ГОГОЛЬ И СОЛОГУБ
Конец XIX века — апофеоз Толстого; первые годы XX-го — апофеоз Достоевского (в книгах Розанова, Мережковского, Шестова, Волынского и др.); у Мережковского Толстой и Достоевский — геркулесовы столбы культуры: меж ними лишь — проход в будущее; Гоголь был заслонен всеобщим интересом к «столбам»; труд Мандельштама (анализ языка Гоголя), вышедший в 1902 году, был заглушен совершенно заливистым рыком Д. С. Мережковского о Чичикове.
К исходу первого десятилетия нового века из-под «столбов» Геркулеса в сознании выросли: Пушкин и Гоголь; «Мелкий бес» Сологуба воспроизвел иные черты стиля Гоголя, отворяя их с выдержанностью квази-пушкинской прозы; «гоголизм» Сологуба имеет тенденцию перекрасить себя в пушкинизм; и Пушкин, и Гоголь условны у С; тем не менее: интересен симптом: ход на Гоголя, минуя Толстого и Достоевского.
В Брюсове, в Белом, наоборот, кричаще разъяты: Пушкин и Гоголь; Брюсов — пушкиноподобен в «Огненном ангеле»: усилием овладеть экономией средств пушкинской прозы; от «Симфоний» же Белого, настоянных на Метерлинке и прозе Ницше, в «Серебряном голубе» остались... рожки да ножки: Гоголь в нем съел и Ницше, и Метерлинка.
Как могло такое случиться?
Гоголь, будучи лабораторией языковых опытов, не замкнут каноном; он — почва взаимнооспаривающих школ; «натуральная школа», вытянув несколько граней его, в эпигонах противопоставила себя другим граням; в исходе лишь ее из Гоголя казалось, что целиком он воплотим в ней; но натуральная школа разрисовала передний план «МД»; у Гоголя он овеян фигурой фикции.
Наряду с натурализмом в Гоголе живы моменты, ставшие позднее тенденцией борьбы символистов, инструменталистов, импрессионистов с крайностями натурализма, переобремененного статикой; эти моменты у Гоголя долгое время не виделись; в начале века они явно бросились нам в глаза.
Виноградов указывает: до декадентов Гоголь дал под влиянием де Квинси образ декадента-опиомана: звуковая метафора, соответствие звуков, жестов и красок, культивируемое эстетикою романтизма 75, напевность, — все то, чем поздней модернисты были притянуты к Верлэну, к Рэмбо, к прозе Ницше, — оказалось у Гоголя налицо.
в другие; они приучили к восприятию чуждых «отцам» оттенков стиля, открывшихся и там, где «отцы» ничего не увидели; тут корень по-новому интереса и к прозе Гоголя.
Я дал ощупь некоторых сюжетных деталей «СМ» и «МД»; не придется доказывать, что реализм Гоголя непроизвольно насыщен символизмом; я показал роль звуковой метафоры в гоголевском языке; не придется ломать копий за то, что лозунги Рэмбо до ник были Гоголем вобраны, так сказать, под шумок; я показал его ритмы аллитерации; смешно не видеть, что лозунг Верлэна о музыке в поэзии не был чем-то самим собою разумеющимся для Гоголя.
Когда это всплыло для глаз «модернистов», иные из них, некогда следовавшие за плакатами западных бунтарей, оказались в круге влияния Гоголя, заменившего им семинарий по Ибсену, Метерлинку, Верхарну, Уайльду и Ницше; результат семинария тут же сказался, как рост «гоголизма».
Нет связующей их традиции Гоголя с Сологубом; анализ же ходов С. и вопрос, куда чалит проза «Мелкого беса», методом исключения (не к Толстому, Достоевскому, Лескову и Салтыкову) заставляют признать: она — не без Гоголя, которого в истоках сологубовской прозы нет; нет и в сознании, протянутом к Западу; тем не менее Гоголем транспарирует «МБ»: в предисловии вскрылось и «горьким смехом моим посмеюся», и «, коли рожа крива»; непроизвольно реставрировались «Мертвые души» — миром провинциальных мещан из опустившихся мелких интеллигентов; классовые прослойки — иные; но та ж на них провинциальная пыль, оседавшая шестьдесят лет, отделивших «МБ» от «МД»: С. прав: «этот роман — зеркало»; «Нет,... »; Передонов взят из натуры 76.
Символизм С. онатурален до бытового показа провинциальных мещан; С. воплотил в пыль фантастический персонаж «МБ» и «Недотыкомку», которая у него — душа «нежитей» и «немытек» (слова С.) — продуктов распада жизни; не спроста в одном из рассказов С. некто, приняв капли подозрительного, как ростовщик из «П», проходимца, теряет в росте до бесконечности (фигура умаления Гоголя); вот уже он под столом; вот — уже на окошке (в кукольной клетке); все меньше и меньше, — и, ах, сквозняк высвистнул его в фортку; пылинкой он крутится по поднебесьям, чтобы осесть в необметенном углу.
С. отчетливо осознал гоголевский прием распыленья «всего» до «ничто» (гиперболу умаления); он доводит анализ языкового мифа до осознания соответствий его с жизнью мещан; у него гоголевский колдун торгует все умаляющими каплями, разъедающими «жизнь» в кучи пылинок, верней «нежитинок»; и человечество — куча их; во всех планетных системах — все та ж «нежити́на», воспетая С. в фигуре высокопарицы; в сологубовском атомизме мифологизирована натура мирового мещанства: в ней пыль пылей — русский интеллигент; приемы овеществления мифа напоминают приемы петербургских повестей Гоголя, из которых Достоевский — извлекал свою личность, а Сологуб — безличие.
«Панночку» проследил Гоголь до стадии загнившего трупа; С. проследил дальнейшее разложенье его до пылей. Душа — ветерок, перегоняющий облачко «нежитей»: она — Недотыкомка.
С. выявил жуткие парадоксы: пыль мещанства свеваема с нас только холодом смерти, единственной для него революции, следующей за... социальной; С. — «революционер» в 1905 году — певец «смертников», гибнущих не во имя новой жизни, — а смерти; он воинствующий буддист, пародирующий революцию; с ужасной гримасою будто бы четкости свершает он свой неправильный логический ход, отвечая на спрос к нему раздавленных жизнью интеллигентов; и выявляет, что это спрос на самоубийство; его ответ Пискаревым: «Незнакомка — и не Прекрасная Дама, и не инфернальная проститутка», а — Недотыкомка, сбросившая с себя жизненные свои пылинки; жизнь — Руслан-Звонарева с бородавкой на носу (символический образ одного из рассказов); поэзией самоубийства овеяны образы С.
Пискарев в волнах опия вытянут из них всех.
В мастерстве показа своих «ужасиков» С. использовал многие словесные ходы Гоголя; как то: ход на «ни», «не» («ни ни слишком тонок»): «не радостно, и не грустно» (XI, 71 77); «не не то наяву» (VII, 97); «ни светло, ни темно» (VII, 162); «не доброе и не » (XI, 73) и т. д.; всюду обилие отрицательных определений: «не свободно от неясности» 78 (69), « ладонь» (69); «невеселая улыбка» (61); «не», «ни» прострочен весь текст: «Недотыкомка», «не́жить», «немытька» и т. д.; у него напевен в духе ладов «СМ» (без судорожности Достоевского): «и эти быстрые поцелуи ласковой хитрой лихорадки, и эти медленные приступы легкой головной боли... приятны» (XI, 72): «— медленные», «поцелуи — приступы» — параллелизм-контраст; «нежная царевна Се-ле-нита, лё́зрак ле́-тних сно́в» (ле-ле-ле) (VI, 27); тут и звуковой повтор, и напев (хорей второй половины фразы); «, боязливые, такие же милые, как она, моя милая, моя белая смерть» (VII, 150); «я вложил в бедное золото, мой скудный дар, — звонкое золото в холодеющую руку» (VII, 152); «приду к тебе в мой час, и возьму твою душу, и отдашь... свою душу»; «взяла твое золото — возьму твою душу, отдашь мне золото — отдашь мне душу» (VII, 146); разве это не по Гоголю: «наступает отец — подается пан; — подается отец» (СМ); «Утешение», «Призывающий зверя», «Смерть по объявлению» и другие рассказы в лепете фраз не скликаются ни с чем из до-сологубовской прозы, кроме Гоголя; «и бу́дет сме́рть моя̀ легка́ и сла́ще я́да» (ямб): я-а-а-я; «за та-ющим дымом ла-дана тазата-ился... день»: за-та-дана-та-зата (VII, 148); проза С, как у Гоголя, переходит в явные стихотворные строфы:
Наши стены крепки.
Мы в .
Не придет к нам цепкий
Внешний страх. (VII, 31)
«Селениточка» — «на селе ниточка», «» — «таз чищу»; «Илия, или — я» и т. д.
Звуки Гоголя зажили в прозе С.
«Выбегают... погубившие свою душу девы» (СМ); у С.: «великое... дело»; «журчал в ночной тишине ручей»; « как-то вдруг воздвиглись стены»; «тяжелую на его грудь положил лапу»; и «яркие в небе горели звезды»; за тяжелыми, , в тон обоям по стенам, только гораздо темнее их, занавесками» (все из т. XI) и т. д.; част повтор союза «и»: «и и принималась целовать и смеяться» (XI, 71); «и... взялись, и... стали»; «и и суровы»; «и кто-то шел..., и какие-то звучали окрест , и какие-то проносились экипажи, и был ли быстрый... бег, и и лепет — все скрыто» (VII, 147); часто «и» в соединении с многоглаголицей: «и мешал..., и шутил, и шутил и смеялся» (VII, 27); «и прильнула, и целовала, и ласкала» (VII, 153) и т. д.; част набор прилагательных: «, серенький, зыбкий, легкий... мелькнул, пролетел— и скрылся» (XI, 72); «молоденькая, пухленькая невинным, хорошеньким, хитреньким личиком» (VII, 158); «, ровный, сладкий, вкрадчивый» (вон-овн, лад-рад) (VII, 158) и т. д.; из сложенья гоголевских ходов выращивает С. свою «гоголевскую» фразу: «И он жаждет снова, и он опять голоден, — ненасытимый, жестокий зверь» (XI, 81); то ж по Гоголю жестокое «» чувство: «стилет остер и сладко ранит» (ст-лт ст-р, ла-ра) (VII); «сладкий огонь » (VII, 153).
Я бы мог продолжить перечисление совпадений С. с Гоголем; нет влияния Гоголя в раннем романе «Тяжелые сны»; оно нарастает в момент творческого расцвета; и снова идет на убыль: в перезрелых творениях; музыку Гоголя как бы вливает в себя проза С., как не присущую ей, но ей целебную кровь; С. омоложается Гоголем.
В нем — поворот к гоголизму.
75 Это доказано новейшими исследователями романтизма.
76 По заявлениям самого С.
77 Метки томов и страниц по сириновскому «Собранию сочинений».
78 Вся группа примеров из VII тома.