Гиппиус В. В.: Творческий путь Гоголя
Второй том "Мертвых душ"

Второй том «Мертвых душ»

Последний литературный труд Гоголя — второй том «Мертвых душ» — в том виде, какой он принял к последним дня жизни Гоголя, нам неизвестен. Мы можем о нем судить по немногим дошедшим главам; причем до сих пор остается неясным время работы Гоголя над первоначальным текстом этих глав и над поправками, которыми текст их испещрен. Суждение о всем томе затрудняется и тем, что некоторые дошедшие страницы явно представляют собою лишь неотделанные наброски; с другой стороны, среди недошедшего были эпизоды, которыми восхищались современники, слушавшие их в чтении Гоголя. Чернышевский был прав, предостерегая от окончательного приговора — по случайно уцелевшим от сожжения фрагментам. С этими оговорками сопоставление второго с первым, разумеется, допустимо, тем более что особенности второго тома производят впечатление вполне закономерных.

Сюжет второго тома восстанавливается частью по дошедшим главам, частью по воспоминаниям современников. Вот он в общих чертах: Чичиков продолжает свои путешествия и свою авантюру.

Заехав случайно к помещику Тентетникову и сблизившись с ним, он помог Тентетникову восстановить отношения с оскорбившим его генералом Бетрищевым и дочерью его Уленькой. Обманув того и другого выдумкой о глупом дядюшке, Чичиков получает в подарок от Бетрищева купчую на мертвых, а от Тентетникова даже и на живых. Он берется оповестить родственников генерала о предстоящей свадьбе Тентетникова и Уленьки. Спутником Чичикова делается скучающий помещик Платон Платонов, случайно встреченный у помещика Петуха. С ним Чичиков побывал у идеального хозяина Костанжогло, у разорившегося помещика Хлобуева, имение которого с помощью Костанжогло купил; у другого идеального хозяина — брата Платонова, у Чагравина, с женой которого у Платонова завязывается любовь; у брата генерала Бетрищева и у Вороного-Дрянного — политического заговорщика, из-за связи с которым пострадал и Тентетников.

— уже один — у полковника Кошкарева и у действительного статского советника Леницына; у первого он неудачно, а у второго удачно пытается приобрести мертвые души. Но мертвые души здесь уже не единственная сюжетная основа. Чичиков замышляет, а частью осуществляет и другие мошенничества. Одно из них — не вполне ясно какое — было ему прощено князем — генерал-губернатором. Другое, в которое он запутал и Леницына — подделка завещания старухи Халасаровой, законным наследником которой был Хлобуев, — генерал-губернатор разоблачает и отправляет Чичикова в тюрьму. Но за Чичикова хлопочет идеальный богач и благотворитель — откупщик Муразов, мечтающий направить энергию Чичикова на добро (одновременно Муразов хлопочет и о Тентетникове, арестованном по делу Вороного-Дрянного, но, по-видимому, безуспешно: Тентетникова ссылают в Сибирь и Уленька едет с ним). Чичиков на убеждения Муразова заколебался было, но и сам замечтал о «трудолюбивой жизни» (VII, 115), впрочем, забыв о своих добрых намерениях лишь только плут-юрисконсульт пообещал освободить его за взятки. Освобождает Чичикова, однако, Муразов, передавший ему и приказание князя выехать из города. Князь — идеальное «значительное лицо» — обращается к чиновникам с речью — разоблачительной и увещевательной — призывая их спасать гибнущую Россию. Какую-то роль в сюжете должен был играть и священник — будто бы не вполне православного типа (показание М. Константиновского). 121

Уже из этой краткой схемы сюжета видны отличия нового замысла от первоначального. «Смешной проект» (VII, 440) Чичикова отходит на второй план; его заслоняют другие авантюры, уже не только смешные. Действие не сосредоточено больше вокруг Чичикова; развертываются эпизоды и намечаются характеры самостоятельного значения — Тентетников, Хлобуев, Чагравина 122 — «эманципированная женщина»; 123 действующие лица связаны не только с Чичиковым, но и друг с другом по принципам романа; время действия в первом томе было обобщенным; конкретные исторические детали редки и случайны; второй том, напротив, пропитан злободневными намеками памфлетного характера. Замысел поэмы, очевидно, заменяется теперь замыслом современного социально-психологического романа, притом романа тенденциозного— новое мировоззрение, мировоззрение Гоголя.

Ближайшим образом эти новые задания должны были отразиться на системе характеров. Уже в тексте первого тома были обещания «мужа, одаренного божескими доблестями» и «чудной русской девицы, какой не сыскать нигде в мире» (VI, 223); в предисловии ко второму изданию тоже было сказано: «лучшие люди и характеры будут в других частях» (VI, 587). Эти заявления внушили тревогу читателям Гоголя: один из них, К. И. Марков, предостерегал Гоголя: «если вы выставите героя добродетели, то роман ваш станет на ряду с произведениями старой школы... Не пересолите добродетели» (XIV, 403). Гоголь отвечал Маркову (в 1849 г.): «Я не имел в виду собственно . Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намеренье автора было глубже войти здесь в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-либо стороны» (XIV, 152). Гоголь сам оговаривается: «почти все действующие лица». Действительно, определение «герой недостатков» никак не может относиться к Муразову, который ближе всего подходит к определению «муж, одаренный божескими доблестями». Муразов задуман именно как «герой добродетели». Он не только идеальный богач, оттеняющий своим праведным путем к богатству путь Чичикова: он-де идеальный моралист, заботящийся о «душевном хозяйстве» своих ближних — как это требовалось рецептами «Выбранных мест». И хотя по тем же рецептам созданы были образы Костанжогло («русский помещик») и князя («занимающий важное место»), но можно скорее допустить, что они оба задуманы как «герои недостатков»: Муразов упрекает же князя за несправедливость к Тентетникову; подобных ошибок можно ожидать и от желчно-раздражительного Костанжогло.

— не помещик, но это не означает здесь идеализации буржуазии; то, что Муразов — откупщик — не делает его общественной роли в глазах Гоголя двусмысленной, потому что Муразов задуман как идеал, а не как конкретный общественный тип. Иное дело — Костанжогло и Василий Платонов, два образцовых помещика, исполненные с намерением отразить в них конкретные черты русского помещика — русского не по расовому признаку (чего в Констанжогло нет и что для Гоголя было, очевидно, не главным), а по «духу», по складу мышления, по мировоззрению.

Муразов и Костанжогло играют в романе роли идеологов — авторских заместителей. Между ними как бы распределен образ автора «Выбранных мест»: Костанжогло отражает непосредственно практическое содержание гоголевской проповеди и ее обличительно-полемическую сторону (с чем, вероятно, и связано изображение его беспокойным и раздражительным); В Муразове представлены морально-религиозное и примирительное начало. Положительный пафос Костанжогло — пафос труда. Выражение этого пафоса многопланно и хаотично. Здесь дается и социально-утилитарное обоснование труда («Пропитанье миллионов сеют!») и эстетическое («Да где вы найдете мне равное наслажденье?»), но решающим оказываются, в конце концов, обоснование мистическое («Бог... требует от человека также, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя») и своего рода категорический императив: («умри на работе!» умрешь по крайней мере, исполняя долг»; VII, 60, 72—73, 101—102). 124 Мотивы эти не дополняют, а перебивают и отменяют друг друга, тем более что содержание труда строго прикреплено к сословной характеристике трудящегося, поэтому и пафос труда низводится, в сущности, до пафоса помещичьего землевладения. Социальным нормам всецело подчинен и разоблачительный пафос Костанжогло. Его нападения на фабрикантов и политических экономов имеют единственный смысл: защиту патриархальной старины. Он сам заводит фабрики — но как производство продуктов, а не товаров — из «остатков и выбросков» (VII, 68) и для своих же мужиков. В полном соответствии с поучениями русскому помещику Костанжогло обрушивается и на школы и на «Дон Кишотов просвещенья» (VII, 68). Нападения эти во второй редакции несколько смягчены — очевидно, в связи с отповедью Белинского на «Выбранные места» и с гоголевской самозащитой в «Авторской исповеди». Князь занимает как бы середину между Костанжогло и Муразовым: гневный разоблачитель, он действует на подчиненных также и убеждением — всецело в духе статей «Страхи и ужасы России» и «Занимающему важное место». Все трое выполняют миссию, обоснованную в «Выбранных местах»: влияют на окружающих и подчиненных. Результаты влияния князя не показаны, но пример Констанжогло привел к тому, что у него мужики отличаются не только трудолюбием, но даже «каким-то умным выражением лица» (VII, 58); убеждения Муразова заставляют одуматься Хлобуева и даже в Чичикове вызывают что-то вроде нравственных колебаний. Беспокойством о людях и способностью влиять на них наделена и Уленька, полная гнева на несправедливости. В Уленьке не вполне органически соединены два женских образа Гоголя: один — «вторая дама» из «Театрального разъезда», проникнутая «злостью» против «подлости» (V, 157; автор «Разъезда», вспоминая ее слова, говорит о «нежной красоте великодушной женской души»; V, 168); другой — адресатка статьи «Женщина в свете», которой придано «небесное беспокойство о людях» и в то же время непосредственная власть «чистоты душевной» (VIII, 226—227; ср. об Уленьке: «При ней как-то смущался недобрый человек и немел»; VII, 24). Все это заставляет именно в Уленьке видеть «чудную русскую девицу», обещанную в первом томе.

Полемическое содержание, вложенное в речи «положительных» героев, перекликается как с декларациями «Выбранных мест», так и с неоднократными авторскими оценками и замечаниями в самом тексте романа. Пренебрежительное отношение Костанжогло к современным «Дон-Кишотам» соответствует целому ряду эпизодических характеристик в разных местах и особенно в главе о Тентетникове, в окружении которого были разные «огорченные люди»; «два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик» (VII, 26), «недоучившийся студент» (VII, 149) — очевидные выпады против Белинского; насквозь полемична история воспитания Тентетникова, причем в полемике этой характеристики смешаны разные мотивы: когда мудрого учителя жизни сменил формалист-бюрократ, почему-то именно он выписал учителей «с новыми взглядами и новыми углами и точками воззрений» (VII, 41). То же неестественное сочетание различных отрицательных черт допустил Гоголь в карикатурной фигуре Кошкарева, сделав его формалистом-бюрократом и в то же время почему-то поклонником новейшей философии и журналистики.

героям, а в отношении автора ко всей изображаемой действительности. В романе, современном по заданию, современность не была осмыслена, законы общества, о которых писал Гоголь раньше (VIII, 555), не были найдены; не было даже элементарного учета действительно борющихся в современности сил. Действительность подчинена была схемам; положительные герои стали носителями авторских сентенций, отрицательные — схематическими карикатурами.

Однако не все лица второго тома распределялись по этим категориям. Оставались те, кого сам Гоголь назвал героями недостатков: Тентетников, Бетрищев, Петух, Платон Платонов, Хлобуев (сюда же, вероятно, относились супруги Чагравины). Оставался старый герой Гоголя — Чичиков. Изображения этих характеров неравноценны. Бросается в глаза разница между начальными главами (вероятно написанными еще в начале сороковых годов), кончая эпизодом о Петухе и всеми последующими, не только потому, что последующие менее обработаны, но и потому, что там торжествует схематизм, почти отсутствующий вначале.

чувств и внутреннюю драму; вопрос, поставленный автором, родятся ли Тентетниковы «коптителями неба» (VII, 9) или они — порождение «печальных обстоятельств» (VII, 11), приводит к единственному ответу: «коптителями неба» не родятся, а становятся. Герой, как и герои первого тома, определяется не стабильными «свойствами» (VII, 9), а всей совокупностью жизненных условий. Тема личных влияний, проходящая через биографию Тентетникова, здесь не навязчива, так как оправдана всей характеристикой Тентетникова: намеченная возможность «переворота в его характере» не натянута, так как связана с естественным чувством любви, а не с моралистической дидактикой. Образ «увальня, лежебоки, байбака» (VII, 11) с колебаниями его душевной жизни занял бы, вероятно, еще более видное место в ряду образов русской литературы, если бы весь роман был художественно завершен и если бы самый образ не был заслонен родственным ему образом Обломова (оба образа создавались одновременно и независимо друг от друга).

Характеристика Бетрищева начинается декларацией новых приемов: «Генерал Бетрищев, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков» (VII, 37—38). Это заявление (как и общая установка на «героев недостатков») грозило опасностями психологического схематизма. Но этого не случилось. «Недостатки» Бетрищева, перечисленные Гоголем, — «капризы, честолюбье, самолюбие», «мелкие личности» (VII, 37—38) — частью остаются заявками, частью же, показанные в самом поведении Бетрищева, убедительно оттеняют облик патриархального барина с естественными для него привычками, слабостями и предрассудками Не достигая глубины типических обобщений первого тома, Бетрищев вполне жизненный характер, равный по яркости многим прежним гоголевским образам.

То же относится и к образу Петуха. Вероятно, заданием Гоголя было дать параллель и Собакевичу, — может быть, даже в духе им же самим предложенного эксперимента: «Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми» (VII, 293). Правда, чтобы «прибавить» оскотинившемуся Собакевичу такую добрую черту, как общительность и радушие в отношениях с людьми, нужно было существенно видоизменить весь его облик; но творчество Гоголя и вообще было наглядным доказательством того, что характеры не создаются из сложения абстрактных «свойств» и «черт». Петух убедителен весь, как цельный характер, как помещик «старого покроя» (VII, 49), легко поддающийся, однако, влиянию своих пошловатых сыновей, будущих Хлестаковых или Ковалевых. Распределение света и теней здесь если и предусмотрено автором, то не в противоречиях с жизненной убедительностью образа.

Писемский, очень строго судивший о героях второго тома, нашел, что Хлобуев «составляет органически цельное, поразительно живое лицо». 125 «Переписки с друзьями» — темы возрождения человека. Этот педагогический процесс предусматривает развитие добрых свойств и переработку дурных в добрые. Образ должен быть поэтому разложен на «свойства», сложный образ должен оказаться элементарно двойственным. Подобное упрощение, от которого Гоголя всегда спасал его художественный такт, осуществлено в Хлобуеве. Хлобуев, с одной стороны, умен, добр и религиозен, с другой — слаб и распущен. Положительные качества его при этом не столько показываются, сколько заявляются автором, а отрицательные — хотя и показываются в самом его поведении, но тут же назойливо подчеркиваются и комментируются другими действующими лицами, которым как бы поручается роль традиционных резонеров. Хлобуев окружен четырьмя такими комментаторами — это Муразов, Костанжогло, Платонов и даже Чичиков; одна из реплик Платонова — «вот плоды беспутного поведенья» (VII, 81) — заставляет вспомнить реплику фонвизинского Правдина: «Вот злонравия достойные плоды!». 126 Впечатление искусственности производит и педагогическое средство, придуманное для Хлобуева Муразовым: отправиться в путешествие сборщиком на церковь и в то же время собирателем сведений о жизни разных сословий. В основе и здесь рецепт «Переписки с друзьями», ее статьи «Нужно проездиться по России». Первоначально Хлобуеву поручалась еще задача политической агитации, воздействия на бунтующих крестьян, т. е. Хлобуев должен был соединить в себе кающегося грешника и проповедника; в новой редакции этот мотив отпал и тема покаяния осталась неосложненной.

Чичиков второго тома сохраняет всю свою основную характеристику, она подкрепляется новыми эпизодами, универсальная приспособляемость Чичикова замечательно подтверждается в сценах с Тентетниковым, Бетрищевым и даже с Костанжогло, Муразовым и князем; с невольной иронией над своими же положительными героями, Гоголь заставил Костанжогло «влиять» на Чичикова в смысле дальнейшего развития приобретательской жадности и прямого плутовства. Теперь в Чичикове намечается уже делец большого размаха, для которого операция с мертвыми душами — только начало. Но упорно развивается и мотив преображения страсти, намеченный уже в первом томе (VI, 242). Выразителем этого мотива становится Муразов, который провидит «назначение» Чичикова стать великим человеком, даже «богатырем» (VII, 114; слово, которое осмысливается только в контексте «Выбранных мест»). Как и в «Выбранных местах», эта моралистическая фантазия опиралась на представление об абстрактных человеческих «свойствах», в данном случае — энергии. Хотя в Чичикове показаны только неопределенные нравственные колебания под влиянием речей Муразова, но самая возможность таких колебаний свидетельствует об изменении образа по сравнению с первым томом.

Все, что мы знаем о втором томе, свидетельствует о двойственности гоголевского метода. С одной стороны, явно обнаруживаются новые творческие искания: переход от «эпоса» к современному социальному роману; от монументального образа России и больших типических обобщений — к психологической и бытовой детализации; тем самым Гоголь включался в литературные искания созданной им «натуральной школы», уже в сороковые годы переходившей от физиологических очерков к социально-психологическому роману. Но с натуральной школой Гоголь разошелся идеологически, оставаясь на позициях славянофильского патриархализма и сверх того ставя себе специфические задачи религиозно-моралистической проповеди, прямой или отраженной в сюжете и образах. Реалистическая сущность творчества тем самым разрушалась, подчиняясь искусственным схемам, чуждым подлинному общественно-историческому развитию России. Вот почему рядом с такими достижениями, как образы Тентетникова, Бетрищева, Петуха, являются бледные образы Уленьки, Платонова, Хлобуева и вполне схематичные Костанжогло и его жены, Муразова, князя, Кошкарева. Вот почему мастерское начало и отдельные блестящие эпизоды чередуются с натянутыми ситуациями и дидактической риторикой.

— невозможны. Надо помнить еще, что не дошли до нас многие эпизоды, по самому заданию отличавшиеся от метода первого тома: изображения таких психологически сложных ситуаций, как примирение Тентетникова с Бетрищевым, как счастье, «душившее» Тентетникова («две чудные лирические страницы»); как роман между скучающими «героями нашего времени» — Платоновым и Чагравиной («чрез месяц после первого признания они замечают, что это была только вспышка, каприз, что истинной любви тут не было, что они и неспособны к ней, и затем наступает с обеих сторон охлаждение и потом опять скука и скука»). 127 Слышавшие эти главы — Арнольди, Смирнова, Шевырев — отзывались о них восторженно. После одного из чтений Арнольди сказал даже Гоголю: «в этих главах вы гораздо ближе к действительности, чем в первом томе». 128 Как общий вывод обо всем томе это заключение, конечно, не могло бы быть принято.

О замысле третьего тома мы почти ничего не знаем. Сам Гоголь обмолвился одной только фразой, обращенной к Языкову: «О, если б ты мог сказать ему (т. е. «прекрасному, но дремлющему человеку») то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома «Мертвых душ» («Предметы для лирического поэта»; VIII, 280). Этот намек дополняется воспоминаниями Бухарева, в разговоре с которым Гоголь подтвердил, что Чичиков должен «воскреснуть», что помочь ему в этом должен «сам царь» и что «первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни» должна закончиться вся поэма. 129 «воскреснут ли» и остальные герои, Гоголь загадочно ответил: «если захотят». Но самые пути этого возрождения не могут быть с точностью угаданы, тем более что, судя по письмам Гоголя последних лет, прежняя идеализация богатства, «домостроя» в сознании его ослабевала и сменялась аскетическими настроениями. Не лишено оснований предположение Алексея Веселовского о том, что переворот в Плюшкине был задуман как превращение его в «бессребреника». 130

— для этого недостает слишком многих звеньев, недостает и единства метода и стиля в дошедших фрагментах. Второй том воспринимается, с одной стороны, как памятник противоречивых, частью явно обреченных на неуспех исканий Гоголя, с другой — как ряд эпизодических, часто блестящих дополнений к его основному литературному наследию.

Примечания

121 Гоголь в письмах и воспоминаниях, 1931, стр. 455.

122 — Чегранова (Гоголь в письмах и воспоминаниях, 1931, стр. 391), что объясняется либо ошибкой, либо нередкой у Гоголя неустойчивостью в фамилиях.

123 Гоголь в письмах и воспоминаниях, 1931, стр. 397.

124 «Ну просто хоть воду толките в ступе, но помышляйте только, что вы делаете для него!» (VII, 102).

125 А. Ф. , Собр. соч., т. 9, Изд. «Правда», М., 1959, стр. 544.

126 Д. И. — Л., 1959, стр. 177.

127 Гоголь в письмах и воспоминаниях, 1931, стр. 395—397.

128 Там же, стр. 398.

129 Там же, стр. 383—384.

130 Веселовский. Мертвые души. В кн.: Этюды и характеристики, т. 2. Изд. 4-е, М., 1912, стр. 16.

Раздел сайта: