«Шинель» и ее современники
«Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя»
«Ведь на самом деле Акакий Акакиевич был смешной идиот»
(Н. Г. Чернышевский)
«Публика до сих пор почти ничто прямым образом не знает о том, какими именно стремлениями руководился Гоголь»
(Н. Г. Чернышевский)
Многим произведениям Гоголя была уготована мифологическая роль, но, пожалуй, ни с одним из созданных писателем культурных мифов так однозначно не связывают всю историю русской литературы, как это произошло с «Шинелью».
Судьба небольшой повести, справедливо претендующей на роль отечественного культурного мифа, показательна. Она создавалась как бы на обочине основных замыслов писателя. Как утверждает П. В. Анненков, замысел «Шинели» относится приблизительно к 1834 г., а вот первую редакцию с названием «Повесть о чиновнике, крадущем шинели» (точнее, ее фрагмент) записал под диктовку Гоголя в Мариенбаде М. П. Погодин в июле 1839 года, то есть тогда, когда уже были созданы и «Вечера на хуторе близ Диканьки», прославившие Н. Гоголя, и «Миргород», и «Ревизор». Напечатана же «Шинель» была только в 3 томе собрания сочинений Гоголя в 1842 г., в год выхода «Мертвых душ», вызвавших многолетнюю, даже многовековую полемику вокруг имени и творения писателя. В силу всех этих обстоятельств рождения «Шинель» вполне могла остаться в тени вершинных творений Гоголя, но этого не произошло. Более того, именно эта маленькая повесть стала визитной карточкой нового направления в русской литературе. А давно обретшие статус афоризма слова Ф. Достоевского, сказанные в беседе с французским критиком М. де Вогюэ, вышли за рамки констатации факта бесспорного влияния Гоголя на натуральную школу, а через нее и на последующее развитие отечественной литературы и обрели значение формулы, декодирующей ментальную сущность русской послегоголевской словесности.
Современники Н. Гоголя, так яро спорившие о его «Ревизоре», «Мертвых душах» и «Выбранных местах из переписки с друзьями», почти не полемизировали о «Шинели». Но это лишь кажущееся «почти».
«вечного титулярного советника» Акакия Акакиевича Башмачкина невелико.
В. Белинский, посвятивший Гоголю немало статей и анализирующий его творчество подробно во всех обзорах русской литературы, только вскользь прямо упомянул «Шинель», навав ее «одним из глубочайших созданий Гоголя»1, а характеризуя первую публикацию повести в 1842 г., лаконично заметил: «Шинель» есть новое произведение, отличающееся глубиной идеи и чувства, зрелостию художественного резца«2. Даже в программной для натуральной школы работе «Петербургский сборник» (1846 г.), называя Гоголя «Коломбом той неизмерной и неистощимой области творчества, в которой должен подвизаться г. Достоевский» и устанавливая близость героев «Бедных людей» и «Двойника» к Поприщину и Акакию Акакиевичу Гоголя, Белинский никак не выделяет роль «Шинели», замечая, что «Гоголь только первый навел всех (и в этом его заслуга, которой подобной уже никому более не оказать) на эти забитые существования в нашей действительности, но <...> г. Достоевский сам собою взял их в той же самой действительности»3.
Возможно, такая ситуация объяснялась отчасти тем, что возраставшее в геометрической прогрессии количество повестей о бедном чиновнике, созданных в рамках натуральной школы писателями разного уровня таланта, беспощадно эксплуатировавшими заявленную гоголевской «Шинелью» тему, делали школу объектом справедливой критики. За какие-нибудь два-три года было опубликовано около 150 повестей о бедном чиновнике таких разных писателей, как Некрасов и Афанасьев, Даль и Зотов, Панаев и Корф, Григорович и Пальм, Соллогуб и Нестеренко. Даже сюжетно эти произведения были настолько близки, что почти не различались в восприятии современников их авторов4«маленького человека» выступили тогда почти все литературные журналы: «Москвитянин» (1846, № 2), «Финский вестник» (1847, № 1), «Отечественные записки» (1847, № 6), «Современник» (1850, № 2), «Санктпетербургские ведомости» (1847, № 4).
Может быть, потому Белинский и не вспоминал лишний раз маленькую повесть Гоголя, клишированную в часто низкопробных, карикатурных подражаниях ей.
И все же гоголевская «Шинель» оказалась в центре развернувшейся в 1840-е гг. полемики славянофильской критики с Белинским о натуральной школе. Еще в 1845 г. А. Хомяков в статье «Мнение русских об иностранцах» противопоставил Гоголя гоголевскому направлению в русской литературе. Рассматривая образ чиновника и его роль в тогдашней российской словесности, критик признает право на изображение «мертвенности этого лица» только за художником, к каковым он относит Гоголя, принадлежащего «жизни». Что же до подражателей Гоголя, «литераторов, созданных или воспитанных чужеземною образованностью», отнесенных Хомяковым к «публике», то им в таком праве отказано.
На противопоставление Гоголя натуральной школе ориентирован и Шевырев, объявивший новую школу «наказанием Гоголя». В объектив критика попадает одно из наиболее талантливых произведений натуральной школы: роман Достоевского «Бедные люди». Обвинив это творение в трех грехах: «тенденции филантропической», «тенденции социальной», «тенденции цивилизующей», критик оппозиционирует ему «Шинель», которая «вне всякой тенденции»5.
«Гоголь — Достоевский» в плоскости эстетической и отказывает автору «Бедных людей» в звании «художника», поскольку не находит у него того «бесцельного искусства», которое «дает мысли, содержанию соразмерный и высоко действительный образ»6.
Отношение славянофильской критики к гоголевскому направлению в русской литературе, как известно, обобщается и получает программное звучание в обширной работе Ю. Самарина «О мнениях „Современника“, исторических и литературных», опубликованной во втором номере «Москвитянина» за 1847 год под псевдонимом «М... З... К...». Объектом размышлений Ю. Самарина, одного из самых последовательных противников натуральной школы, становятся три статьи, вышедшие в первом номере обновленного «Современника» в 1847 году: «Взгляд на юридический быт древней России» К. Д. Кавелина, «О современном направлении русской литературы» А. В. Никитенко и «Взгляд на русскую литературу 1846 г.» В. Г. Белинского. Белинский сам невольно дает повод для критики новой школы, относя к ней и реалистическое «гоголевское направление», которое «вполне обнаружилось с 1836 года»7, и новые процессы, усилившиеся в литературе с середины 1840-х гг., и ту «партию» «Отечественных записок», а позже «Современника», которая внешне выражала творческое единство «нового направления»8. Придерживаясь именно этого расширительного толкования термина «натуральная школа», вовлекая в орбиту анализа не только значительные произведения продолжателей традиций «Шинели», но и создания многочисленных вульгаризаторов Гоголя, Самарин показывает несостоятельность бесчисленных подражаний, называя их карикатурами и клеветой на действительность, пародиями на созданные Гоголем типы, настаивает на односторонности натуральной школы, перенявшей у Гоголя «одно содержание», и приходит к выводу, прямо противоположному выводам Белинского: направление натуральной школы бесперспективно, а ее влияние безвредно, потому что ничтожно. Такая оценка Ю. Самарина, отчасти справедливая, обнажившая несостоятельность тезиса Белинского «чем больше их („обыкновенных талантов“ — О. К.), тем лучше для литературы»9, обусловила своеобразную позицию автора «Ответа «Москвитянину», как бы обошедшего молчанием пристрастные разборы Самарина, но вместе с тем попытавшегося провести водораздел между действительно натуральной, гоголевской школой, и теми эпигонами, которые не могут рассматриваться как часть ее. «Что он (Гоголь. — О. К.) несравненно выше и важнее всей своей школы, против этого мы и не думали спорить», — замечает автор «Ответа «Москвитянину»10.
«Истории моего знакомства с Гоголем» С. Т. Аксаков говорит о «Шинели», вспоминая о том положительном впечатлении, которое вызвало в Москве издание сочинений Гоголя в 1842 г.: «Конечно, новые ваши творения,— пишет он Гоголю 8 февраля, — например, „Шинель“ и особенно „Разъезд“, сначала так нас поразили, что мы невольно восклицали: „это выше всего“; но впоследствии, повторив в несчетный раз старое, увидели, что и там та же вечная жизнь, те же живые образы»11.
Как жесткую правду о самих себе прочитали повесть Гоголя многие. А. И. Герцен вспоминает о ней в «Былом и думах», рассказывая, как попечитель Московского учебного округа граф С. Г. Строганов, сказал журналисту Е. Ф. Коршу: «Какая страшная повесть Гоголева „Шинель“, ведь это привидение на мосту тащит просто с каждого из нас шинель с плеч»12. Осознавая степень влияния повести Гоголя на мировоззрение своего поколения, и сам Герцен лаконично означил ее как «колоссальное произведение»13.
Иностранцы, приобщившиеся к произведениям Гоголя еще в 1840-е гг., не оставили без внимания «Шинель»: «Из собрания его повестей, — отметил уже в 1843 г. польский писатель М. Грабовский, — больше всего мне понравилась „Шинель“... Какую бесконечную новость и разнообразие представляет нам эта душа человеческая, равно драгоценная во всех своих состояниях и положениях! Сколько находим поэзии в этих зрелищах повседневной прозы! В последнем отношении не знаю писателя, который бы лучше Гоголя умел самый обыкновенный предмет обвеять дыханием поэзии, — и это дает ему высокое место между поэтами всех веков и народов»14.
Для самих участников натуральной школы «Шинель» стала синонимом нового искусства, реалистического слова о действительности. Так, Д. В. Григорович рассказал в воспоминаниях о том, какую роль сыграло произведение Гоголя в работе над очерком «Петербургские шарманщики», вошедшем в «Физиологию Петербурга»: «Попав на мысль описать быт шарманщиков, я с горячностью принялся за исполнение. Писать наобум, дать волю своей фантазии, сказать себе: „и так сойдет!“ — казалось мне равносильным бесчестному поступку; у меня, кроме того, тогда уже пробуждалось влечение к реализму, желание изображать действительность так, как она самом деле представляется, как описывает ее Гоголь в „Шинели“, — повести, которую я с жадностью перечитывал»15.
«переписавший» гоголевский сюжет о «маленьком человеке», показав иные возможные варианты развития судьбы униженных и оскорбленных, полемизировавший в «Бедных людях» с повестью Гоголя, являвшейся тогда эталоном гуманизма натуральной школы, изменил сам принцип бытописания, ориентируя его на традиции «Станционного смотрителя» Пушкина, превратив «маленького человека» из «объекта наблюдения и описания» в субъект, желающий «быть понятым, ищущий сострадания себе подобных»16. Тем не менее, именно Достоевский декларативно установил абсолютную степень своего родства именно с «Шинелью» Гоголя, из которой вышли все.
Автор романа «Что делать?», название которого для русского сознания тоже мифологично, отнесся к гоголевской «Шинели» противоречиво. Конечно, Н. Чернышевский вслед за В. Белинским поставил Гоголя во главе особого «гоголевского периода» развития русской литературы. Конечно, в многочисленных работах, заметках, рецензиях, статьях, наиболее известными из которых являются «Очерки гоголевского периода русской литературы», «Сочинения и письма Н. В. Гоголя. Издание П. А. Кулиша. Шесть томов», Чернышевский пытается осмыслить место творчества Гоголя в логике движения русской литературы, показать значимость гоголевского направления в истории отечественной словесности. При этом объективно работы революционно-демократического критика способствовали продолжению дискуссий вокруг Гоголя, имя которого оказалось после смерти автора «Выбранных мест из переписки с друзьями» практически под запретом (достаточно вспомнить печально известную ссылку Тургенева, посмевшего в печати откликнуться на смерть Гоголя)17. Но в то же время в 1861 г. в статье «Не начало ли перемен? Рассказы Н. В. Успенского. Две части» появляется некая новая негативная нота в оценках гоголевского направления, когда Н. Чернышевский пишет: «... повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями — все это насквозь пропитано запахом „шинели“ Акакия Акакиевича»18. Как видим, будущая «формула Достоевского» уже предложена, но скорее со знаком «минус», чем «плюс», ибо Чернышевский не принял гоголевское идеализированно-умиленное любование страданиями народа (который мыслился в образе Башмачкина): «Ни одного слова жестокого или порицающего. Все недостатки прячутся, затушевываются, замазываются. Налегается только на то, что он несчастен, несчастен, несчастен»19 герою: «... Акакий Акакиевич имел множество недостатков, при которых так и следовало ему жить и умереть, как он жил и умер. Он был круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему не способный»20.
И это сказано о том самом «маленьком человеке», который стал в 1840-60-е гг. едва ли не главным героем русской литературы, тем, во имя которого и следовало писать! Для Чернышевского в такой литературе (читай — гоголевском направлении) нет никакой пользы: в прекраснодушном и пассивном сочувствии к герою «Шинели» нет ничего, кроме самолюбования собственной способностью «трогаться, умиляться, сострадать несчастию, проливать над ним слезу, достойную самого Манилова»21. Упоминание другого гоголевского мифа в этом контексте более чем уместно, так как позволяет обозначить всю бесполезность (маниловщину) продвижения русской литературы только по пути «Шинели». Революционер-демократ Чернышевский ориентирует современного ему читателя, писателей и литературную критику на другое поколение — «мальчишек», вроде Н. В. Успенского, рассказывающих неприглядную правду о народе, которая, быть может, выведет народ из «летаргического состояния умственной жизни»22. Возможно, и Чернышевский сгущал краски, обвиняя автора «Шинели» в сознательном нагнетании жалостливо-сентиментального в изображении Акакия Акакиевича, ибо, если критик сумел увидеть негативное в персонаже повести и сурово осудить Башмачкина как «ни к чему не способного идиота», то это было прописано самим
Гоголь становится объектом полемики между «партией Чернышевского» и «эстетической» критикой, противопоставившей Пушкина как воплощение совершенного, гармонического искусства, исполненного добра и света, Гоголю, его беспощадному, безрадостному, сатирическому взгляду на человека. Эхом отзовется эта ставшая общим местом антитеза «Пушкин — Гоголь» в самом начале XX века в работах В. Розанова, окрестившего Гоголя «гением разрушения».
В те же 1860-е гг. Аполлон Григорьев, строя принципы своей «органической критики» на теории «прямого» и «косвенного» отношения художника к действительности, обратился и к повести Гоголя «Шинель» как своеобразному образчику косвенного, то есть сатирического, гоголевского, по его словам, «раздраженного» изображения жизни, противопоставляя ему истинное искусство, в основе которого лежит прямое, непосредственное отношение художника к действительности, не раздражение, а «ясное уразумение действительности»23«Шинель» опять развела Пушкина и Гоголя, гуманистическую и сатирическую линии развития русской литературы.
Итак, современники возносили и поносили «Шинель» за одно и то же: сочувствие к маленькому, бедному чиновнику и правдивое изображение мелкой жизни «вечного титулярного советника»: они хотя и осознавали, что с Гоголя начался новый, «гоголевский» этап развития отечественной словесности, но разошлись во мнениях о том, хорошо это или плохо.
1. Белинский В. Г. Библиографическое известие // Белинский В. Г. ПСС: В 13 т. Т. VI. М., 1955. С. 349.
2.
3. Белинский В. Г. Петербургский сборник // Белинский В. Г. ПСС. Т. IX. М., 1955. С. 551.
4. Цейтлин А. Г. Повести о бедном чиновнике Достоевского. М., 1923. С. 7-31.
5. 2. С. 165-172; № 3. С. 176-188.
6.
7. Белинский В. Г. Русская литература в 1845 г. // Белинский В. Г. ПСС. Т. IX. М., 1955. С. 388.
8. Кулешов В. И. «Отечественные записки» и литература 40-х годов XIX столетия. М., 1958. С. 14-15.
9. Белинский В. Г. Вступление к «Физиологии Петербурга» // Белинский В. Г. ПСС. Т. VIII. М., 1955. С. 379.
10. «Москвитянину» // Белинский В. Г. ПСС. Т. X. М., 1956. С. 243.
11. Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем // Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 119-120.
12. Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Собр. соч. Т. IX. М., 1956. С. 194.
13. Герцен А. И. Собр. соч. Т. XXVI. М., 1956 С. 78.
14.
15.
16. Лотман Л. М. Натуральная школа и проза начала 1850-х годов // История русской литературы: В 4 т. Т. 2. Л., 1981. С. 613.
17. Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. М., 1955. С. 345-352.
18.
19. Там же. С. 216.
20.
21. Там же. С. 217.
22.
23. Григорьев А. Собр. соч. Вып. 9. М., 1916. С. 35.