Бытовые повести «Миргорода»
1
Последовательность работы Гоголя над бытовыми повестями «Миргорода» не вполне ясна. Известно только, что «Старосветские помещики» написаны не раньше лета 1832 г., а «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» закончена не позже осени 1833 г. и, вероятно, раньше «Старосветских помещиков». Связь с циклом «Вечеров» в «Старосветских помещиках» была порвана более решительно, чем в Повести о ссоре, первоначально имевшей подзаголовок «одна из неизданных былей пасичника Рудого Панька»; образ рассказчика в этой повести действительно имеет общие черты с образом пасечника, а в числе эпизодических лиц упоминаются знакомые по «Вечерам» Фома Григорьевич и Макар Назарович.
Мирок миргородских обывателей, изображенных в Повести о ссоре, представлен таким же ограниченным и ничтожным, как мирок гадячских хуторян в повести о Шпоньке; они наделяются общими чертами, от внимания к тонкостям кулинарной рецептуры («водка персиковая, настоенная на золототысячнике») до характера их разговоров на серьезные темы. Но о хозяйственном положении двух Иванов даны только самые глухие намеки. Так, из повести видно, что Иван Иванович владел по крайней мере одним хутором, засевал поле, продавал муку; что Иван Никифорович владеет «степями» и т. п.
В Повести о ссоре впервые в гоголевском творчестве (но одновременно с первым опытом петербургской комедии) — личные судьбы героев включены в общегражданский, государственный механизм. Показаны мелкие, но и ближайшие к героям части этого механизма: поветовый суд, городничий, в перспективе — губернская палата. Механизм этот показан как негодный. Знакомство с поветовым судом начинается резким сатирическим штрихом: с изображения кур, клюющих на крыльце крупу, рассыпанную «единственно от неосторожности просителей» (II, 245). Уездные чиновники — судья, подсудок и городничий уже в предисловии к повести косвенно характеризованы как люди не «почтенные» и не «благонамеренные» (II, 221), в тексте повести это раскрывается. Судья-гастроном предваряет позднейшего судью-собачника, городничий, вымогатель взяток, подготовляет Сквозник-Дмухановского, губернская палата состоит из еще более злостных взяточников. Известно из свидетельства цензора Никитенко, что Повесть о ссоре подверглась цензурным купюрам; очевидно, обличительные мотивы первоначально (в несохранившейся рукописи) занимали еще более видное место в сюжете. Но и в дошедшем до нас виде повесть в этом отношении нова и значительна, обличения Нарежного в романе на сходную тему («Два Ивана, или страсть к тяжбам») по сравнению с гоголевским — мелки и наивны. Нарежный не выходил за пределы схемы наказания пороков и торжества добродетели, — Гоголь же здесь рисует не «исключения», а повседневный, ставший «нормальным» быт феодально-крепостнической России.
нужно в иных целях, чем в «Вечерах», — не для создания самостоятельного образа (каким должен был быть каждый из рассказчиков «Вечеров»); напротив, здесь образ заведомо не выдерживается, и за гримом рассказчика-обывателя проступают то и дело черты самого автора. Грим обывателя здесь нужен для более полной и тщательной характеристики самих героев, как параллель к их внутреннему мирку, как наиболее естественная мотивировка того микроскопического масштаба, в котором должна быть дана их психика. Заместитель автора необходим ввиду несоизмеримости авторского «мира» и изображаемого «мирка».
Элементарность изображаемого мирка делает возможным не только применение шаржа в характеристиках и в самом действии, но и включение целой сцены из комических интерлюдий украинского вертепа (разговор Ивана Ивановича с нищенкой). В вертепе нищенке соответствует цыганка, Ивану Ивановичу — грубый запорожец, который в заключение разговора бьет цыганку. В повести Гоголя «деликатный» Иван Иванович, «напротив того», говорит бабе: «Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью!» (II, 225).
В Иване Ивановиче, как и в Иване Никифоровиче, найдены конкретные образы тех «существователей», очертания которых Гоголь намечал еще в юношеских письмах к Высоцкому. «Чудачества» у Гоголя перестают быть индивидуальными смешными чертами, а плотно смыкаются с социальным бытом, образы «чудаков» перерастают в образы «пошляков». Именно в Повести о ссоре впервые раскрывается категория пошлости, как явления социального. Раскрывается это не в авторских определениях, а в самой структуре повести. Нагнетание комических изображений сначала вокруг двух героев, — дальше выходит на больший простор. Намечается общая картина Миргорода, развернутая затем в двух последних главах в изображении «ассамблеи» у городничего. Не довольствуясь этим художественным итогом, Гоголь присоединяет к повести замечательный эпилог. Действие вытягивается во времени, но движение времени ничего утешительного не приносит: и через двенадцать лет — все те же нравы в присутственных местах, все так же ничтожны и лишь внешне меняются обыватели. Контраст веселого колорита повести с печальным колоритом эпилога; передача настроений автора при помощи грустного пейзажа; наконец, многозначительная при всем своем лаконизме обобщающая концовка: «Скучно на этом свете, господа» (II, 276) — все это было новым и многообещающим в русской литературе как по художественным приемам, так и силе обличения. «Скучны» не только Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, скучны ничтожество, застой, пошлость. Так обнажался острый идейный смысл той повести, которая была осуждена реакционной критикой как «неприятная картина заднего двора жизни и человечества без всякой видимой цели». 24
2
«Старосветские помещики» примыкают к «Вечерам», так как тоже стремятся дать образ Украины, сочетающий черты природы страны и человеческих свойств ее обитателей. Но в «Вечерах» это был образ, раскрывающийся на основе народно-поэтического творчества. В «Старосветских помещиках» решительнее, чем в Повести о ссоре, образ Украины помещен в историческую и социальную перспективу. Здесь показывается смена старого новым и пережитки старого в новом; в центре повести «два старичка прошедшего века» (II, 14).
Их жизнь изображена в тонах идиллии; она и названа «буколической» (II, 14), сами герои сравниваются с Филемоном и Бавкидой. Но метод изображения идиллии здесь совершенно иной, чем в «Вечерах». Там — жизнь рисовалась как праздничный разгул песен, плясок, забав и смеха, как свидания влюбленных и счастливые свадьбы — словом, как сцепление исключительных явлений действительности. Здесь идиллична совокупность будничных, типических явлений; довольство и изобилие объяснены частью природными условиями («благословенная земля производила всего в таком множестве»; II, 21), частью — условиями историческими и общественными («спокойная жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии»; II, 15). Социальные отношения представлены здесь тоже как идиллические, ничем не омраченные: крепостные девушки не обременены работой, вволю спят, вволю едят, и ничем, кроме «строгих» выговоров, не стеснены в любовных связях. Конечно, для самой действительности подобные идиллии не могли быть типичными, но заданием автора несомненно было изображение «подлинной» идиллии, как характерной для уходящего прошлого и не характерной для настоящего. Гоголь противопоставляет своей идиллии исторические новообразования — буржуазно-чиновничью смену дельцов и героев наживы, наводняющих «палаты и присутственные места» (II, 15), и помещиков иного типа, разорителей крестьян (конец повести).
— и это придало его повести большое своеобразие и большую значительность. Авторская критика действительности направляется по двум путям: по пути непосредственной отрицательной оценки и по пути раскрытия противоречий.
Автор, для которого полностью неприемлема никакая идиллия, выступает во вводной части, где говорит о желании лишь на минуту забыться в сфере уединенной жизни, и называет эту «буколическую» жизнь — низменной (II, 14). Позиция и тон авторского превосходства над жизнью героев очевидны во всех авторских отступлениях. После общей характеристики «добрых старичков» — характеристики сочувственно-снисходительной — следует бытоописание с нагромождением мельчайших подробностей, вроде «зеркала в тоненьких золотых рамах, выточенных листьями, которые мухи усеяли черными точками» (II, 18), или перечисления особенных голосов каждой двери, или изложения сложного рецепта маринования травянок. Все эти и многие другие бытовые детали — в том числе и подробнейший перечень всего, что съедено старичками за день, — нужны не только сами по себе в целях создания подлинно местного колорита, но и для характеристики героев. «Микроскопическое» внимание к деталям всецело соответствует тому микроскопическому масштабу, которым измеряется внутренний мирок героев: об арбузах и пирожках приходится говорить подробно в соответствии с их значимостью в этом мирке. И в отвлечении от всего художественного целого эта сторона жизни Товстогубов, — т. е. именно «идиллическое» содержание повести, — воспринимается как пародия на идиллию, а сами герои как «пародии на человечество». 25
«шутливая, трогательная идиллия, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». 26 Микроскопический мирок двух Иванов и других обитателей Миргорода сам по себе только смешон, углубленное отношение к этому мирку привносится автором извне. Микроскопический мирок Товстогубов смешон не до конца: смешон одними сторонами и трогателен другими. «Трогательное» связано не с условиями внешнего быта, принадлежащими истории и вместе с ней отходящими в прошлое, а с переживаниями героев. Гоголь дает здесь новые, на этот раз реалистически полноценные варианты «кроткой» души: в прямой авторской характеристике говорится о «чистой, ясной простоте их добрых, бесхитростных душ» (II, 25). Этот идеал наивности и естественности впервые показан во всей жизненной конкретности, и в нем обнаружены неизбежные противоречия. Гоголь показывает, как в повседневной действительности старосветского хутора естественная наивность неизбежно перерастает в растительно-животное прозябание, которое может быть изображено только юмористически, хотя бы в тонах снисходительного юмора. Гоголь опять близко подошел к теме пошлости — центральной для его позднейшего творчества. Но здесь эта тема не раскрывается, так как в наивном внутреннем мире «кротких» героев обнаруживается подлинно человеческое чувство. Гоголь осторожно назвал его привычкой.
Эта тема «привычки», противопоставленная теме «страсти» (II, 36), имела огромное принципиальное значение, недаром она вызвала и нападки, и полемическую защиту в современной Гоголю критике. Это была борьба за права неэффектного, «обыкновенного» в самой жизни и в литературе, или, говоря словами самого Гоголя в одной из его статей, — это было стремление извлечь из «обыкновенного» «необыкновенное» (VIII, 54). Но привычка утверждалась Гоголем отнюдь не в смысле шатобриановского афоризма о «счастье в привычке», над которым Пушкин иронизировал в «Евгении Онегине» («Привычка свыше нам дана, замена счастию она»). Белинский истолковал изображенную Гоголем «привычку» как «любовь на слишком низкой ступени своего проявления» (статья о «Горе от ума»). 27 — вместе с тем — литературных шаблонов. Он включает в свою повесть пародийную новеллу о страстном эффектно-романтическом любовнике, чувство которого по глубине и прочности не выдерживает сравнения с чувством Афанасия Ивановича. Так в «Старосветских помещиках» раскрывалось подлинно трагическое в повседневной обыденной жизни. Так открывались Гоголем новые, реалистические возможности для литературы.
— и обличительной резкостью Повести о ссоре с крутыми поворотами авторского тона от смеха к грусти, и ровной иронией «Старосветских помещиков».
Примечания
24 «Северная пчела», 1835, № 15, рецензия П. М-ского (Юркевича).
25 В. Г. , Полн. собр. соч., т. I, 1953, стр. 29.
26 А. С. Пушкин
27 Белинский