, безмерное честолюбие, германская туманная философия и желание чего-то, чего они сами объяснить не умеют, вот из чего составляется сей дух. По моему, это якобинство нового издания, оно прикрывается какою-то полухристианскою кротостию и вежливостию форм; по моему, это волки в овечьей коже; ваша комедия, разумеется, должна была жестоко оскорбить их. У них есть политическая вера, космополитизм, которая распространяется парижскою пропагандой“.⁴⁸ „«Недовольные»! Понимаете вы всю тонкую иронию этого заглавия? — спрашивал П. Я. Чаадаев А. И. Тургенева. — Чего я, с своей стороны, не могу понять, это — где автор розыскал действующих лиц своей пьесы. У нас, слава богу, только и видишь, что совершенно довольных и счастливых людей“. „Глуповатое благополучие, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас“.⁴⁹ В последних словах П. Я. Чаадаев подчеркивал свое пессимистическое, скорбное отношение к российской действительности. Для кругов „Моск. Наблюдателя“, особенно для левой группы журнала, необычайно характерно убеждение в нищете и убожестве духовной культуры России. Отсюда и вырастала критика николаевской действительности, презрение ко всякому „блаженному самодовольству“ и „глуповатому благополучию“. Исходя из формул николаевской государственности, М. Н. Загоскин разоблачал своим памфлетом именно презрение ко всему отечественному, отсутствие патриотизма, ориентацию на западную культуру. „Есть предметы, которые хвалить и которым льстить опасно, — отвечал Н. Ф. Павлов в „Моск. Наблюдателе“, — есть предметы, которыми трудно подняться на одну высоту: похвала не в пример мудренее брани; для похвалы надо много изящной тонкости, много свежести, много огня. Если в русских нет хвастливости француза и надменности англичанина, то постараемся понять эту скромность и оправдаем. Не будем говорить: они бредят иностранцами, скажем лучше, они хотят соединить в себе все славы, они томятся жаждой своего Декарта, Лапласа, Кювье, Шекспира“.⁵⁰ В приведенной цитате очень ярко отражены настроения левой группы „Моск. Наблюдателя“: здесь — идейное ядро будущей славянофильской школы, представители которой в середине 30-х годов на переломе от „любомудрия“ к „русскому“ направлению, выступают еще с западническими лозунгами. Критика социальной действительности у ранних славянофилов неразрывно связана была с „западничеством“. Убеждение в российской нищете, в культурной отсталости страны шло рука об руку с стремлением „соединить в себе все славы“. „Западничество“ не чуждо было и автору „Ревизора“ в середине 30-х годов. В статье „О движении журнальной литературы“ Гоголь клеймит „литературное безверие и литературное невежество“ и указывает на „Московский Вестник“, как на „один из лучших журналов“, задача которого заключалась в том, „чтобы познакомить публику с замечательнейшими созданиями Европы, раздвинуть круг нашей литературы, доставить нам свежие идеи о писателях всех времен и народов“.

„критику Павлова“. Если краткий отзыв о „Недовольных“, заготовленный Гоголем для второго номера Пушкинского „Современника“, отмечал лишь художественные недочеты комедии,⁵¹ то несомненно, что для Гоголя неприемлем был и общественно-политический смысл Загоскинского памфлета. Со всей четкостью высказаться о памфлете в печати Гоголь не мог, конечно, по условиям цензурно-полицейского порядка. Но критика российской действительности, которую Гоголь давал в „Ревизоре“, исходила в основном с тех же позиций, которые разоблачал Загоскин в „Недовольных“. В связи с „Недовольными“ должны четче уясняться субъективные авторские задания „Ревизора“. Параллельный анализ идейного состава обеих комедий мог бы послужить темой для специальной работы. Здесь мы укажем только, что не случайно „Недовольные“ и „Ревизор“ были идеологически противопоставлены. Такое противопоставление сделал в „Библиотеке для Чтения“ Сенковский, журналист новой буржуазной общественности, особенно ненавистный для всей „литературной аристократии“ 30-х годов, а для „Моск. Наблюдателя“ и Гоголя особенно. Сенковский связал памфлет Загоскина с комедийными традициями „Горя от ума“, увидел в нем „очерк характеров“ барско-аристократической Москвы, а основную идею памфлета расшифровал как вопрос о власти, о классовом господстве в связи с общей проблематикой дворянского оскудения. У Загоскина Сенковский подчеркивал два „света“, два плана. Первый план, когда герой комедии „не у дел“, и вот „вы видели только свет бездельный, ничтожный, ленивый, праздный, осуждающий всё от праздности; бранящий всё от неспособности быть полезным отечеству, «недовольный»“. Второй план, когда „он должен явиться у дел, и, вы увидите, тон его вдруг переменится: недовольный за минуту, он теперь будет восхищаться тем, что прежде бранил, он предстанет гордым, хвастливым, пронырливым, низким и попрежнему неспособным. Отнимите у него власть, — он опять будет всё порицать и доказывать, что в России невозможно жить“. Для Сенковского победа новой капиталистической общественности — свершившийся факт, и поэтому всякое помещичье-дворянское фрондерство представляется ему настоящим анахронизмом. С тонкой иронией, прямо намекая на критику „Недовольных“ в „Моск. Наблюдателе“, Сенковский спрашивает по поводу комедии: „Скажите, почему не могла она полюбиться Москве, — такая смешная и забавная? Какие вы стали прихотливые, матушка!“

„Недовольных“, Сенковский писал о „Ревизоре“: „У г. Загоскина была идея, и хорошая идея; у г. Гоголя идеи нет никакой. Его сочинение даже не имеет в предмете нравов общества, без чего не может быть настоящей комедии: его предмет — анекдот, старый, всем известный, тысячу раз напечатанный, рассказанный, обделанный в разных видах“. Сенковский тщательно затушевывал реалистические задания „Ревизора“, указывая, что Гоголь „не производил еще ничего грязнее последнего своего творения“, и советовал писателю „не писать более комедий из анекдотов и административных грехов“.⁵²

Мы знаем, что „Ревизор“ помимо воли автора явился обвинительным актом для всего строя царской России. Объективный смысл комедии превзошел и перерос субъективные задания самого Гоголя. Гоголь — „это юная Россия, во всей ее наглости и цинизме“, — восклицал Ф. Ф. Вигель в письме к М. Н. Загоскину 31 мая 1836 г.⁵³ „Ревизора“ на петербургской сцене началась настоящая травля писателя. „Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты, — жаловался Гоголь Погодину в письме от 15 мая 1836 г., — но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу, грустно, когда видишь, что глупейшее мнение ими же опозоренного и оплеванного писателя действует на них же самих и их же водит за нос; грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель. Все против него, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него“.

„Равносильную сторону“ за Гоголя в литературной общественности и журналистике заняли только немногие. И среди них необычайно сочувственное отношение к „Ревизору“ шло из левой группы „Моск. Наблюдателя“. Комедия Гоголя была принята теми, кого жестоко оскорбил памфлет М. Н. Загоскина и кого Вигель называл „волками в овечьей коже“. Возможно, что не случайно, не только в порядке элементарной вежливости, а и в расчете на полное понимание, на поддержку единомышленников, был отправлен экземпляр „Ревизора“ редактору „Моск. Наблюдателя“. 29 мая 1836 г. В. П. Андросов писал в Петербург А. А. Краевскому: „Пожалуйста, поблагодарите при свидании любезного Гоголя за присылку его Ревизора: для меня это чудо. В пятой книжке Вы прочтете мой отзыв об этой комедии: у нас она возбудила толки разнообразные, и усладительные и горькие для автора. Но многие ли в состоянии понять ее: это комедия сущностейтиповначалы стихи<йны?>: вот лакейское начало — Осип; вот чиновничье — Хлестаков — вот почтовое — вот полицейское — вот коммерческое — глубина! У нас давали ее в первый раз в понедельник, кажется 25 мая, на Малом театре и следственно при небольшом числе зрителей, которые, само собою разумеется, все люди были чиновные или такие, которые не привыкли к сырой правде, и потому смеялись много, но приняли пьесу с заготовленным равнодушием. Да и актеры не поняли ключа очень скоро, и большая часть комических тонкостей проскользнула незамеченной. Во второй раз я не был. Сегодня иду: хочется взглянуть, как примут люди более расположенные к чистосердечному смеху. Пожалуйста поблагодарите: да получает ли он Наблюд<атель>? — Дайте ему, если он не получил еще“.

Неделю с небольшим спустя, 8 июня 1836 г., В. П. Андросов сообщал тому же А. А. Краевскому: „В 5 книжке я поместил небольшое замечание свое о Ревизоре, который здесь, как и у вас, произвел толки разные. Мне хотелось высказать кое-что о нашем обществе, и то, что цензура вынесла, буду иметь честь представить на Ваше благоусмотрение. Шевырев, в свою очередь, напишет критику в Перечне, я только “.⁵⁴ „Моск. Наблюдателе“ по поводу „Ревизора“ появилась лишь статья В. П. Андросова,⁵⁵ критики же С. П. Шевырева не появлялось вовсе. Впоследствии Белинский, явно намекая на Шевырева, указал, что „один известный критик отказался писать о нем, видя в нем грязное произведение“.⁵⁶ „Ревизор“ оказался неприемлемым, конечно, в еще большей степени, чем „Нос“, отвергнутый „Моск. Наблюдателем“.

Статья о „Ревизоре“ В. П. Андросова в ряду критических оценок комедии занимает особое место. Андросов, несомненно, далек был от понимания объективного смысла „Ревизора“, но он очень близко подошел к субъективным заданиям самого Гоголя. „Дурное свойство человека, поддерживаемое общественным его положением“, — писал Андросов, — должно быть преследуемо нещадно: тут мы бьем уже не человека, а злоупотребление. Но, смеясь над ним, скажут, не ослабляем ли мы этим уважения к таким предметам, которые для блага общественного должны быть благоговейно уважаемы? Нисколько, напротив, это очищает, укрепляет наше уважение к ним. Власть всегда свята: в душе каждого есть неискоренимое уважение к порядку, к справедливости, так ничего нет смешного в идее власти“. Для Андросова, как и для всей левой группы „Моск. Наблюдателя“, критика российской действительности была критикой „злоупотреблений“ при сохранении основ существующего строя. Развертывание капиталистических отношений в стране грозило полной ликвидацией всех старых устоев дворянского патриархализма. Отсюда и вырастала критика российской действительности. Обличительную нагрузку „Ревизора“ Андросов особо подчеркивает. „Может быть по свойству своего таланта, он (Гоголь) и не мог бы списать с комическою верностью такого происшествия, которое само по себе скорее возбуждает негодование, нежели смех, скорее родит горечь сатиры, чем добродушную веселость комедии“.

Весьма вероятно, что именно в связи со статьей Андросова о „Ревизоре“ Гоголь послал редактору „Моск. Наблюдателя“ письмо, не дошедшее до нас. 21 октября 1836 г. Андросов писал А. А. Краевскому, препровождая ему и свое ответное письмо Гоголю, также неизвестное нам: „Прошу Вас отдать это письмо Н. В. Гоголю. Он писал ко мне; письмо его у меня взяли, и я без него не знаю, куда к нему писать. Да, если будет кстати, попеняйте ему за Наблюдателя. Как ни единой страницы? Если он недоволен тем, что не поместили повести его Нос“⁵⁷

4

Философско-эстетические концепции, отраженные в „Миргороде“ и теоретически декларированные Гоголем в „Арабесках“, — разновременного и сложного состава. Несомненно только, что Гоголь на первых этапах идейно-художественной эволюции связан был с романтической эстетикой, с шеллингианским любомудрием, пропагандированными на русской почве „Мнемозиной“ и „Московским Вестником“. Пониманию задач художественного творчества Гоголь учился на статьях и работах московских романтиков из кружка, вдохновлявшегося Д. В. Веневитиновым. Не случаен поэтому пиэтет Гоголя к С. П. Шевыреву, одному из виднейших представителей шеллингианского любомудрия 20-х годов, не случайно, что „Московский Вестник“ Гоголь считал одним из лучших журналов. Исследователями уже не раз отмечалось, что с шеллингианством эстетика Гоголя не совпадала. Отходили и отклонялись от шеллингианской эстетики в 30-х годах и сами любомудры, бывшие блюстители романтических традиций. Отношение Шевырева к творчеству Гоголя в пору „Моск. Наблюдателя“ показательно тем, что эстетические концепции писателя и критика, казалось бы Гоголю наиболее близкого, не совпали.

Мы не имеем в виду давать подробной характеристики эстетических взглядов Гоголя 30-х годов. Нам важно отметить только, что установка Гоголя на „низкую“ действительность, порицаемая и отвергаемая Шевыревым, для самого писателя являлась едва ли не самой важной. Гоголевский реализм вырастал и вызревал именно на том материале, который Шевырев объявил, „или прошлым столетием или смешной мечтой автора“, а буржуазная и официозная критика считала „грязным“, не видя цели в изображении „неприятной картины заднего двора жизни и человечества“.⁵⁸

В статье „Несколько слов о Пушкине“, помещенной в „Арабесках“, Гоголь дал замечательное теоретическое положение, указывающее на всю принципиальность и сознательность избранного им направления творчества. „Чем предмет обыкновеннее, — писал Гоголь, — тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина“. Подлинно автобиографически, как оправдание принципов собственного мастерства, звучат следующие слова Гоголя в той же статье: „Никто не станет спорить, что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный как воля, сам себе и судья и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя и, несмотря на то, что он зарезал своего врага, притаясь в ущельи, или выжег целую деревню, однако же он более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком, который невинным образом, посредством справок и выправок, пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ. Но и тот и другой, они оба явления, принадлежащие к нашему миру: они оба должны иметь право на наше внимание, хотя по весьма естественной причине то, что мы реже видим, всегда сильнее поражает наше воображение и предпочесть необыкновенному обыкновенное есть больше ничего, кроме нерасчет поэта — нерасчет перед его многочисленною публикою, а не пред собою: он ничуть не теряет своего достоинства, даже, может быть, еще более приобретает его, но только в глазах немногих истинных ценителей“.⁵⁹

„обыкновенное“ Гоголь сам предвидел „нерасчет поэта перед многочисленною его публикою“: в порицании Гоголя за повесть об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче сошлись и Шевырев, и „Библиотека для Чтения“, и „Северная Пчела“. Среди „немногих ценителей“ Гоголя был Белинский. Именно эта сторона творчества Гоголя, которую сам писатель особенно выдвигал, подчеркивалась Белинским. За то, что Гоголь предпочел „необыкновенному“ „обыкновенное“, Белинский и объявил автора „Миргорода“ великим художником.

В сентябрьской и октябрьских книжках „Телескопа“ 1835 г. была опубликована знаменитая статья Белинского „О русской повести и повестях Гоголя“.⁶⁰ Мы отмечали выше, что в статье „И мое мнение об игре Каратыгиных“ Белинский, сочувственно и положительно оценивая Гоголя, еще не видит в нем гения. Краткая рецезции Белинского на „Арабески“ и „Миргород“ квалифицировала Гоголя как „прекрасный талант“, „который не упадает, но постепенно возвышается“. Все эти очень общие и в конце концов умеренные оценки совершенно отменяются исключительной по размаху характеристикой, которая дается Белинским Гоголю в статье „Телескопа“: „Гоголь владеет талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере, в настоящее время, он является главою литературы, главою поэтов, он становится на место, оставленное Пушкиным“.

Отметим, что от появления в свет „Арабесок“ и „Миргорода“, статья Белинского отделяется более чем полугодом. Между ранними первыми оценками Белинским Гоголя прошла статья Шевырева о „Миргороде“ и состоялся приезд Гоголя в Москву. Белинский был, конечно, совершенно точно осведомлен о судьбе „Носа“, о „Женитьбе“, читанной у Погодина, о всей той критике творчества Гоголя, которая давалась и в кругах „Моск. Наблюдателя“ и в петербургской прессе. Между тем, борьба молодой редакции „Телескопа“ и „Молвы“ с журналом московских аристократов всё возрастала. Учитывая все эти факты, можно думать, что Белинский творчество Гоголя должен был пересмотреть. В боевой обстановке журнальной работы, оценки и утверждения литературных врагов еще более оттачивали и проясняли воззрения великого критика. Статью Белинского „О русской повести и повестях Гоголя“ следует рассматривать как антитезу статьи Шевырева. Не говоря уже об отдельных резких полемических выпадах против Шевырева в статье, самые ее основные положения диаметрально противоположны положениям Шевырева. „Поэзия жизни“, к которой призывал еще с 1831 г. Надеждин, лозунги „народности“ и „действительности“ как подлинных основ искусства — все эти только теоретические декларации теперь опираются на конкретные факты творчества Гоголя. Гоголь ответил эстетико-философским чаяниям Надеждина и Белинского, он осуществил то, над чем билась и чего искала теоретическая мысль.⁶¹ „нравы среднего сословия в России“, он впервые увидел поэта, рисующего „картины жизни пустой, ничтожной, во всей ее наготе, во всем ее чудовищном безобразии“. Оригинальность творческой индивидуальности Гоголя Белинский подчеркивал именно в том, что Гоголь живописует „людей пустых, ничтожных и мелких“. „Иван Иванович и Иван Никифорович, — писал Белинский, — существа совершенно пустые, ничтожные и притом нравственно гадкие и отвратительные, ибо в них нет ничего человеческого; зачем же, спрашиваю я вас, зачем вы так горько улыбаетесь, так грустно вздыхаете, когда доходите до траги-комической развязки? Вот она, эта тайна поэзии! вот они, эти чары искусства! Вы видите жизнь, а кто видел жизнь, тот не может не вздыхать!“ В соответствии с теоретическими положениями самого писателя и как бы отвечая этим положениям, в противовес критике Шевырева, Белинский характеризует и защищает творчество Гоголя именно как „поэзию жизни действительной“, т. е. ставит ему в заслугу предпочтение „обыкновенного“ „необыкновенному“. Поэтому романтическая „высокая“ линия в творчестве Гоголя, наиболее четко выраженная в „Тарасе Бульбе“, которую Шевырев поставил „выше всего“ написанного Гоголем, Белинским оставляется несколько в стороне. Поэтому Белинский уже вовсе отрицательно относится к фантастике Гоголя, считая, что „фантастическое как-то не совсем дается“ писателю.

„Портрета“, причем резкость первоначального отзыва несколько ослабляется, оценка мотивируется, однако, по существу остается прежней: „Портрет“ есть неудачная попытка Гоголя в фантастическом роде — таково резюме Белинского. Сочувственно отозвавшись о первой части повести, вторую часть Белинский квалифицирует как „«явную приделку», в которой работал ум, а фантазия не принимала никакого участия“.⁶² Характерно для Белинского в этой статье отталкиванье от всякой „рассудочности“ в художественном творчестве. Белинский объявляет полную независимость творчества „от лица творящего“: „Когда поэт творит, то хочет выразить, в поэтическом символе, какую нибудь идею, следовательно имеет цель и действует с сознанием. Но ни выбор идеи, ни ее развитие не зависят от его воли, управляемой умом, следовательно его действие бесцельно и бессознательно“.

Знаменательно, что эта чисто шеллингианская формулировка, одна из основных в эстетическом кодексе романтизма, закрепляется Белинским за конкретными фактами художественного творчества, которые с романтическими традициями расходятся. Наоборот, типично романтическое творчество Белинским здесь же критикуется и порицается. В Марлинском, например, Белинский не находит ни „глубокости мысли“, ни „пламени чувства“ лиризма, „а если и есть всего этого понемногу, то напряженное и преувеличенное насильственным усилием, что доказывается даже чересчур цветистою фразеологией“. Белинский порицает такие таланты, которые „встают на дыбы“, „натягиваются“ и говорят „громкие монологи“.

Он искал таких произведений искусства, „в коих жизнь и действительность отражаются истинно“. Исходя из этого положения, Белинский и приветствовал Гоголя, квалифицируя его как поэта жизни реальной.

Сопоставляя эстетические концепции Белинского с теоретическими высказываниями самого Гоголя, мы должны констатировать их близость в основных чертах. Неудивительно поэтому, что статья Белинского была сочувственно принята Гоголем.

„Я имел случай видеть действие этой статьи на Гоголя. Он тогда еще не пришел к убеждению, что московская критика, т. е. критика Белинского, злостно перетолковывала все его намерения и авторские цели, — он благосклонно принял заметку статьи, а именно, что «чувство глубокой грусти, чувство глубокого соболезнования к русской жизни, и ее порядкам слышится во всех рассказах Гоголя», и был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания о том времени. С особенным вниманием остановился в ней Гоголь на определении качества истинного творчества, и раз, когда зашла речь о статье, перечитал вслух одно ее место: «Еще создание художника есть тайна для всех, еще он не брал пера в руки, — а уж видит их (образы) ясно, уж может счесть складки их платья, морщины их чела, изборожденного страстями и горем, а уж знает их лучше, чем вы знаете своего отца, брата, друга, свою мать, сестру, возлюбленную сердца; также он знает и то, что они будут говорить и делать, видит всю нить событий, которая обовьет их и свяжет между собою...» — Это совершенная истина, — заметил Гоголь, и тут же прибавил с полузастенчивой и полунасмешливой улыбкой, которая была ему свойственна: «только не понимаю, чем он (Белинский) после этого восхищается в повестях Полевого»“.⁶³

О повестях Н. Полевого в статье был дан сочувственный отзыв, но Белинский оговаривал „один важный недостаток“ у Полевого: „большое участие ума“ — „при многих очевидных признаках истинного творчества“. Для Белинского-шеллингианца, исходившего из теории свободы и бессознательности художественного творчества, „участие ума“ было пороком. „Ум“ противоречил „вдохновению“, и поэтому Белинский здесь же противопоставляет Полевого Гоголю, для которого „поэзия — цель жизни“ и который „поэт по невозможности не быть поэтом“. Отзыв Белинского о Полевом по существу сдержанный: сочувственные формулировки отчасти объясняются и тем, что развернутая критика Н. Полевого после разгрома „Московского Телеграфа“ тактически была бы для Белинского недопустимой.

Окончание статьи Белинского о Гоголе появилось в свет в Москве в самом конце сентября 1835 г. (цензурное разрешение восьмой книжки „Телескопа“ — 21 сентября); стало быть, ознакомиться со статьей Белинского в Петербурге Гоголь мог, вероятно, не ранее середины октября. Через три с небольшим месяца он начал работу над статьей „О движении журнальной литературы“, как устанавливает Н. С. Тихонравов — в первых числах февраля 1836 г.⁶⁴ „Телескопе“. Гоголь говорит о Белинском в отрывке, касающемся „эгоизма“, который, якобы, „сделался духом критики“. Резко отрицательно оценивая „мелкие выписки, придирки к своему товарищу“, неприличие и бестолковость, „семейственный дух критики“ „Северной Пчелы“, Гоголь переходит к московским журналам и констатирует, что здесь „менее видно этого эгоизма“. Непосредственно к Белинскому относятся следующие строки: „В критиках Белинского, помещающихся в «Телескопе», виден вкус, хотя еще не образовавшийся, молодой и опрометчивый, но служащий порукой за будущее развитие, потому что основан на чувстве и душевном убеждении. При всем этом в них много есть в духе прежней семейственной критики, что вовсе неуместно и неприлично, а тем более для публики“.⁶⁵ „дух прежней семейственной критики“ можно расшифровать как указание на полемические выпады Белинского против „Моск. Наблюдателя“ и Шевырева в частности. Именно в середине 1835 г. в „Телескопе“ и „Молве“ эти выпады особенно учащаются. Гоголь не усматривал принципиального содержания в начавшейся идейной борьбе „Телескопа“ с „Моск. Наблюдателем“. Он видел лишь личные отношения там, где четко вырисовывались противоположные идейные и общественные позиции.

С января 1836 г. борьба „Телескопа“ против „Наблюдателя“ выросла уже в широкую кампанию, которую возглавил Н. И. Надеждин, по возвращении из-за границы приступивший вновь к обязанностям редактора журнала и поместивший в „Телескопе“ программную и декларативную статью „Европеизм и народность в отношении к русской словесности“. Белинский продолжал пропагандировать творчество Гоголя, и эта пропаганда тесно связана была с борьбой против „Моск. Наблюдателя“, против Шевырева.

Известная статья Белинского „О критике и литературных мнениях Московского Наблюдателя“ детализировала и конкретизировала ту характеристику журнала, которую выдвинул Надеждин. „«Наблюдатель» судит по старому кодексу французского классического вкуса, — писал Надеждин, — по обветшалым понятиям Батте и Лагарпа, хотя и скрывает их под новыми выражениями, излагает новым, нынешним языком. Среди жалкого безначалия нашей словесности он проповедует род литературной реставрации не потому, чтобы возвращал ее к минувшим своенародным образцам, а потому что предписывает ей искать спасения в каком то аристократическом изяществе, в утонченной отборности и спесивом этикете языка, точь в точь как бывало во французской литературе XVIII ст. По мнению «Наблюдателя», литература должна говорить языком высшего общества, держаться паркетного тона, быть эхом гостиных; и в этом отношении он простирает до фанатизма свою нетерпимость ко всему уличному, мещанскому, чисто-народному“.⁶⁶

Белинский, в своей борьбе с „Моск. Наблюдателем“ шедший рука об руку с Надеждиным, продолжал борьбу и за Гоголя. В статье „О критике и литературных мнениях «Московского Наблюдателя»“⁶⁷ „Миргороде“, опровергает характеристику Гоголя как комического писателя: „Комизм отнюдь не есть господствующая и перевешивающая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни в ее неуловимо-разнообразных проявлениях“.

Не зная, вероятно, авторства Гоголя, Белинский приветствовал и критико-полемический обзор Гоголя „О движении журнальной литературы“. Как выразился сам он несколько позднее, сочувственное отношение его к первому номеру пушкинского „Современника“ было высказано „не столько по убеждению, сколько по увлечению, причиною которого была статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 гг.»“.⁶⁸ Понимание Гоголем задач журналистики, критика им „Моск. Наблюдателя“ — всё это отвечало установкам Белинского. Но Гоголь уехал за границу 6 июня 1836 г., когда борьба „Телескопа“ с „Моск. Наблюдателем“ была еще в самом разгаре. У нас нет ни прямых, ни косвенных свидетельств об отношении Гоголя к этой борьбе. Белинский бил по правому флангу „Моск. Наблюдателя“, в основном по Шевыреву. Гоголю в эти годы ближе всего были тенденции представителей левой группы журнала.

О „Ревизоре“ Белинский в 1836 г. не высказался вовсе. Однако в „Молве“ была напечатана статья о постановке комедии на московской сцене; статья эта в своих основных положениях несомненно исходит из характеристики Белинским Гоголя. Возможно, что она и принадлежала Белинскому, ибо так же, как у Белинского, в этой статье идет борьба за Гоголя как „поэта жизни“. „Ошибаются те, — писал анонимный автор статьи о „Ревизоре“, — которые думают, что эта комедия смешна и только. Да, она смешна, так сказать, снаружи; но внутри это горе-гореваньице, лыком подпоясано, мочалами испутано“.⁶⁹ „Моск. Наблюдателе“ чувствуется и в этой статье: здесь проведена ирония по адресу „публики высшего тона, богатой, чиновной, выросшей в будуарах“ и оценившей „Ревизора“ как „mauvais genre“. Концовка статьи с указанием на необходимость двух театров, „потому что публика делится на два разряда огромные“, — прозрачно намекала на выступления Шевырева в „Молве“ 1833 г. и его споры с П. Щепкиным, когда Шевырев впервые прокламировал свою „светскую“ эстетику.

—1836 гг. показывает сложность и противоречивость его позиций в ходе идейной борьбы этих лет.

Социально и эстетически связанный с группой бывших любомудров Гоголь, в пору расслоения этой группы, по эстетическим вопросам принципиально разошелся с таким ее представителем, как С. П. Шевырев, эволюция которого в сторону реакции уже четко определялась. Если несомненна идейная близость Гоголя в эту пору с М. П. Погодиным, советчиком и информатором писателя в области философско-исторической проблематики, в то же время налицо и факт близости автора „Ревизора“ к тем из бывших любомудров и литераторов из круга „Московского Наблюдателя“ (Н. Ф. Павлов, В. П. Андросов), которые выступали с критикой общественных отношений. Не случайно поэтому, что творчество Гоголя вызвали такие разноречивые оценки в кругу „Московского Наблюдателя“: отношению к „Ревизору“, как „грязному“ произведению (С. П. Шевырев) противопоставлено было положительное истолкование знаменитой комедии как общественной сатиры (В. П. Андросов). Однако, даже В. П. Андросов, сочувственно указавший на существенные стороны творчества Гоголя, в частности, на гоголевский метод обобщения, — всецело был связан с романтической эстетикой, ограниченность и недостаточность которой мешала понять и оценить главное о „Миргороде“ вызвала внимание и одобрение Гоголя: основные эстетические принципы Гоголя и Белинского совпали. Этот факт особенно важен потому, что дальнейшие отношения Гоголя к Белинскому, к его борьбе с славянофилами в частности с Шевыревым, — очень характерны для идеологической эволюции Гоголя. Ведь мы знаем, что одним из основных вопросов последующей знаменитой полемики Белинского с Шевыревым был именно вопрос о творчестве Гоголя, а сам Гоголь, свидетель этой полемики, колебался в своих симпатиях между той и другой из враждовавших сторон. Если к концу своего творческого пути Гоголь отошел в лагерь идейных врагов Белинского и сблизился с Шевыревым, то в начальную пору своих взаимоотношений с группой будущих славянофилов и Белинским Гоголь был на стороне Белинского.

Примечания