ПРИЕМ «МЕРТВЫХ ДУШ»
Прием написания «МД» есть отчетливое проведение фигуры фикции; о последней не раз придется мне говорить; суть ее: в показываемом нет ничего, кроме неопределенного ограничения двух категорий: «все» и «ничто»; предмет охарактеризован отстоянием одной стороны от «все», другой — от «ничто»; отстояние «от» — не характеристика, а пародия на нее; предмет — пустое и общее место, на котором нарисована фикция: не больше единицы, не меньше ноля; подан весь ряд дробей от ноля к единице частицами «ни» и «не»: он — не «то» и не «се»; «то» — некоторое отстояние от «все»; «се» — от «ничто»; системой отталкивания от пустых категорий предмет (личность иль вещь), обросший неопределенными признаками, становится подобием «чего-то», лежащего посредине; середина же непосредственна, как ∞/2; а вырастает фикция выпуклости.
Если «ничто» символизует 0, а «все» — 1, фигура фикции в том, что мы думаем: предмет есть; (0+1)/2=1/2 вселенная половинчатых свойств, нарисованная в «МД», выглядит положительным равновесием: на самом же деле искомый предмет есть 1/0, или — бесконечность определений; под половинчатым равновесием — буря противоречивых смыслов; каждую минуту нас ожидает сюрприз.
Определения посредством «несколько» (сколько?), «ни много, ни мало», «до некоторой степени» (до какой?) не определяют; в «положительном» Чичикове живет в него влезающий «червь», подобный силе, влезавшей в колдуна; сквозь, все половинчатые определения она протыкается носом, напоминающим в профиль Наполеонов; Чичиков не уравновешен ничем и никак; а кажется уравновешенным.
В этом и состоит фигура фикции.
Формально приемы «СМ» и первого тома «МД» скликаются — в обилии отрицательных определений на «ни» и «не» (явных в «СМ» подразумевается часто в «МД»); но прием «МД» построен хитрей; в «СМ» род, как «все, что ни есть», предан личностью, оторвавшейся от рода; колдун — «все, что ни есть» минус «все, »; он слетает в «ничто».
С бытом «МД» обстоит не так; ограничение там не ограничивается ограничением категории «все»; ограничивается и «ничто» (в колдуне же оно не ограничено); «ничто» ограничивается в «что-то»: в «до некоторой степени что-то»; оно определимо; но — только в принципе; Чичиков — не проваливается в «ничто»; он пишет разъезды свои меж «все» и «ничто» какими-то незамкнутыми восьмерками; интригует же он нас не менее колдуна; колдун — страшен; Чичиков — благопристоен; страх к колдуну аннулируется страхом колдуна; в пристойном Чичикове живет «что-то», от чего умирает вдруг прокурор (умрут сколькие?); колдун проваливается; Чичиков и в тюрьме надеется на «что-то»: его выручает Муразов; перед ним — «Новороссия», в которую с помощью Гоголя вымчит он мертвую свою душу; и это — более страшно, чем все убийства колдуна; колдун режет тела; Чичиков губит души; капиталистическая Россия, в нем гнездящаяся, и есть несущая его тройка, которая становится вдруг образом России; Гоголь не дает прямого ответа на то, что есть его тройка, кроме «темно представляется» и «мы едва», — слова, обрывающие и «МД» и жизнь Гоголя; прием «СМ» — запугивает читателя; фигура фикции выбивает Гоголя из литературы и... жизни.
Явление Чичикова в первой главе эпиталама безличию; это есть явление круглого общего места, спрятанного в бричку; она и вызывает внимание, кажется чем-то (ее обладатель не кажется «чем-то»); но «что» — фикция: в такой бричке разъезжают «все те, которых называют господами средней руки»; «средняя рука» не определение вовсе; для одних она — одна; для других — другая.
Неизвестно какая.
В бричке сидит нечто среднее: «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однакоже и не так, чтобы молод»; «въезд его не произвел... никакого шума и сопровожден ничем особенным» (МД).
Те же «ни» и «не», сопровождающие колдуна; но действие их иное: ими колдун определенно противопоставлен быту, как пропасть в нем; края ее выперты горою Криван; каждое «не» колдуна остранняет его в ту же сторону; а обладатель брички в «МД», наоборот, при помощи «ни» и «не» слит со всем общим; у него нет признаков; яма не роется; наоборот: сглаживаются неровности между ним и бытом до... сходства с губернатором; он — слит с бричкой средней руки, которой суть в колесе; а все колеса — на один лад: круглые; колесо приметили два мужика: — «Вишь ты» — сказал один другому: «вон какое колесо! Что ты думаешь: доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. — «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет».
Колесо определилось расстоянием от Москвы и Казани какого-то неизвестного города.
Итак, от проезжего, мимо него, к бричке и к колесу; никак не определяют колесо — «два русские мужика, стоящие у дверей кабака»; для чего «русские мужика»? Какие же, как не русские? Не в Австралии ж происходит действие!
Ничто не сказано; кажется ж: что-то сказано.
Мимо «героя» поэмы — к прохожему, тут же исчезнувшему: он «в белых, канифасовых панталонах, весьма узких, , из-под которого видна была манишка, застегнутая тульской булавкою с бронзовым, пистолетом» (МД).
Для чего он?
Чтоб отвлечь от приезжего.
«Господин был встречен... слугою, или половым, как их называют»; «нельзя было рассмотреть, какое у него... лицо»; безличие встречает безличие: «гостиница была известного родатакая, как бывают гостиницы»; комната, которую отвели приезжему, была опять-таки «известного рода»; приезжий отправился в общую залу: «какие бывают эти... — всякий... знает очень хорошо»; картины, висящие там, «неизвестно, в какое время и кем» привезены; приезжий снял с себя шарф «всех », — такой, какой «женатым приготовляет... супруга», и ему подали «разные обычные в трактирах блюда»; за обедом приезжий делал слуге «не вовсе пустые вопросы».
Мировые события ступают на голубиных шагах; вслед за безличным приезжим общо поданы: бричка, колесо, слуга, гостиница, комната, зала, блюда; тусклость обстания от тусклости восприятий приезжего: «те же ..., тот же... потолок; та же... люстра...все то же, что и везде» (МД).
Тусклятина бьет по сознанию ярко.
«ларчик красного дерева, с штучными выкладками из корельской березы», «чемодан белой кожи»; и это неспроста.
Вместо личных свойств — клочочек бумаги; на ней отписка — в полицию: «коллежский советник, Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям»; «по своим надобностям» не рисует никак: паспорт — фикция личности: но и заглавие «Мертвые души» есть фикция, за которую поплатился и Гоголь: души́ — или нет, или она бессмертна: «мертвая душа» — что такое?
На следующее утро Чичиков делал визиты; перечисляется, у кого был: перечисление не окончено: «несколько »; и каждому сказал что-то лестное; говорил как-то вскользь; о себе — «», пускал в ход «несколько книжные обороты: что он незначительный червь » (МД); значительный «червь»: «Не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь... И... в... Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в... его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека... И еще тайна, почему сей образ предстал» (гл. 2-я).
— фикция и его слова о себе; и вообще кажущаяся фотографичность описания — писание вилами по воде: доказано, что Гоголь в эпоху писания «МД» не знал русского провинциального города; не знал и русской деревни.
Губернатор, принявший Чичикова, как и он, — «ни толст, ни тонок собой; «был представлен к звезде... впрочем... »; в одной руке он позднее держит билет; в другой — болонку; сперва принимает Чичикова; потом — нет; «препочтеннейший и прелюбезнейший» — по Манилову (гл. 2-я), «первый разбойник», «за копейку зарежет» — по Собакевичу (гл. 5-я). Но «препочтенный разбойник» есть фикция.
«все, как нужно»; у него, «как и везде», — мужчины «»: одни — тоненькие; другие — толстые«больше ничего, как что-то вроде зубочистки» (гл. 8-я); про толстых узнаешь, что они «не занимают косвенных мест» (гл. 1-я), и что жены дают им названия кубышки, пузантика (гл. 8); но губернатор, — почтенный разбойник, — ни тонок, ни толст.
Чичиков, ни толстый, ни тонкий, как губернатор, говорит у него на вечере комплимент, «приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не »; раскланивается «не без приятности»; «приятно» спорит; «во всем как-то» находится; и говорит «ни ни тихо, а совершенно, как следует» (гл. 1-я) о лошадином заводе, добродетелях, судебных проделках, таможенных надсмотрщиках и горячем вине.
Обнаружится вскоре, что разговоры не занимают его; Петрушка, его двойник, показывает подоплеку этих приятных весьма разговоров тем, как читает он: ему было все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь, или молитвенник; нравилось, «что вот-де из букв... » (гл. 2-я); для Чичикова таково общенье с людьми: они — буквы, из которых что-нибудь да выходит; они — мухи; в описании вечера у губернатора — сравнение губернаторских гостей с мухами — не случайно.
Глава вторая: описан выезд к Манилову: личность последнего не интересует Чичикова; Манилов дан в неопределенности; едва подчеркнется его особенность, как уже заволакивается дымом из чубука: «чубук хрипел, и больше ничего» (гл. 2-я).
Окрестности города обволакивает та же неопределенность: «пошли писать (какому?) чушь и дичь по обеим сторонам дороги»; перечислены: «ельник, ...кусты, ...стволы, ...вереск»; «»; окрестность: сера; неизвестно и время года: мужики сидят «в... овчинных тулупах»; бабы «брели по колено в пруде»; Коробочка в ту же ночь восклицает: «Вьюга такая...» А фруктовые деревья покрыты сетками: от сорок.
В некоторое время года Чичиков едет — в некоторое место: «Маниловка, , а на Заманиловка». И расстояние — некоторое: «Проедешь... версту..., так... »; проехали две версты «и три, и четыре», Маниловки — нет: «если... приглашает... за пятнадцать...... верных тридцать» (гл. 2-я).
Отстояния — малоподобны: Чичиков, проехав около тридцати верст до Маниловки, просидев в ней целый день, отобедав, наговорившись, едет к Коробочке; сбившись с дороги, оказывается за шестьдесят верст от города; сколько же он проехал? Не менее семидесяти пяти верст; день же весь просидел у Манилова; невероятно для фабулы и для... коней; на следующий день попадает к Ноздреву, живущему недалеко; на третий, — проведя бурное утро с Ноздревым, застряв на дороге, он успевает наобедаться у Собакевича, съездить к Плюшкину, обделать дельце и к сумеркам оказаться в городе, находящемся от Плюшкина весьма далеко; нельзя осилить пространства третьего дня пути, приняв во внимание засид у помещиков.
Гоголя не интересует точность; с него довольно: в время, в некотором, пространстве.
Так же фиктивен и день: «не то не то мрачный,... какого-то светлосерого цвета».
«есть род людей...: люди так себе, ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан»; определенное начало! Оказывается: Манилов — «!» То есть — неизвестно что: «у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было»; «нельзя сказать» хозяйством (но и «не не занимался», ибо строил хозяйственные «прожекты»); когда приказчик говорил: хорошо бы... «то и то сделать»; «да, недурно» говорил он; в комнате этого не неприятного человека стоила мебель «не дешево» (не сказано прямо, что дорого); но на два кресла материи «недостало»: «они еще »; кабинет «не без приятности»; стены выкрашены «какой-то голубенькой краской, »; хотя все в комнате засорено золой, однако горки золы были «расставлены не без старания быть красивыми»; приказчик Манилова «поступал..., как все »; супруги Маниловы «то, что говорится счастливы».
Все в Манилове — неизвестно; все — фикция: все — сложение «не без чего-то» с «не без ничто», определимое единицей минус 0,01 и единицей минус 0,02, и полем плюс бесконечно малая величина: «ничто, не без чего-то»; и — два четких штришка: , глаза, как сахар (их щурит); сладкий щур струится но первому тому вместе с хрипом озоляющего и несладкого чубука; не определение, а фикция: сахар плюс зола, деленные на два; жестовой повтор не вскрывает Манилова, который, вероятно, с «»; но Гоголю не по дороге с ним; «червь» есть, вероятно; лишите Манилова его поместья, швырните в Петербург, — еще неизвестно, в какие «испанские короли» пройдет он.
Каждый тип Гоголя по Гоголю же полон «»: «эти господа страшно трудны для портретов»; Гоголь же дает не портрет, а его жестовую схему и ставит ее, как экран: скорее для скрытия.
Создается фикция: портретной выпуклости; но характеры «МД» — редукции полноты возможностей: к одной, двум, поданным посредством жестового каркаса; Собакевич с первого появления давит ноги; давит ноги и после, нагнув голову, молчит, ругается; и говорит: «Прошу»; кажется, — вы знаете эту пройдоху; ничуть не бывало; он, как вывеска — «», как «почтенный разбойник», золяной сахар, как «Мертвые души».
Инвентарь этих фикций есть прах: «золяные горки «не без красивости», поло́тна Плюшкина, которые — тлен, скирды, или «гниль не без зерна»; детали фабулы даны в подчеркнуто неопределенных тонах: «будет нелишним познакомиться» (не сказано: «нужным»); «хотя лица не так заметные» (не сказано: «незаметные»); «автор любит... несмотря на то, что русский... Это, впрочем, не много «мало»), потому что не много нужно прибавить к характеристике Петрушки (о котором еще мало сказано); выходит; автор не любит быть обстоятельным; даже: отказывается явить мысли Петрушки: «трудно знать,... когда барин ему даст наставление»; еще трудней знать, что думает автор, сплетая обиняки с хвостиком: «словом, виды известные».
Никак не известные!
— прием, чтобы в «не то» и «не се» боковым ходом вести таимую тему; «боковой ход» — жест-трафарет Чичикова, севшего в засаду из серого равновесия: (0+1)/2=1/2 (на самом деле 1/0=∞).
Чичиков проводил дни «как говорится» приятно (приятно ли?); путешествует в «известной» бричке (совсем не описана); Петрушке бросает: «Ты, брат, чорт тебя знает...» Не скажет: «воняешь». Даже шлагбаум им был «узрет не без радости»; подходит «не без » к ручке: «несколько даже» смущается (а почему бы ему не смущаться?); он заявляет: «ни громкого имени не имеет, ни »; Манилов поправляет его: «Вы — все имеете, даже еще более». Чичиков (от чи́чик) — фамилия громкая; «коллежский советник» — заметный ранг? Приятная неопределенность растет: «Позвольте вас попросить расположиться в... креслах». — «Позвольте, я сяду на стуле». — «Позвольте вам этого не позволить». Чичиков сел и заметил: «в натуре находится много вещей, неизъяснимых ». И — демонстрация неизъяснимости, после которой приятная неопределенность переходит в неприятную неопределенность, ибо «Манилов... сконфузился и смешался»; Чичиков «неизвестно отчего » (Манилов «тоже неизвестно отчего оглянулся назад»), и повел речь о покупке ревизских душ; «Как желаете вы купить крестьян: с землею, или... на вывод?» — «Не то, чтобы совершенно ... Я желаю иметь мертвых... Можете ли вы мне... не живых в действительности, но живых уступить, или как вам заблагорассудится?..»
После чего Манилов предлагает — вопрос:
«— Может быть, здесь... ... скрыто другое...».
Но задание фигуры фикции: под всеми показами дать непоказ, что демонстрирует Чичиков, предлагая свершить купчую на мертвые души; это — подлог: «Мы напишем, что они живы... Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов... — дело священное... Я немею перед законом».
За́кон тут по́длог? Или подлог тут закон? Что думает Манилов? Но «чубук хрипел — и больше ничего».
«— Не будет ли... чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция не соответствующею... дальнейшим видам России?»
Опять неопределенность: маленькое дельце ни в каких отношениях с видами России: пока не указаны и эти виды, и ближайшие; купчая идет навстречу ближайшим видам России: «Казна получит даже выгоды, ибо получит законные пошлины... Я полагаю, что это будет хорошо».
Подлог — очень нехорошо; но казна получит за него пошлины; это — очень хорошо; так что: «не очень», но и «не очень не хорошо»; раз так, то — хорошо.
«— Если хорошо, это другое дело».
— нет; с жителями городка — неизвестно; нельзя же сказать, что он сплутовал по неведению, раз сомневался; и нельзя допустить, что фикция успокоения успокоила; отчего же он «так сконфузился и смешался», оглянулся назад, и после отъезда Чичикова мысль о сделке как-то «особенно не варилась в его голове», несмотря на нежную дружбу к Чичикову.
Чичиков обнаружил себя и дико, и нечистоплотно (цель нечистоплотности во второй главе не вскрыта); он мог ведь пожелать сделать приятное: из желания удружить на что ни пойдет! «Ничего не такого: ...лицо даже казалось степеннее обыкновенного... глаза... были... ясны; не было в них... дикого огня...прилично и в порядке», — вплоть до шуток с ребенком: «Я тебе привезу барабан... Эдак... будет туррр-ру... тра-та-та, та-та-та... ». И он «обратился к Манилову ... с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям».
Вторая главка, проводя фикцию сквозь детали, в центре ее ставит точку, которой нет в первой главке, откуда потянется длинная линия: уже не фиктивная сюжетная тема; эта точка — над «i»; она в том, что автор уже на ушко нам вшепнул: все показанное — отвод глаз.
«— Может быть, здесь... в этом вами сейчас выраженном изъяснении... скрыто другое!»
Останавливаюсь на ощупи приема первых двух главок, чтобы не докучать читателю ощупью приема... — ось каждой из них. Об этой фигуре, как об одном из слоговых ходов Гоголя, будет сказано в четвертой главе; и показано употребление словечек, подобных «в некотором роде», «так сказать», — в «Н», в «Ш» и в других повестях Гоголя; в «МД» они поданы, как прием, строящий главную стилевую ось.
Ниже увидим, что наиболее частые цвета первого тома «МД» — белый, черный, серый, желтый; и сильно повышен процент ; цвета серый, желтый и голубой редки в произведениях первой фазы; расцветка «МД» имманентна приему, который строит фиктивное «», как бы равное «все+ничто»; «все» отражаемо цветописью, как световой, белый луч; «ничто» — как тьма (черное); смесь черного с белым, серое — сопровождает фиктивное равновесие образов «МД» (их псевдонатурализм): серые серенькие обои, серый денек и т. д.; желтое, в теории цветов Гете играют роль: желтое — непрозрачная среда (тьма) на свете, или просвет «все» сквозь «ничто»: голубое — свет на тьме, иль «ничто» сквозь «все».
Но категории Гоголя «ничто», «все», с производными («в некотором роде», «вроде как», «что-то» и т. д.), — положены в «МД», как сюжет; цветопись «МД» имманентна сюжету: все — белое; ничто — черное; ни то, ни се — серое; нечто, , так сказать и т. д. строят градации желтоватых и буроватых оттенков; а выражения, подобные «не без», развивают серо-голубую оттеночность цвета обоев комнаты Манилова.
«МД» есть мощное средство оконкретить сюжет; поэтому краскам Гоголя и ниже отведено много места в главе об изобразительности. «Все» и «ничто» в неопределенности их взаимоограничений не гиперболы только, но и способы промыслить, и дидактически тенденцировать. То, что губит второй том «МД», в первом томе пока — мощное художественное воздействие, потому что оно отпечатано 1) в слоге, 2) в изобразительности, 3) в самой фабуле.