ГЛАВА II
В полчаса с небольшим кони пронесли Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья, — и наконец аллеею широких раскидистых лип внесли его в генеральскую деревню. Аллея лип превратилась в аллею тополей, огороженных снизу плетеными коробками, и уперлась в чугунные сквозные вороты, сквозь которые глядел кудряво-великолепный резной фронтон генеральского дома, опиравшийся на восемь колонн с коринфскими капителями. Пахнуло повсюду мысляной краской, которою беспрерывно обновлялося всё, ничему не давая состареться. Двор чистотой подобен был паркету. Подкативши к подъезду, Чичиков с почтеньем соскочил на крыльцо, приказал о себе доложить и был введен прямо в кабинет к генералу.
под гребенку, шея толстая, широкая, так называемая, в три этажа: в три складки с трещиной поперек, голос — бас с некоторою охрипью, движенья генеральские. Генерал Бетрищев, как и все мы грешные, был одарен многими достоинствами и многими недостатками. То и другое, как случается в русском человеке, было набросано в нем в каком-то картинном беспорядке. Самопожертвованье, великодушье, в решительные минуты храбрость, ум — и ко всему этому изрядная подмесь себялюбья, честолюбья, самолюбия, мелочной щекотливости личной и многого того, без чего уже не обходится человек. Всех, которые ушли вперед его по службе, он не любил, выражался о них едко, в сардонических, колких эпиграммах. Всего больше доставалось от него его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом, и способностями, и который, однако же, обогнал его и был уже генерал-губернатором двух губерний, в одной из которых находились его поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку, язвил он его при всяком случае, критиковал всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. Несмотря на доброе сердце, генерал был насмешлив. Вообще говоря, он любил первенствовать, любил фимиам, любил блеснуть и похвастаться умом, любил знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского барина. С такой неровностью в характере, с такими крупными, яркими противуположностями, он должен был неминуемо встретить по службе кучу неприятностей, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную, величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в халате — он был всё тот же. От голоса до малейшего телодвиженья в нем всё было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость.
«Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству».
Генералу, как видно, не не понравился такой приступ. Сделавши весьма милостивое движенье головою, он сказал: «Весьма рад познакомиться. Милости просим садиться. Вы где служили?»
«Поприще службы моей», сказал Чичиков, садясь в кресла не в середине, но наискось и ухватившись рукою за ручку кресел, «началось в казенной палате, ваше превосходительство; дальнейшее же теченье оной продолжал в разных местах: был и в надворном суде, и в комиссии построения, и в таможне. Жизнь мою можно уподобить судну среди волн, ваше превосходительство. На терпеньи, можно сказать, вырос, терпеньем воспоен, терпеньем спеленат, и сам, так сказать, не что другое, как одно терпенье. А уж сколько претерпел от врагов, так ни слова̀, ни кисти, ни краски не сумеют передать. Теперь же, на вечере, так сказать, жизни своей, ищу уголка, где бы провесть остаток дней.
»
«У кого это?»
«У Тентетникова, ваше превосходительство».
Генерал поморщился.
«Он, ваше превосходительство, весьма раскаивается в том, что не оказал должного уваженья... »
«К чему уваженья?»
«К заслугам вашего превосходительства», сказал Чичиков. «Не находит слов, не знает, как загладить проступок. Говорит: «Если бы я только мог перед его превосходительством чему-нибудь... потому что, точно», говорит, «умею ценить мужей, спасавших отечество», говорит».
«Помилуйте, что ж он? Да ведь я не сержусь!» сказал смягчившийся генерал. «В душе моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он будет преполезный человек».
«Преполезный», подхватил Чичиков: «обладает даром слова и владеет пером».
«Но пишет, я чай, пустяки, какие-нибудь стишки?»
«Нет, ваше превосходительство, не пустяки... »
«Что ж такое?»
«Он пишет... историю, ваше превосходительство».
«Историю? о чем историю?»
«Историю... » тут Чичиков остановился, и оттого ли, что перед ним сидел генерал, или, просто, чтобы придать более важности предмету, прибавил: «историю о генералах, ваше превосходительство».
«Как о генералах? о каких генералах?»
«Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общности. То-есть, говоря собственно, об отечественных генералах», сказал Чичиков и сам подумал: «что за вздор такой несу».
«Извините, я не очень понимаю... что ж это выходит, историю какого-нибудь времени, или отдельные биографии, и притом всех ли, или только участвовавших в 12-м году?»
«Точно так, ваше превосходительство, участвовавших в 12-м году», сказал Чичиков.
«Так что ж он ко мне не приедет? Я бы мог собрать ему весьма много любопытных материалов».
«Не смеет, ваше превосходительство».
«Какой вздор! Из какого-нибудь пустого слова... Да я совсем не такой человек. Я, пожалуй, к нему сам готов приехать».
«Он к тому не допустит, он сам приедет», сказал Чичиков, и в то же время подумал он в себе: «Генералы пришлись, однако же, кстати, между тем как язык болтнул сдуру».
В кабинете послышался шорох. Ореховая дверь резного шкафа отворилась сама собою. На обратной половине растворенной двери, ухватившись чудесной рукой за ручку двери, явилась живая фигурка. Если бы в темной комнате вдруг вспыхнула прозрачная картина, освещенная сзади лампами, она бы не поразила так, как эта сиявшая жизнью фигурка, которая точно предстала затем, чтобы осветить комнату. Казалось, как бы вместе с нею влетел солнечный луч в комнату, озаривший вдруг потолок, карниз и темные углы ее. Она казалась блистающего роста. Это было обольщенье; происходило это от необыкновенной стройности и гармонического соотношенья между собою всех частей тела, от головы до пальчиков. Одноцветное платье, на ней наброшенное, было наброшено с таким <вкусом>, что, казалось, швеи столиц <должны были> делать совещанье между собой, как бы получше убрать ее. Это был обман. Оделась она кое-как, сама собой; в двух, трех местах схватила неизрезанный кусок ткани, и он прильнул и расположился вокруг нее в таких складках, что ваятель перенес бы их тотчас же на мрамор, и барышни, одетые по моде, все казались перед ней какими-то пеструшками. Несмотря на то, что Чичикову почти знакомо было лицо ее по рисункам Андрея Ивановича, он смотрел на нее, как оторопелый. И потом уже заметил, что у нее был существенный недостаток, именно — недостаток толщины.
«Рекомендую вам мою баловницу!» сказал генерал, обратясь к Чичикову. «Однако ж, я вашего имени и отчества до сих пор не знаю».
«Впрочем, должно ли быть знаемо имя и отчество человека, не ознаменовавшего себя доблестями?» сказал Чичиков.
«Всё же, однако ж, нужно знать... »
«Павел Иванович, ваше превосходительство», проговорил Чичиков, с легким наклоном головы на бок.
«Улинька! Павел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш Тентетников совсем не такой глупой человек, как мы полагали. Он занимается довольно важным делом: историей генералов двенадцатого года».
Улинька вдруг как бы вспыхнула и оживилась. «Да кто же думал, что он глупый человек?» проговорила она быстро. «Это мог думать разве один только Вишнепокромов, которому ты веришь, папа, который и пустой, и низкой человек».
«Зачем же низкой? Он пустоват, это правда», сказал генерал.
«Он подловат и гадковат, не только что пустоват», подхватила живо Улинька. «Кто так обидел своих братьев и выгнал из дому родную сестру, тот гадкой человек».
«Да ведь это рассказывают только».
«Рассказывать не будут напрасно. У тебя, отец, добрейшая душа и редкое сердце, но ты поступаешь так, что иной подумает о тебе совсем другое. Ты будешь принимать человека, о котором сам знаешь, что он дурен, потому что он только краснобай и мастер перед тобой увиваться».
«Душа моя! ведь мне ж не прогнать его», сказал генерал.
«Зачем прогонять, зачем и любить?»
«А вот и нет, ваше превосходительство», сказал Чичиков Улиньке, с легким наклоном головы на бок, с приятной улыбкой: «По христианству, именно таких мы должны любить». И тут же, обратясь к генералу, сказал с улыбкой, уже несколько плутоватой: «Изволили ли, ваше превосходительство, слышать когда-нибудь о том, что такое: полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит ?»
«Нет, не слыхал».
«А это преказусный анекдот», сказал Чичиков с плутоватой улыбкой. «В имении, ваше превосходительство, у князя Гукзовского, которого, без сомнения, ваше превосходительство, изволите знать... »
«Не знаю».
«Был управитель, ваше превосходительство, из немцев, молодой человек. По случаю поставки рекрут и прочего, имел он надобность приезжать в город и, разумеется, подмазывать суд. Впрочем, и они тоже полюбили, угощали. Вот как-то один раз у них на обеде говорит он: «Что ж, господа, когда-нибудь и ко мне! в именье к князю». Говорят: «Приедем!» Скоро после того случилось выехать суду на следствие по делу, случившемуся во владениях графа Трехметьева, которого, ваше превосходительство, без сомнения, тоже изволите знать».
«Не знаю».
«Самого-то следствия они не делали, а всем судом заворотили на экономический двор, к старику, графскому эконому. Да три дни и три ночи без просыпу в карты. Самовар и пунш, разумеется, со стола не сходят. Старику-то они уж и надоели. Чтобы как бы как-нибудь от них отделаться, он и говорит: «Вы бы, господа, заехали к княжому управителю немцу: он недалеко отсюда». «А, и в самом деле», говорят; и с полупьяна, небритые и заспанные, как были, на телеги да к немцу...
А немец, ваше превосходительство, надобно знать, в это время только что женился. Женился на институтке, молоденькой, субтильной (Чичиков выразил в лице своем субтильность). Сидят они двое за чаем, ни о чем не думая, вдруг отворяются двери и ввалилось сонмище».
«Воображаю, хороши!» сказал генерал.
«Управитель так и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А, — говорят, — так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии: «За делом. Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город. Да полтора года и просидел немец в тюрьме».
[«Вот на!» сказал генерал]
«Жена хлопотать!» продолжал Чичиков. «Ну что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина. Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также, вот и говорят они ему: «Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты всё бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет, ты полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит ».
Генерал расхохотался; болезненно застонала Улинька.
«Я не понимаю, папа, как ты можешь смеяться», сказала она быстро. Гнев отемнил прекрасный лоб ее... «Бесчестнейший поступок, за который я не знаю, куды бы их следовало всех услать... »
«Друг мой, я их ничуть не оправдываю», сказал генерал: «но что ж делать, если смешно? Как бишь: полюби нас белинькими ?. .»
«Чернинькими, ваше превосходительство», подхватил Чичиков.
«Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Ха, ха, ха, ха!» И туловище генерала стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне густые эполеты.
Чичиков разрешился тоже междуметием смеха, но, из уважения к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также стало колебаться от смеха, хотя плечи и не тряслись, ибо не носили густых эполет.
«Воображаю, хорош был небритый суд!» говорил генерал, продолжая смеяться.
«Да, ваше превосходительство, как бы то ни было, без просыпу», говорил Чичиков, продолжая смеяться.
«Я не знаю, меня только берет одна досада».
было оттого, что смешно изворотились плуты. Третьему было грустно, что безнаказанно совершился несправедливый поступок. Не было только четвертого, который бы задумался именно над этими словами, произведшими смех в одном и грусть в другом. Что̀ значит, однако же, что и в паденьи своем гибнущий грязный человек требует любви к себе? Животный ли инстинкт это? Или слабый крик души, заглушённой тяжелым гнетом подлых страстей, еще пробивающийся сквозь деревянеющую кору мерзостей, еще вопиющий: «Брат, спаси». Не было четвертого, которому бы тяжелей всего была погибающая душа его брата.
«Я не знаю», говорила Улинька, отнимая от лица руку: «меня одна только досада берет».
«Только, пожалуйста, не гневайся на нас», сказал генерал. «Мы тут ни в чем не виноваты. Поцелуй меня и уходи к себе, потому что я сейчас буду одеваться к обеду. Ведь ты», сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову, «обедаешь у меня?»
«Если только ваше превосходительство... »
«Без церемонии. Щи есть».
Чичиков приятно наклонил голову, и когда приподнял потом ее вверх, он уже не увидал Улиньки. Она исчезнула. На место ее предстал, в густых усах и бакенбардах, великан-камердинер, с серебряной лаханкой и рукомойником в руках.
«Ты мне позволишь одеваться при себе?» сказал генерал, скидая халат и засучивая рукава рубашки на богатырских руках.
«Помилуйте, не только одеваться, но можете совершать при мне всё, что угодно вашему превосходительству», сказал Чичиков.
Генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка. Вода с мылом летела во все стороны.
«Как бишь?» сказал он, вытирая со всех сторон свою толстую шею: «полюби нас белинькими... а чернинькими... »
«Чернинькими, ваше превосходительство».
«Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Очень, очень хорошо!»
«Ваше превосходительство!» сказал он.
«Что?» сказал генерал.
«Есть еще одна история».
«Какая?»
«История тоже смешная, но мне-то от ней не смешно».
«Как так?»
«Да вот, ваше превосходительство, как». Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лаханкою вышел, начал так: «Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я», говорит, «племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
«Какой дурак!»
«Справедливо изволили заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь мое положение». Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить как бы по секрету. «У него в доме, ваше превосходительство, есть ключница, а у ключницы дети. Того и смотри, всё перейдет им».
«Выжил глупый старик из ума и больше ничего», сказал генерал. «Только я не вижу, чем тут я могу пособить».
«Я придумал вот что. Теперь, покуда новые ревижские сказки не поданы, у помещиков больших имений наберется не мало, на ряду с душами живыми, отбывших и умерших. Так, если, например, ваше превосходительство передадите мне их в таком виде, как бы они были живые, с совершеньем купчей крепости, я бы тогда эту крепость представил старику и он, как ни вертись, а наследство бы мне отдал».
Тут генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда смеялся человек. Как был, так и повалился он в кресла. Голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.
«Папа, что с тобой случилось?»
«Ничего, друг мой. Ха, ха, ха! Ступай к себе, мы сейчас явимся обедать. Ха, ха, ха!»
«Ну, брат, извини: тебя сам чорт угораздил на такую штуку. Ха, ха, ха! Попотчивать старика, подсунув ему мертвых. Ха, ха, ха, ха! Дядя-то, дядя! В каких дураках дядя! Ха, ха, ха, ха!»
«Ваше превосходительство! Ведь смех этот выдумали слезы», сказал он.
«Извини, брат! Ну, уморил. Да я бы пятьсот тысяч дал за то только, чтобы посмотреть на твоего дядю в то время, как ты поднесешь ему купчую на мертвые души. Да что, он слишком стар? Сколько ему лет?»
«Восемьдесят лет, ваше превосходительство. Но это келейное, я бы... чтобы... » Чичиков посмотрел значительно в лицо генерала и в то же время искоса на камердинера.
«Поди вон, братец. Придешь после», сказал генерал камердинеру. Усач удалился.
«Да, ваше превосходительство, — это, ваше превосходительство, дело такое, что я бы хотел его подержать в секрете».
«Разумеется, я это очень понимаю. Экой дурак старик! Ведь придет же в 80 лет этакая дурь в голову. Да что он с виду как? бодр? держится еще на ногах?»
«Держится, но с трудом».
«Экой дурак! И зубы есть?»
«Два зуба всего, ваше превосходительство».
«Экой осел! Ты, братец, не сердись... а ведь он осел».
«Точно так, ваше превосходительство. Хоть он мне и родственник и тяжело сознаваться в этом, но действительно — осел». Впрочем, как читатель может смекнуть и сам, Чичикову не тяжело было в этом сознаться, тем более что вряд ли у него был когда-либо какой дядя.
«Так если, ваше превосходительство, будете уже так добры... »
«Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми себе всё кладбище! Ха, ха, ха, ха! Старик-то, старик! Ха, ха, ха, ха! В каких дураках! Ха, ха, ха, ха!..»
И генеральский смех пошел отдаваться вновь по генеральским покоям.