ГЛАВА 9
Едва Гремин увидел направлявшегося к его столику человека, он уже знал, что разговора не получится. Но это ощущение сменилось изумлением.
– Здравствуйте. Давно ждете? – обратился незнакомец по-русски. Гремин почему-то спросил:
– Будем говорить по-русски?
– А на каком языке разговаривать двум соотечественникам? Вы же ждали встречи с советским консулом?
– Ждал.
– Ну вот.
Нет, новый резидент отнюдь не был глуп, но это не снимало неприятного ощущения.
Гоголя, перетащил к себе в каморку и там перечитал письма. Они содержали массу намеков, а то и откровенных указаний на гомосексуализм Гоголя. Но сцены с мертвецами, разбросанные по произведениям раннего Гоголя, никаких свидетельств некрофилии писателя не содержали.
К тому же Гремину никак не удавалось избавиться от Маркини. Он сознавал, что постоянное присутствие свежеосвежеванного трупа доведет его до нервного истощения. Маркини не только смотрел на него глазами едва ли не каждого второго пожилого мужчины. Гремину мерещился тяжелый запах застоявшейся крови. Он поймал себя на том, что медлит, заходя в плохо освещенное помещение. Он не обманывал себя. Он был единственным виновным в смерти Маркини и боялся неосторожным шагом спровоцировать очередное убийство.
Гремин продолжал свои исследования жизни и деяний Святого Кирилла. Регулярно посещал семинары в Григорианском университете, с подчеркнутым рвением исполнял обязанности регента церковного хора, усиленно репетировал. Часто молился. В часы бессонницы, чтобы не сойти с ума и хоть как-то отвлечься от Гоголя, читал Пруста. Иными словами, вел праведный образ жизни молодого православного ученого.
Он, правда, по-прежнему встречался с Марианной, и они занимались любовью, но с той памятной ночи стали относиться друг к другу по-другому. Аккуратнее, что ли. Закралась неуловимая искусственность. Они любили друг друга. Чувство Гремина к Марианне не слабело. А у нее появилась дистанцированность, недосказанность. Может быть, она не хотела дальнейшего развития их отношений? Гремин принял новые правила игры. И сознавая свою обреченность, не хотел втягивать в это дело Марианну.
Однажды, после особенно утомительной бессонной ночи, он задремал под утро. И в полузабытье на него ватными клочьями навалился тяжелый пугающий сон. С разорванными сценами – как в дурном калейдоскопе. Сильные мужские руки с засученными рукавами дорогой белой сорочки, мясницкий нож, мясницкий прилавок, сваленная в кучу женская одежда, видимо дорогая, женское тело, очень знакомое. Гремин проснулся, осознав, что это было тело Марианны. Его бил озноб. Глаза разъедал холодный пот. Не зная, что делать, Гремин, чтобы не ошибиться и не спровоцировать очередную смерть, не делал ничего.
двадцать от силы. Все знакомые – в основном пожилые, небогатые, но прилично одетые, из тех, для кого воскресная служба составляла неотъемлемую часть жизненного ритуала и едва ли не главный выход в свет за всю неделю.
Гремин проспал часа три, а чувствовал себя непривычно свежим. Впервые ночь прошла без видений. На душе у него было спокойно и просторно.
Отец Федор умел служить по-разному. Иногда строго, по канону. Иногда по-простому, по-домашнему. В то воскресенье отец Федор выбрал неожиданную тональность. Она не столько читал проповедь, сколько вел разговор с прихожанами о жизни. Его слова не разрушали гармонию ясного утра, а, наоборот, помогали настроиться на светлый лад.
Гремин вглядывался в лица своих певчих. Их было пять человек. Неприкаянные, несчастные молодые люди. Четыре девушки и юноша с не сложившимися судьбами. От хорошей жизни в католическом Риме не поют в православном хоре. Но общее воодушевление распространилось и на них. Они пели по-особенному душевно.
Гремин не пытался выстраивать свои мысли. Какой-то выход должен быть. Обязательно.
– Послушай, Андрей Николаевич! Знаю, ты, как всегда, занят, тебя где-то ждут, и все же давай пообедаем вместе! Ольга Васильевна приготовила обед. Стол накрыт. Давай не будем обижать ее.
Отец Федор часто приглашал Гремина отобедать либо отужинать. В последние недели Гремин под разными предлогами отказывался. На этот раз он с охотой согласился. Они поднялись.
Это была высокая, еще не сильно старая женщина, наверное, лет шестидесяти пяти, чуть меньше, хотя она и казалась Гремину глубокой старухой. Ольга Васильевна вызывала уважение своим умением всегда, при любых перипетиях богатой склоками околоцерковной жизни сохранять спокойствие и вежливость. Всегда аккуратно одетая, строго причесанная, чем-то занятая. Гремин ничего не знал о ней, кроме того, что сразу после гражданской войны она осела в Риме, мыкалась гувернанткой по местным богатым семьям, преподавала французский и английский, а теперь жила на сбережения при церкви. Злые языки судачили, что у нее с отцом Федором был роман. И еще рассказывали: когда-то у нее на руках умер муж – офицер врангелевской армии, его можно было спасти, но не нашлось поблизости врача.
Зная его привычки, Ольга Васильевна купила настоящий французский багет. Гремин оценил ее предусмотрительность. Отец Федор тоже наверняка отметил, но промолчал.
но все очень вкусное. В общую беседу Гремина никто не втягивал. Он оставался наедине со своими мыслями, а две рюмки ледяной водки окончательно помогли ему примириться с собой. У него тогда еще отложилось: «Все-таки отец Федор очень умный человек. Интересно будет его когда-нибудь пораспрашивать. Наверное, всякого повидал в жизни. Да все равно не расскажет!»
Когда расставались, уже в храме, отец Федор неожиданно взял Гремина под локоть и отвел подальше от алтаря, словно подчеркивая, что говорит больше как старший друг – не как священник.
– Андрей Николаевич, послушай меня. И не надо ничего отвечать. Просто выслушай. Я вижу, что у тебя какие-то проблемы, и я тебе не предлагаю исповедаться. Но у меня такое впечатление, что тебе нужно с кем-то посоветоваться. Может, выговориться. Не обязательно со мной – просто с соотечественником. Потому что со своей итальянкой ты обо всем не поговоришь!
Гремин вздрогнул. Он с колоссальным трудом поборол желание ответить на взгляд отца Федора. Тот продолжал:
– Подумай! Повторяю: я вовсе не собираюсь соваться не в свое дело, но ведь тебя сюда кто-то направлял. Тебе оставили какие-то адреса, телефоны…
– как он сам не догадался. Если ему в сложившейся ситуации кто и нужен, – это советский резидент. В тот же день он поместил в «Мессаджеро» согласованное объявление: «Коллекционер приобретет старинные книги по истории православной церкви. В хорошем состоянии. Писать по адресу…»
Резидент появился на третий вечер. Два первых Гремин прождал безрезультатно. Он уже не слишком надеялся на встречу, полагая, что его решили попросту сдать. Резидент оказался мужчиной лет пятидесяти. Лысый, с усиками. Производил смешанное впечатление. Не то чтобы советское – одет он был вполне прилично: серый костюм, явно не советского пошива, в меру модный темный галстук, строгая белая рубашка. И в то же время ошибиться и признать в нем итальянца или француза было бы невозможно. Пожалуй, заподозрить венгра или поляка. Но стоило тому сказать первую фразу по-русски, и все вставало на свои места…
По тому, как резидент устроился, как положил руки на стол, накрыв одну другой, как улыбнулся самому себе и сощурился, чувствовалось, что этот человек комфортно ощущает себя за письменным столом. И Гремин не позавидовал посетителям, кого тот вызывал на ковер, а тем более арестованным, которых приводили к нему на допрос. Вполне интеллигентное лицо. Разве что слегка помятое, нездоровое. Да, и серые бесцветные глаза. Не столько враждебные, сколько внимательные. Неприятные глаза.
Гремин ожидал, что резидент хотя бы поинтересуется, в чем срочность, почему он просил о встрече. Но резидент как ни в чем не бывало решил сперва заказать. Заказал. На вполне сносном итальянском языке, но подчеркнуто не скрывая свое российское происхождение. Салат из огурцов и помидоров и мясо. Особо поинтересовался, можно ли к мясу подать картошку. И бутылку граппы. Покончив с заказом, обратился к Гремину:
– Ну, так в чем дело? Рассказывайте.
– А может быть, мы после ужина погуляем?
Резидент на него посмотрел с плохо скрываемым раздражением.
– Кому мы нужны! Кто нас будет подслушивать! Говорите. У нас не так много времени, как вам кажется.
«При этом, – отфиксировал Гремин, – он ни разу не обратился ко мне по имени-отчеству. И не представился». Гремин матюгнулся про себя: «Боже, какой же я мудак… но это мои хозяева, и тут уж ничего не поделаешь. Не стоит ломаться».
– Простите, как мне к вам обращаться?
– Да никак! Если вам так будет удобней, проблем нет. Меня звать Сергей Иванович.
Превозмогая нежелание, Гремин начал рассказывать, постепенно втянулся, преодолел себя. Сергей Иванович не перебивал. Спокойно и сосредоточенно ел. Много пил. Гремин подвел черту:
– Сергей Иванович, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Передо мной поставлено задание. И я его выполню, чего бы мне это ни стоило. Надеюсь, вы мне верите. Я не боюсь. Я взрослый человек. Во время войны я был в партизанах. Я не прошу о помощи, но мне нужен совет. Как быть дальше? За мной, очевидно, следят. У меня нет ни малейшей зацепки. Продолжать расспрашивать я тоже не могу. И не только потому, что я не хочу спровоцировать очередное убийство. Меня просто арестуют, и я не смогу выполнить задание. Я и так хожу под подозрением. Мне нужна какая-то дополнительная информация, какая-то наводка.
Резидент допил поллитровую бутылку граппы и заказал вторую. Он долго молчал. Гремину тоже не хотелось нарушать паузу. Наконец резидент приподнял веки и совершенно трезвым голосом произнес:
– Давай выпьем! Они выпили.
– А теперь послушай меня, – продолжил резидент, окончательно переходя на «ты». – Все, что ты рассказал, это ерунда, сказка…
Гремину очень захотелось перебить и сказать что-нибудь резкое, вроде: «Если бы вы увидели человека, с которым за сутки до того выпивали, на столе в морге, без кожи, вы бы не болтали про сказку!» Он жестко, с вызовом встретил взгляд резидента, но не перебил.
– Я тебе тоже расскажу сказку. Жило-было могучее государство. Оно неплохо развивалось, только правящий класс в нем разложился, и государство стало разваливаться. Выплеснулась копившаяся десятилетиями в народе злость, грянула революция. А революция – всегда кровавая баня. Это нормально. Установилась новая власть. Наверху оказалось всякое быдло – неудачники, самые настоящие отбросы общества. Кто при старой жизни был на самом дне – поднялись наверх. И это тоже нормально. После хороших чисток большинство перебили. Вообще-то нужно было перебить всех, чтобы провести стопроцентную замену, но не получилось. Началась война. Благодаря ей государство окрепло, превратилось в империю. В настоящую советскую империю. С коммунистической партией. Не хватало только одного. Надо было Сталину уйти. Или убрали бы его, инсценировали самоубийство. Чтобы произошла смена поколений в руководстве страны, пришли бы к власти новые люди – продукт самой этой власти. С государственным мышлением. Но Сталин не ушел и не назначил преемника. А у нас смена власти без официального престолонаследника – всегда смута, страшная встряска.
Резидент распылялся. У него налились кровью глаза. Побледнели костяшки пальцев.
– Проблем нет. Кровь, конечно, периодически пускать надо. Необходимо. Важно только пускать, как в больнице, а не как на бойне. Без переборов. В плановом порядке. А у нас тут эта катавасия! Мы же под угрозу ставим все, что завоевали на фронтах! Непутевая страна! Уже везде поподымали голову враги. Поляки, которые нас утробно ненавидят. Немцы в ГДР. Посмотри, что творится в западноевропейских компартиях! Посмотри на итальянцев, на Тольятти. Спит и видит, как бы договориться с американцами и заделаться социал-демократом. Ты только представь, сколько уйдет времени и сколько крови потребуется пролить, чтобы вновь восстановить нормальную, эффективную власть, как в годы войны. Ведь у нас не Запад. У нас власть через дворцовый переворот не меняется. У нас, как при опричнине, вырезают всех – родных, близких, друзей, знакомых, знакомых знакомых… – Он снова налил по большой рюмке граппы. – Ты думаешь, я за свою жизнь боюсь? Я себя никогда не считал человеком Берии. Но ведь сейчас вместе с Берией под расстрел и в лагеря пойдут не десятки, и даже не десятки тысяч – сотни тысяч!
Чем дольше Гремин слушал этот монолог, тем сильнее не по себе ему становилось. Он-то здесь при чем? Резидент замолчал, зло разглядывая рюмку, вертя ее между пальцами. Гремин попробовал вклиниться:
– Сергей Иванович, но мне-то что делать? Я потому и попросил о встрече. Я понимаю, что сейчас в Москве не до меня. Но меня сюда послали с заданием, и выполнение задания, очевидно, нужно нашей стране.
Резидент остановил на нем взгляд тяжелых, налившихся кровью глаз. И на какое-то мгновение Гремину показалось, что он увидел в глубине этих холодно-кровавых глаз и вышки, и колючую проволоку Соловецкого лагеря, и северное сияние, и вечную мерзлоту, и многое-многое другое страшное, что его ждало.
– Тебе что сказали? Что планируется канонизация Гоголя?
– Да.
– Не знаю. Была великая страна. Одновременно осуществлялись сотни и тысячи тайных операций по линии ГРУ, НКВД, Коминформбюро. Какие-то операции вел непосредственно ЦК. Зачастую соседние главки в НКВД не имели представления, чем занимались в другом крыле того же здания. Строились подземные города… Может, и канонизация. Я не слышал. А может, тебе дали отработать крошечный вспомогательный проект в рамках широкомасштабной операции, о которой докладывали лично Сталину, по использованию психиатрии в интересах психологической войны. Такая операция была одобрена ЦК и предусматривала помимо всего прочего изучение возможностей слова как носителя информации для оказания воздействия на человеческую психику. – Резидент рассуждал разумно и спокойно. – А может быть, вся эта затея с канонизацией всего лишь часть прикрытия для операции по устранению Тольятти. Кто знает…
Гремин вздрогнул. Он уже сообразил, что сегодня требования конспирации, которым его учили, почему-то не действуют.
– А что, была такая операция?
– Не была, а есть. Ее никто не отменял.
Гремина, и операции с Гоголем. Но непонятно, чего тот хотел.
Резидент между тем продолжал пить и, помолчав, вернулся к старой мысли:
– Возьми меня. Я стране посвятил всю свою жизнь. Государству, не коммунизму. Коммунизм как идеология несостоятелен. Да и социализм – неэффективная система. Фашизм эффективнее.
Гремин не верил своим ушам. Смерть Сталина сняла многие табу. Но не до такой же степени. Он ни разу в жизни не слышал, чтобы действующий коммунист, член партии, тем более офицер советской разведки говорил таким образом.
– Я официально отрекся от отца. И не потому, что он был дворянин, нет. По глупости после революции он вступил в партию эсеров, полагая, что вступает в партию власти. Я тридцать лет, до самой ее смерти, не встречался с матерью. Я бросил женщину, которую любил и которая имела от меня ребенка. Мне дали понять, что сотруднику органов лучше не иметь жены-еврейки. А мой ребенок умер от воспаления легких в ссылке, под Тайшетом, и его мать стала лагерной проституткой. Я делал все ради государства. Кто-то это делал ради партии, ради коммунизма, ради Сталина: я – ради государства. И таких, как я, было большинство. Мне приходилось во время войны расстреливать отступавших, пытать. Когда допрашивали пленных, я нюхал кокаин, чтобы не упасть от усталости. Помню, как мне впервые в жизни довелось пытать своего товарища. На него пало подозрение, что он пытался установить связь с белоэмигрантским подпольем. Я помню, какими глазами он смотрел на меня! А я, чтобы доказать самому себе, что я могу преодолеть себя, пытал его особенно жестоко. Я ему содрал кожу с правой руки. Потом, когда все прояснилось, мы его пытались спасти. Руку ампутировали, но он умер. От гангрены.
Гремин смотрел на резидента широко открытыми глазами, колоссальным усилием воли подавляя собственные мысли. Он себе налил рюмку граппы и медленными глотками выпил. Как воду. Не чувствуя крепости. Очнулся.
– И вот круг замкнулся. Я знал, что он замкнется. Я знаю, что завтра, самое позднее послезавтра придет телеграмма, которой меня вызовут в Москву для обсуждения оперативной обстановки. На следующий день после приезда меня пригласит кто-нибудь из руководства, может быть, сам Серов. Мне инкриминируют, что я что-нибудь завалил, например операцию по устранению Тольятти. Или еще что-нибудь. Объяснять, что я действовал строго в соответствии с указаниями Центра и что «добро» на ликвидацию так и не было получено – бесполезно. По выходе от Серова мне предложат сдать документы и арестуют. Тут же. В приемной. И вовсе не потому, что я человек Берии. Я никакой не человек Берии! Меня назначали его приказом – да. Но его приказом назначали десятки тысяч человек по всей стране. Такова логика. И это правильно. У нас сейчас происходит очередная маленькая революция, а революция – всегда кровавая баня! – Резидент процитировал самого себя и, сообразив, подмигнул Гремину. – Так что все это правильно.
Он протянул было руку к бутылке, но передумал. До сих пор он не курил, а тут достал из кармана пачку папирос. Было очевидно, что в тот день конспирация беспокоила его меньше всего. Он достал папироску и закурил. Пачка осталась на столе. Гремин взглянул на нее. «Казбек». В тот вечер на Аппия Антика он подобрал окурок. Тоже от папиросы «Казбек».
– Что смотришь? Знакомые папиросы? Давно не видел «Казбек»? Ты что, думаешь, я возражаю, что меня арестуют? Да нет. Все абсолютно правильно. Неудачно только, что я мимо масти попадаю. Меня не расстреляют. Я не тяну на расстрел. Какой-то генерал-майор. Но я и не доживу до реабилитации и до возможного повышения – у меня хватает врагов. Я ведь не жалел никого – ни себя, ни других.
По мере того как резидент пил и говорил, он все больше становился внятным, вменяемым человеком.
– Тебе повезло, что ты не успел стать частью этой системы. Если ты не веришь в коммунизм – хотя, наверное, веришь: ты же во французской компартии состоял, но мой тебе совет: уходи. Уезжай куда-нибудь к ебене матери. В какую-нибудь
Латинскую Америку. Куда угодно. Сейчас еще не поздно. Прикинься кем-нибудь. Растворись. Иначе достанут. Не мы, так ЦРУ.
– А операция «Гоголь»? Бросить все как есть?
– Ну и херню спорол. А впрочем, поступай как разумеешь. Теперь тебе никто мешать не будет. Не хочешь последовать моему совету исчезнуть – не исчезай. Может, у тебя и получится найти эти хреновы документы. Они есть. А если уж совсем сильно повезет, то, может, тебя даже потом не уберут. Хотя вряд ли. Скорее все-таки уберут.
Гремин запутался, как вести себя. Перед ним сидел человек, убивший Маркини, и давал советы, как выпутаться из создавшегося положения. Сомневаться, что это убийца, не приходилось. Только свой резидент мог обезоружить опытного, вооруженного и владевшего искусством рукопашного боя агента. Тот его не подозревал.
К тому же резиденту было проще через свою агентуру отследить встречу Гремина с Маркини. Наконец, резидент прежде служил в военной контрразведке. Он сам только что в красках описывал, как ему доводилось пытать.
Резидент будто прочитал мысли Гремина. Усмехнулся. Грустно. Погасил едва тлевшую папиросу.
– Давай выпьем по последней! Гремин в оцепенении даже не ответил.
– Ну не хочешь – как хочешь. Дело хозяйское. А я выпью, – и выпил, со смаком.
– А хочешь, я тебе помогу уйти? Запросто. И никаких проблем. Ты же не мальчик. Чего тебя щадить?
Гремин толком не сообразил, что случилось затем. Он только почувствовал сильную, резкую боль во лбу. И что-то липкое. Потом раздались чьи-то взвизги. Шум заваливаемых стульев. Придя в себя, Гремин понял: резидент держит его под дулом пистолета. Он, по всей видимости, не рассчитал силу своего движения. Или, наоборот, рассчитал. И разбил Гремину голову. Кровь солоноватой струйкой успела добежать до рта. Гремин облизнулся. Его потянуло на тошноту. Вокруг них образовалась пустота и тишина. Резидент рассмеялся:
– Не пугайся!
Он несильно толкнул Гремина дулом. Тот зашатался на стуле и на какую-то секунду потерял резидента из виду. Когда восстановил равновесие, тот уже стоял, приставив пистолет к собственному виску. Видно, резидент ждал, что Гремин на него посмотрит.
– Делай, как знаешь. Я не переношу боль. А меня станут пытать. Свирепо. Как я пытал.
Раздался выстрел. Гремина забрызгало кровью.
Часа через полтора они сидели вдвоем в конторке директора ресторана все с тем же комиссаром криминальной полиции, который допрашивал Гремина после убийства Маркини. Обменялись взглядами. Молча. Оба прекрасно понимали друг друга.
– Вы опять ничего не скажете?
– Нет.
– Убийств больше не будет?
– Надеюсь, что нет.
– Так и запишем: самоубийство советского дипломата. Мотив: боязнь ареста. – Комиссар кивнул на лежавшую на столе заляпанную кровью газету «Правда», ее нашли во внутреннем кармане пиджака резидента. В правом нижнем углу было сообщение об очередных арестах в руководстве МГБ. – А дело Маркини подержим на полке еще с полгода, потом закроем. Тихо. Объясним начальству, что убийца, по имеющейся агентурной информации, скорее всего, погиб. Так?
Гремин кивнул. Комиссар протянул ему руку.
– Будьте осторожны. К вашей персоне сейчас интерес не только у ваших коллег. И у белоэмигрантского подполья, и у ИКП, и у американцев.
– Но имейте в виду, если вы не оставите ваше расследование, в следующий раз разговор будет иной.