ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ТЕКСТ ГЛАВЫ VI
ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ „ТАРАСА БУЛЬБЫ“
Андрий едва двигался в узком земляном коридоре, следуя за татаркой и влача за собой мешки и хлеб. „Скоро нам будет видно“, сказала провожатая: „мы подходим на место, где оставила я светильню.“ И точно, темные земляные стены начали понемногу озаряться. Они достигли небольшой площадки, где, казалось, была часовня — что-то в роде маленького олтаря, и виден был образ, почти изгладившийся, католической мадонны с лампой перед ним. Татарка наклонилась и подняла с земли старинную лампу на высокой медной ножке с висевшими на медной цепочке щипцами, шпилькою для поправки светильни и гасильником. Тут же зажгла ее огнем лампы. [Свет усилился и, освещая их, напоминал картины della notte]. Свет усилился и они, идя вместе, то освещаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали картины della notte, живость которых увеличивала сильная противуположность изнуренного, бледного лица татарки и свежего, кипящего здоровьем и румянцем юности лица рыцаря. Проход стал как будто шире. По крайней мере, Андрию можно уже было выпрямиться. Он рассматривал с любопытством эти низенькие стены, и много‹е› напомнило ему киевские печеры. Также местами видны были углубления в стенах и стояли кое где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку. — И здесь также, видно, жили святые люди и укрывались также от мирских бурь и горя и обольщений. Сырость местами была очень сильна: под ногами их иногда была совершенная вода. Андрий должен был часто остановливаться, чтобы дать отдохнуть своей спутнице. Усталость беспрестанно возобновлялась. Небольшой кусок хлеба, который она проглотила, произвел боль в ее желудке, отвыкшем совершенно от пищи, и она оставалась часто без движения на одном месте. Наконец они встретили перед собою запертую дверь. „Ну, слава богу! мы пришли.“ Подняла кулак постучать в нее и не имела сил. Андрий ударил довольно ‹сильно› и за дверью отозвался глухо отголосок, дававший знать, что находилось за ними большое пространство. Минут через несколько загремели ключи; кто-то сходил по лестнице. Наконец дверь отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице с ключами и свечой в руках.
‹стороны› отступил назад при виде запорожского козака. Одно слово, невнятно произнесенное татаркою, его успокоило. Он посветил им, запер за ними дверь и ввел их по лестнице в верх, и они очутились под высокими сводами монастырской церкви. У одного из олтарей, с высокими свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих ‹сторон› стояли два молодые клироса в лиловых мантиях, и белых ‹шемизетках› с кадилами в руках. Казалось, совершалась молитва. Он молился о ниспослании чуда, о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения, о удалении злого духа, нашептывающего ропот и робкий малодушный плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись на стулья и скамьи, бывшие среди церкви. Несколько изможденных мужчин печально стояли на коленях, прислонясь у колонн. Окно над олтарем озарилось розовым румянцом утра и на темный церковный пол упали от него голубые и желтые кружки света, осветившие темную церковь. Весь олтарь в своем далеком углублении показался в сиянии; кадильный дым остановился на воздухе, освещенный радужным облаком. Андрий с каким-то благоговейным изумлением глядел из своего темного угла на это чудо, произведенное освещением. В это время раздался величественный рев органа и наполнил всю церковь. Становясь гуще, громовые протяжные звуки, то усиливались, то исчезали и, обратясь в небесную музыку, потом опять обращались в рев и гром, и затихли, и долго еще громовые рокоты носились, дрожа, под сводами. С каким то ‹дивным чувством?› дивился с полуразверзстым ‹ртом› Андрий величественной музыке. В это время услышал, как татарка его дернула за козацкую свиту, сказав: „пора!“ Они перешли через церковь, почти незамеченные никем, и вышли на площадь. Заря уже давно занялась и всё возвещало восхождение солнца. Площадь была почти квадратная; вся середина ее состояла из засохшей земляной груды, показывавшей, что грязь ‹на› ней залеживалась не на шутку во время дождей. Небольшие каменные и глиняные домы в один этаж, с видными в стенах деревянными сваями, перекрещенными косвенно завязывавшими их деревянными связями, как строились тогда у городских обывателей, какие остались кое-где и поныне, с непомерно высокими крышами, наполненными бездною слуховых окон и отдушин. На одной стороне, близь церкви, выше других возносился, вероятно, городовой магистрат или тому подобное здание в два этажа с надстроенным наверху, в две арки, бельведером, где стоял, как часовой, опершись большой крышкой, часовой циферблат. Площадь была пуста. Но Андрию почудилось какое-то слабое стенание. Он заметил на другой стороне ее лежавших два тру‹па› в каких-‹то› судорожных по‹ложениях?›. В то время, когда он, желая рассмотреть их, ‹сделал› несколько шагов, он споткнулся на что-то лежавшее у ног его; опустив глаза вниз, он увидел, что это было мертвое ‹тело› жидовки. Казалось, она была еще молода, хотя в искаженных, изможденных чертах ее с первого раза нельзя было сего видеть. На ее голове был шелковый ‹платок?›; жемчуги, или бусы в два ряда видны были на ее наушниках. Две, три длинные, все завившиеся кудри падали на высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал ребенок, судорожно схватившись рукою за тощую грудь и скрутивший ее в своих пальцах. Он уже не плакал и не кричал, и только по опускавшемуся и поднимавшемуся животу можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, испускал последнее дыхание. Они поворотили в улицы и были остановлены каким-то беснующимся, который почти-что вцепился ему ‹в свитку?›, крича: „хлеба!“ Он бросил ему хлеб, на который тот бросился подобно бешеной собаке, весь изгрыз, искусал и тут же на улице умер в судорогах от долгой непривычки принимать пищу. На каждом шагу поражали их жертвы голода. Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, ‹жители› выбежали на улицы. У ворот одного ‹дома› сидела старуха, и нельзя было сказать, заснула или так позабылась; по крайней мере, она, казалось, не слышала ничего и, опустив голову на грудь, не двигалась ни одним суставом. С крыши одного дома висело вытянувшее‹ся› исчахлое тело. Бедняк, видно, не мог вынести до конца страданий голода и самоубийством захотел ускорить ‹конец свой?›. [Будучи свидетелем сих страшных ‹мучений?›, Андрий не мог не изъявить изумления татарке, как они, погибая такою лютою смертью, всё еще думают защищать город]. „Но будто бы однакоже“ так сказал он: „ничего у вас не осталось, чем бы питаться. [Когда] Обыкновенно, когда не останется ничего и когда человеку пришла последняя крайность, он питается теми тварями, которых запрещает закон и всё ‹ 1 нрзб. ›.“ „Но что же будешь есть?“ сказала татарка: „всё переели: и коней, и собак, и котов. В городе ведь запасу только и было, что дня на три: всё навозят из деревень.“ „Как же вы“, сказал ‹Андрий›: „претерпевая такую лютую смерть, всё еще думаете защищаться?“ „О! воевода бы давно его выдал“, сказала ‹татарка›: „зажег бы, как хотели было, но третьего дни полковник, который в Бужанах, пустил в город сокола с запискою, чтобы не отдавать города, потому что он сам идет на выручку и ожидает только другого полковника, чтобы вместе с ним итти. Но вот уж мы пришли к дому.“
был ‹выше› первого и весь состоял из арок, образовавших галлерею; между ними проходили красивые решетки. Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей выходила на самую площадь; у ног ее сидело по одному часовому, которые картинно и симметрически взявшись за длинные алебарды, другою поддерживали наклоненную свою голову и казались мастерски произведенными изваяниями. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко всему и даже не обратили внимания на восходивших по лестнице. На верху лестницы сидел какой-то офицер ‹ 1 нрзб. ›, державший в руках молитвенник. [Ему что он сперва] Они вступили в первую комнату, служившую ‹передней›, наполненную сидевших в разных положениях солдатов, слуг и прочей дворни, какой, как известно, была немалая бездна у каждого польского вельможи. Слышен был сильный чад погаснувшей светильни; другая горела, не смотря на утро, уже давно глядевшее в большое решетчатое окно. Андрий было хотел ‹войти› в огромную дверь, украшенную гербом и множеством лепных украшений, но татарка дернула его за руку и указала маленькую дверь в боковой стене. Этою дверью вышли они в коридор, из него — в комнату, которую ‹он› не мог рассмотреть; сквозь щель ставень проходивший свет тронул кое-где малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь татарка сказала Андрию подождать и отворила дверь в другую комнату, откуда блеснул свет огня.
руку к верху. Он почти не помнил, как взошел. Дверь за ним затворилась. В комнате горели две свечи; лампа перед образом, столик с ступеньками для преклонения коленей во время молитвы и на нем развернутая книга, — это бросилось ему вскользь, покамест глаза его отыскивали ее. Но она стояла перед ним. Что-то выразилось во всем ее легком движении и фигуре, как будто бы она хотела броситься к нему и вдруг остановилась. Он вперил на нее глаза и остался пораженным на месте: он не такою ожидал ее видеть. Это была не та, совершенно не та, и тени не было похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудесней была она теперь, чем прежде. [Что-то полное] Какое-то полное чувство выражалось в ее поднятых глазах, не отрывки, не замена, но чувство, оно само всё нар‹ужу›. Слезы не высохли и облекли влагою глаза, сообщив им бриллиантовый, проходящий душу блеск. Грудь, и шея, и плечи заключились в те прекрасные границы, кудри, которые разносили по лицу ее тень, теперь обратились в густую роскошную косу, которая частью была подобрана и частью разлеталась. Тогда еще было в ней что-то не конченное, не выполненное; теперь это было произведение, которому художник дал последний удар кисти. То была прелестная ветренная девушка, это была красавица, женщина во всей красоте, и все черты ее, казалось, изменились совершенно. Напрасно силился он в них отыскать хоть одну из тех, которые носились в памяти — ни одной не было. Бледность, изнеможение видны были на лице; но ничто не изменило чудесной красы ее. Напротив, казалось, как будто бы она придавала ей что-то стремительно неотразимое, победоносное; и ощутил в душе какое-то смешанное с священною боязнью благоговение Андрий и стал неподвижен перед нею. Она тоже, казалось, была поражена видом козака, который предстал во всей красе и силе юношеского мужества и развязанной вольности движений. Ясною твердостью сверкал глаз его; смелою дугою выгнулась бархатная бровь; загорелая щека блисталась девственным огнем и, как шолк, лоснился молодой черный ус. „Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь!“ сказала она: „Один бог может разве возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине.“ Слова ее прерваны были приходом татарки, принесшей на серебряном вызолоченном блюде хлеб. Она взглянула и возвела очи на Андрия, и много в них выразилось благодарности. Слеза канула с нее. „А мать?“ спросила, стремительно обратившись к татарке: „ты отнесла ей?“ „Она спит.“ „А отцу?“ „Отнесла; он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.“ Она взяла хлеб и поднесла его к роту. [С наслаждением неизъяснимым виде‹л›] Нет, не мог равнодушно‹?› глядеть Андрий на то, как она ломала чудесными пальцами хлеб и тут ела в глазах его. И вдруг вспомнил о бешеном от голода, который испустил дух в глазах его, съевши хлеба; он побледнел и схватив ее за руку, закричал: „Довольно; не ешь более: ты так долго не ела; тебе хлеб повредит.“ И она опустила тут же руку и положила хлеб на блюдо, как покорный ребенок, и смотрела ему в очи. И не властны были кисть и слово выразить того, что светилось тогда в этих глазах. „Царица!“ вскрикнул Андрий: „что тебе нужно, чего ты хочешь? прикажи мне это! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, я побегу исполнять ее. Скажи мне сделать то, что не в силах сделать ни один человек, я сделаю или погибну: и погибнуть для тебя сладко. У меня три хутора, половина табунов отцовских мои. Таких ни у кого теперь из нас нет оружий; за рукоять моей сабли, выложенную самоцветными камнями, мне дают — от всего этого откажусь, брошу в воду, и сожгу, и истреблю для твоего одного слова.“ „Но тебе нельзя меня любить“, сказала она, положив руку на плечо ему и коснувшись его длинных волос: „тебя зовут братья, отец, отчизна, а мы враги вам.“ „А что мне брат, отец и отчизна? Так нет же, когда так, никого у меня, никого, никого! Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто ее дал мне в отчизны? Отчизна — то, что милей всего на свете: отчизна моя — ты. Вот моя отчизна. И понесу эту мою отчизну навеки в сердце и всё отдам за эту отчизну; посмотрю, кто из козаков наших ее оттуда вырвет.“ Она остановилась и с изумленьем смотрела ему в очи; потом вдруг зарыдала и кинулась ему на шею, обхватив ее своими руками. Он слышал, как ее чудные ‹уста?› обдавали его благовонной теплотой дыхания, как слезы ее текли ручьями по нем, и распустившиеся ее длинные волосы облекли и обняли его, покрыли ему плечи и руки. В это время раздались на улице крики и заиграли в трубы. „[Радуйся] Наши, наши пришли в город!“ говорила с радостным криком вбежавшая татарка: „привезли хлеба, муки и связанных запорожцев.“ Но ничего не слышали ни она, ни Андрий. Полный обнявших его чувств, чувств, для которых не существует слов, он поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке, и не безответны ‹были благовонные уста?›: они отозвались тем же, и в слиянном поцелуе то почувствовалось, что один раз в жизни дается чувствовать человеку и то, может быть, одному из целой тысячи.
————