Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Ученические годы Гоголя.
VI. Краткий обзор писем Гоголя к Г. И. Высоцкому

VI.

КРАТКІЙ ОБЗОРЪ ПИСЕМЪ ГОГОЛЯ КЪ Г. И. ВЫСОЦКОМУ.

Важнымъ дополненiемъ въ переписке Гоголя съ матерью при изученiи школьнаго перiода следуетъ считать еще три письма къ Высоцкому. Изъ переписки съ матерью мы знакомимся преимущественно съ отношенiями Гоголя къ семейной жизни и ея интересамъ, но Гоголь могъ впрочемъ избегать беседы о некоторыхъ сторонахъ школьнаго быта. Однимъ изъ стеснительныхъ и щекотливыхъ пунктовъ было враждебное отношенiе его къ школе, въ которомъ ему сочувствовалъ товарищъ, но которое вовсе не расположена была разделять мать. Сверхъ того, ее не могъ не коробить и резкiй критическiй взглядъ сына на окружающихъ, къ которымъ принадлежали между прочимъ люди почтенные и уважаемые.

Сближенiе Гоголя съ Высоцкимъ имело, несомненно, некоторое влiянiе на образованiе его нравственной личности: оно въ значительной степени определило характеръ его отношенiй къ окружающимъ, сообщило известный взглядъ на самого себя и на свои силы, наконецъ на задачи будущей своей деятельности. Выборъ друга, если верить словамъ самого Гоголя, былъ не случайный: нравственная связь въ данномъ случае основывалась на сходстве взглядовъ и отношенiй къ окружающему мiру. Такъ какъ мы знаемъ изъ собственнаго признанiя Гоголя и отзывовъ его друзей о ничтожныхъ результатахъ, вынесенныхъ имъ изъ школы, то, очевидно, следуетъ допустить важность для его развитiя беседъ съ немногими избранными сверстниками, посвященными въ тайны его интимнаго мiра. Подъ влiянiемъ Высоцкаго зародились у Гоголя самонадеянныя мечты о будущемъ и резкое осужденiе настоящаго. Письма къ Высоцкому многое объясняютъ въ развитiи Гоголя: изъ нихъ мы узнаемъ, съ какихъ поръ у него возникло недовольство нежинской жизнью и какъ именно могло постепепенно совершиться превращенiе его изъ безпечнаго ребенка, занятаго сперва успехами въ рисованiи и картинками собственнаго произведенiя, и позднее поглощеннаго театромъ и чтенiемъ, въ молодого человека съ широкими замыслами и явными наклонностями къ критике наблюдаемыхъ явленiй.

изъ дому въ годъ кончины его отца. Но характеръ и степень оживленности переписки заметно изменяется по возвращенiи Гоголя изъ дому въ школу осенью: насколько прежде живо и настоятельно ощущалась потребность въ обмене мыслей и чувствъ, настолько теперь, напротивъ, съ обеихъ сторонъ переписка становится на некоторое время вялой и обыденной. Если прежде Гоголь скучалъ и томился, не получая долго известiй о матери; если онъ такъ живо интересовался тогда всемъ, что̀ происходило дома: то теперь онъ живетъ, повидимому замкнутой жизнью, мысль его работаетъ много, но надъ такими вопросами и предметами, о которыхъ онъ не имелъ обыкновенiя или не находилъ удобнымъ беседовать въ письмахъ. Причину указаннаго факта следуетъ видеть, конечно, не въ перемене отношенiй къ матери. Гоголь попрежнему хочетъ видеть ее, чтобы иметь возможность лично высказать ей многое, и еще въ начале октября заводитъ речь о предстоящемъ свиданiи на Рождестве. Мы видимъ напротивъ, что отношенiя Гоголя къ воспитавшему его заведенiю существенно изменились: однажды пробудившаяся въ немъ деятельность мысли создала теперь потребность относиться критически ко всему окружающему, стать въ сознательныя отношенiя къ внешнему мiру, не замедлила оказать свое влiянiе на весь духовный складъ даровитаго юноши.

у него въ это время преимущественно отрицательный характеръ и побудила его жадно искать чего-то лучшаго, стремиться къ перемене условiй и обстановки. Гоголь начинаетъ третировать все свысока и предъявлять чрезвычайно притязательныя требованiя къ жизни.

Почти совершенное отсутствiе точныхъ фактическихъ данныхъ дли разъясненiя этой перемены въ немъ является невознаградимымъ пробеломъ, такъ какъ даже въ воспоминанiяхъ лицъ, особенно коротко знавшихъ Гоголя въ детстве и помнившихъ его раннiе годы, какъ мы видели, объ этомъ отдаленномъ времени сохранилось очень мало ценныхъ сведенiй. Въ этихъ воспоминанiяхъ более или менее отрывочно рисуется личность даровитаго подростка, но большей частью со стороны мелкихъ школьныхъ выходокъ и проделокъ, при томъ иногда даже не совсемъ приличныхъ и неудобныхъ для пересказа въ печати. Можно только сказать вообще, что въ мальчике совсемъ не было развито школьное самолюбiе, что онъ относился безпечно къ класснымъ занятiямъ и совершенно не заботился о томъ, не только, чтобы выдвинуться передъ товарищами прiобретенными познанiями или, наконецъ, хотя бы основательностью и серьезностью развитiя, но даже, чтобы занимать хорошiя места въ классе. Гоголь долго держалъ себя ребенкомъ, при чемъ решительно не обращалъ въ низшихъ классахъ ничьего вниманiя; ему даже отводилось не слишкомъ завидное место въ свободныхъ товарищескихъ отношенiяхъ, хотя онъ не отставалъ отъ сверстниковъ въ обыкновенныхъ мальчишескихъ проказахъ въ классахъ и дортуарахъ, вследствiе чего, если и пользовался общей любовью школьниковъ, то не внушалъ къ себе уваженiя. Надъ нимъ часто смеялись и трунили, толкали его, получая отъ него соответствующее возмездiе въ виде насмешливыхъ прозвищъ и кличекъ... Возвращаясь изъ дому после каникулъ, Гоголь встречалъ обыкновенно самый радушный прiемъ и дружескiя приветствiя, но, поддерживая внешнимъ образомъ добрыя отношенiя и чувствуя себя, вероятно, и на самомъ деле привольно, бодро и весело въ среде любимыхъ товарищей, онъ былъ все-таки не прочь пересмеивать ихъ наедине съ своимъ прiятелемъ Высоцкимъ. Въ старшихъ классахъ, когда онъ сталъ думать о книгахъ, о театре, о будущности, его школьная репутацiя сильно возвысилась, но и тогда въ немъ все-таки не предполагали ничего необыкновеннаго, хотя и находили, пожалуй, чрезвычайно меткими его шутки и карикатурное изображенiе имъ старшихъ. Итакъ, что же хотя въ виде слабаго намека обещало въ Гоголе генiальную личность еще въ отрочестве? Какъ проникнуть въ любопытную тайну зарожденiя и постепеннаго развитiя въ его душе техъ самоуверенныхъ надеждъ, которыя составляли главную гордость и богатство его внутренняго мiра въ счастливую пору юности? Такъ какъ изъ старшихъ не нашлось никого, кто бы сумелъ подсмотреть въ немъ зарожденiе еще не определившихся и притомъ тщательно скрываемыхъ заветныхъ помысловъ, то темъ менее можно было бы ожидать, чтобы въ его тайну могли проникнуть его сверстники, беззаботные юноши, и темъ более мальчики-школьники, думавшiе объ играхъ въ то время, когда Гоголь уже началъ загадывать о будущемъ. Единственное тогда исключенiе составлялъ Высоцкiй, уже давно умершiй и не оставившiй никакихъ воспоминанiй. Такимъ образомъ, въ одномъ изъ самыхъ важныхъ и любопытныхъ вопросовъ мы остаемся всецело въ области гадательныхъ предположенiй, более или менее вероятныхъ, но ни въ какомъ случае не имеющихъ значенiя достоверныхъ фактовъ. Такъ, нельзя не признать чрезвычайно остроумными и любопытными, но далеко не несомненными некоторыя догадки и соображенiя, высказанныя покойнымъ проф. Кояловичемъ въ его прекрасной статье: „Детство и юность Гоголя“. На нихъ-то пока мы и остановимся.

На только-что поставленный нами вопросъ Кояловичъ даетъ такой ответъ:

„Необходимо отметить одну крупную подробность того общаго плана жизни, который сложился у Гоголя накануне его выхода изъ гимназiи. Этотъ планъ былъ разсчитанъ на „просторный кругъ действiя“. Припомнивъ указанныя влiянiя: примеръ Трощинскаго, выборъ родителями Гоголя школы съ широкими университетскими правами, наконецъ, влiянiе старшихъ товарищей, уезжавшихъ по окончанiи курса въ Петербургъ, — мы не удивимся тому размаху юношескаго честолюбiя Гоголя, который выразился въ его мечтахъ о Петербурге“.

и неизгладимое влiянiе понятiя и притязанiя окружающей среды, начиная съ родителей. Что̀ признаютъ желательнымъ или необходимымъ для своихъ детей родители, на то именно, въ свою очередь, въ большинстве случаевъ прiучаются устремлять свои раннiя мечты и дети. Въ этомъ отношенiи, быть можетъ, является не безразличнымъ даже столь распространенное въ разговоре съ детьми обыкновенiе обращаться къ нимъ съ шутливыми вопросами о будущемъ и съ лестными для пробуждающагося сознанiя разсказами о томъ, что̀ ихъ будто бы ожидаетъ въ жизни. Заманчивыя картины будущаго счастья не безследно шевелятъ детское воображенiе, незаметно воспитывая въ юныхъ сердцахъ зародыши честолюбiя. Подобныя шутки съ детьми всего чаще бываютъ невиннымъ развлеченiемъ и проходятъ навсегда, какъ это изобразилъ Гоголь въ беседе Манилова съ детьми за обеденнымъ столомъ, когда Маниловъ спрашиваетъ у одного изъ нихъ, хочетъ ли онъ быть посланникомъ; но если, напр., въ вопросе Манилова сказалась только обычная его комическая слабость къ пустымъ и безплоднымъ фантазiямъ, то бываетъ съ другой стороны и такъ, что ребенку вкладываютъ въ голову более осуществимыя мечты, и тогда онъ постепенно привыкаетъ къ возбужденiямъ честолюбiя въ указываемомъ ему направленiи. Это случается особенно тогда, когда шутки сопровождаются искренними пожеланiями и къ нимъ примешивается невольный самообманъ самихъ родителей и ихъ задушевныя, горячiя мечты. Итакъ, возникаетъ вопросъ: не было ли также затронуто въ детстве честолюбiе Гоголя подъ влiянiемъ родителей и окружающей среды? Не такимъ ли именно способомъ прiучился онъ заглядывать въ заманчивую даль будущаго и въ ней искать надежды для удовлетворенiя рано подстрекаемаго честолюбiя? Съ своей стороны мы ответили бы на этотъ вопросъ отрицательно и указали бы скорее на внутреннiя непостижимыя особенности генiальной натуры, какъ на главную причину рано пробудившихся въ Гоголе широкихъ идеаловъ и стремленiй, особенно въ виду того, что, какъ уже, вероятно, убедился читатель изъ предыдущаго очерка личностей и всего склада жизни родителей Гоголя, едва ли возможно допустить, чтобы въ младенческихъ впечатленiяхъ нашего писателя могъ участвовать предполагаемый Кояловичемъ элементъ. Родители поэта, безъ сомненiя, были люди самые скромные и непритязательные, не задававшiеся никакими обширными планами и весьма далекiе отъ какихъ бы то ни было честолюбивыхъ грезъ. Въ балованномъ ребенке, конечно, легче могло пробудиться честолюбiе, но на подобныхъ шаткихъ основанiяхъ нельзя делать никакихъ выводовъ. Мы знаемъ только, что, какъ все балованныя дети, Гоголь иногда не ценилъ должнымъ образомъ оказываемыя ему маленькiя услуги и крупныя одолженiя, но вовсе не по , а по естественной безпечности возраста. Гоголь впоследствiи сильно жалелъ напримеръ о томъ, что во время своего обученiя въ Нежине онъ позволялъ себе „нужды не по своему состоянiю“, потому что не догадывался, какой ценой все это доставалось. Но мы ничего не знаемъ о возбужденiи въ Гоголе такого именно самолюбiя, на какое намекаетъ Кояловичъ. По темъ же соображенiямъ мы не можемъ согласиться и съ другимъ предположенiемъ Кояловича, что будто, отдавая мальчика въ гимназiю высшихъ наукъ, отецъ Гоголя задавался более или менее определенными планами, именно о будущей его карьере и значенiи въ обществе. Дело было, какъ мы думаемъ, гораздо проще. Конечно, родители желали доставить сыну по возможности хорошее образованiе, особенно услышавъ лестную рекомендацiю для заведенiя изъ устъ предводителя дворянства; но приписываемое имъ желанiе „увидеть сына по окончанiи курса съ правами университета“ очень мало соответствуетъ понятiямъ и требованiямъ техъ патрiархальныхъ временъ и самой непритязательности скромной помещичьей среды, которую съ столь же рискованнымъ преувеличенiемъ въ другую сторону иные хотятъ сравнивать во всехъ подробностяхъ съ средой старосветскихъ помещиковъ, заходя въ этомъ направленiи иногда слишкомъ далеко. Самое приведенное нами выраженiе Кояловича отзывается, повидимому, заботами людей современнаго намъ общества....

Но въ высшей степени метко и основательно, по нашему мненiю, указалъ Кояловичъ на вероятное действiе на отроческую душу Гоголя примера поразительной яркости въ почти баснословномъ возвышенiи Д. Пр. Трощинскаго изъ простыхъ казачьихъ мальчиковъ на высшiй постъ въ государстве. На глазахъ ребенка-Гоголя Д. П. Трощинскiй со всехъ сторонъ былъ окруженъ величайшимъ благоговенiемъ; его боготворили, признавая благодетелемъ целаго края; ему всюду расточали искреннiя похвалы и подобострастную лесть въ глаза и заочно. Да и не въ одномъ только мненiи не знающаго жизни отрока, но и въ общемъ убежденiи Трощинскiй являлся выдающейся личностью въ целой Украйне. Слова, сказанныя Гоголемъ-юношей одной изъ знакомыхъ С. В. Скалонъ, передъ отъездомъ въ Петербургъ по окончанiи курса въ Нежине, что она или ничего о немъ не услышитъ, или узнаетъ что-нибудь очень хорошее, — эти слова ясно доказываютъ, что въ его воображенiи давно носилось восторженное представленiе объ ожидающемъ его впереди выдающемся значенiи и славе; а если представленiе это было между прочимъ внушено какимъ-нибудь живымъ примеромъ, то, конечно, такимъ образцомъ въ мечтахъ его ранняго детства могъ быть только Д. П. Трощинскiй, котораго одно имя произносилось, многими какъ святыня. И въ самомъ деле, въ детскихъ письмахъ Гоголя есть несомненныя подтвержденiя того, что общее безграничное благоговенiе къ Трощинскому въ первые годы своей школьной жизни разделялъ и нашъ поэт. Поэтому нетъ ничего удивительнаго, что золотыя грезы юности были если не навеяны, то, по крайней мере, подогреты упомянутымъ всеобщимъ глубокимъ преклоненiемъ предъ личностью высокопоставленнаго родственника и друга дома родителей Гоголя, заслужившаго личными дарованiями и честнымъ трудомъ завидный всеобщiй почетъ. „Примеръ живой и поразительный“ — справедливо замечаетъ Кояловичъ, „поразительный для мальчика, одареннаго воображенiемъ и честолюбiемъ Гоголя. Быть можетъ, родители его и не дерзали указывать на своего знаменитаго родственника, какъ на примеръ для ихъ сына; но едва ли будетъ ошибочно предположить, что этотъ примеръ сталъ занимать мысли Гоголя еще въ очень раннюю эпоху его развитiя".

— что на отроческую душу Гоголя имели сильное влiянiе слышанныя имъ преданiя казацкой старины, въ которыхъ небольшая роль досталась на долю его ближайшихъ предковъ. Правда, какъ мы видели, украинскiя летописи сохранили известiя объ Остапе Гоголе, но семейныя преданiя едва ли восходили далее деда великаго писателя, судя по тому, что ныне здравствующiя сестры его вполне равнодушны къ загадочной и мало известной личности Остапа, да и не убеждены даже въ своемъ происхожденiи отъ него...

Чемъ притязательнее становились замыслы Гоголя, темъ на бо̀льшее число лицъ распространялось его критическое отношенiе. Случалось даже, что искреннее и глубокое уваженiе Гоголя-ребенка заменялось насмешками и презренiемъ Гоголя-юноши. Въ большинстве лицъ, съ которыми приходилось сталкиваться Гоголю въ Нежине, онъ начиналъ видеть людей ничтожныхъ, ограниченныхъ, метко названныхъ въ письме къ Высоцкому, „существователями“: очевидно, зоркiй глазъ подростка научился уже замечать въ старшихъ многое, чего не замечали сверстники. О самомъ Нежине Гоголь отзывается большею частью холодно: „я осиротелъ и сделался чужимъ въ пустомъ Нежине“, пишетъ онъ: „я иностранецъ, забредшiй въ чужбину искать того, что находится только въ одной родине“ и проч.

что издатель писемъ Гоголя решился даже скрыть имя Орлая во многихъ местахъ подъ условной французской литерой(SS. — Въ первый разъ проявляется у Гоголя чувство досады на Орлая по поводу отсрочки экзамена. „У насъ, где ничего нетъ постояннаго“, пишетъ онъ, „вздумалось господину директору “. По отъезде Орлая директоромъ въ Одессу въ Ришельевскiй музей, Гоголь отзывается о немъ еще враждебнее: „Директоръ нашъ отправился въ Одессу! Теперь мы одни; однакожъ теперь все приняло другой порядокъ: пансiонъ сталъ улучшаться“ и проч.

о немногихъ лицахъ, которыя были въ его глазахъ образцами. Къ такимъ людямъ, безъ сомненiя, онъ продолжалъ некоторое время относить Трощинскаго, который представлялся ему человекомъ, принесшимъ въ более или менее широкомъ смысле пользу обществу, имевшимъ высокiя и достойныя разумнаго существа стремленiя и цели въ жизни. Недаромъ онъ называлъ его не иначе, какъ благодетелемъ Малороссiи, разделяя такое мненiе съ целымъ краемъ, где Трощинскаго единодушно признавали даровитымъ и полезнымъ государственнымъ человекомъ.

Для Гоголя дружескiя отношенiя Трощинскаго къ его семейству долго были предметомъ гордости. Но и въ примененiи къ этому, боготворимому прежде, человеку едва ли не произошло въ немъ подобное же охлажденiе, какъ и къ Орлаю. Правда, перемена во взглядахъ на него не была такою резкою и при бегломъ чтенiи переписки можетъ остаться незамеченною, но она окажется ясною при сопоставленiи несколькихъ отрывковъ изъ писемъ, разделенныхъ не особенно значительнымъ промежуткомъ времени. Какъ далеки въ письмахъ къ Косяровскимъ (см. V т. соч. Гог., изд. Кулиша и „Русскую Старину“ 1876, 1) подтруниванiя и насмешливые отзывы надъ кибинцскими обитателями и надъ самой жизнью въ Кибинцахъ отъ бывалаго восторженнаго преклоненiя передъ Трощинскимъ, котораго еще годъ назадъ Гоголь называлъ заочно не иначе, какъ великимъ человекомъ и его превосходительствомъ. „Въ часы тоски и радости буду вспоминать то время“, пишетъ онъ Петру Петровичу Косяровскому, когда мы составляли дружное семейство и собирались къ домашнему незатейливому обеду гораздо веселее и съ бо̀льшимъ аппетитомъ, нежели въ Кибинцахъ къ тамошнему разноблюдному“. Если это место можетъ показаться недостаточно подтверждающимъ нашу мысль, хотя въ тоне его уже проскользнула легкая насмешка, то еще заметнее проявляется она въ письме следующихъ строкахъ къ Павлу Петровичу Косяровскому: „Ну, a тем“ (пропущено несколько неудобныхъ для печати словъ) „кибинцскимъ чего тамъ выть на насъ? ведь мы же сказали имъ, что скоро будемъ“ и проч., и дальше: „располагаете ли быть въ Кибинцахъ, хотя, думаю, нескоро васъ туда залучатъ!“ Интересъ къ Кибинцамъ еще сохранился (Гоголь неоднократно спрашиваетъ после о томъ, что̀ делается въ Кибинцахъ), но куда девалось прежнее безусловное благоговенiе къ Дмитрiю Прокофьевичу, выражавшееся бывало въ застенчивомъ желанiи „преподнести его превосходительству не эфемерную мелочь, а сочиненiе, достойное просвещеннаго вниманiя вельможи, благодетеля Малороссiи“. Мы не знаемъ, что̀ было причиной слегка непрiязненной насмешливости къ кибинцскимъ обитателямъ въ дядяхъ Гоголя, которые своимъ примеромъ могли подавать поводъ къ подобнымъ же выходкамъ со стороны юнаго племянника; но для насъ важна уже самая возможность со стороны последняго до некоторой степени отрицательнаго отношенiя къ лицу, возбуждавшему въ немъ прежде безграничное благоговенiе... После перемены къ Орлаю и Трощинскому неудивительно, что большинство людей, съ которыми приходилось встречаться Гоголю, не говоря уже о товарищахъ-ученикахъ, стали казаться ему достойными одного презренiя. Происходившая вследствiе этого необщительность со многими и вызываемое ею недовольство были, вероятно, причиною некоторыхъ невыгодныхъ и даже враждебныхъ отзывовъ о Гоголе наставниковъ и бывшихъ товарищей. Такъ г. Артыновъ утверждаетъ даже, что Гоголь казался въ школе просто посредственностью („Русск. Арх.“, 1877, стр. 191). Очевидно, большинству товарищей задушевныя думы его оставались неизвестными (о наставникахъ здесь по различiю возраста и многолюдства школы не можетъ быть и речи), между темъ какъ они были открыты лишь немногимъ избраннымъ. Наконецъ, можно допустить и то, что развитiе Гоголя было позднее, хотя и быстрое...

Задатки будущаго блестящаго дарованiя Гоголя проявлялись еще въ самомъ раннемъ детстве, но преимущественно въ редкой наблюдательности и еще разве въ наклонности къ юмору, выражавшемуся въ искусстве мастерски подражать голосу и манере, самому способу и характеру выраженiй знакомыхъ. Но эта способность, доходившая у него до замечательнаго мастерства, направленная пока только на забаву, — даже большинству товарищей могла казаться совсемъ не важнымъ преимуществомъ, а наставникамъ, вероятно, и казалась именно однимъ изъ проявленiй того „шутовства“, въ которомъ Гоголь былъ ими замечаемъ неоднократно. Наблюдательность его также могъ заметить и оценить далеко не всякiй, да она и значенiе-то въ настоящемъ смысле получила уже въ то время, когда Гоголь сталъ пользоваться въ своихъ сочиненiяхъ прiобретеннымъ при помощи ея богатымъ матерiаломъ, а для последнихъ уже, безъ сомненiя, очень пригодился даже запасъ свежихъ впечатленiй детства, не только юности. Совокупность всехъ указанныхъ соображенiй, кажется, достаточно убеждаетъ насъ въ томъ, что для обыкновеннаго, непроницательнаго взгляда Гоголь долженъ былъ казаться сначала зауряднымъ ребенкомъ. Въ душе его было, конечно, много задатковъ, свойственныхъ генiальной личности, но пока они дремали и не были вызваны къ жизни, они оставались тайной для людей непроницательныхъ... Изъ всехъ лицъ, которыя оставили воспоминанiя о детстве (соб. школьномъ возрасте) Гоголя, одинъ г. Пашковъ, въ небольшой газетной статье въ „Береге“, утверждаетъ, что способности его проявлялись въ немъ тогда очень заметно и въ особенности онъ отличался юморомъ. Но сообщенныя имъ сведенiя слишкомъ мелочны и, очевидно, не имеютъ серьезнаго значенiя, да и самъ авторъ, передающiй ихъ съ чужихъ словъ (одного изъ школьныхъ товарищей Гоголя), сознается, что недостаточно быть только лично знакомымъ съ писателемъ или быть его школьнымъ товарищемъ, чтобы верно охарактеризовать его, и справедливо прибавляетъ, что знать — большая разница. Г. Пашковъ сообщаетъ преимущественно незначительныя подробности о школьныхъ проделкахъ Гоголя, о томъ, какъ онъ умелъ хорошо притворяться, неподражаемо разыграть какую-угодно роль, какъ онъ иногда руководилъ шалостями. Такъ, будто Гоголь умелъ организовать систематически-шутливое преследованiе искусно скрываемыми шалостями противъ нелюбимаго немца-надзирателя (Зельднера), любилъ устроивать разныя проделки надъ товарищами, особенно во вкусе известнаго всемъ по „Мертвымъ Душамъ“ затруднительное и смешное положенiе Орлая, какъ доктора. Доверчивый, хотя и ученый, эскулапъ совершенно поддавался обману, и Гоголь торжествовалъ. Такъ, когда Гоголь вздумалъ одного изъ соучениковъ, надъ которымъ подсмеивался, уверить, что у него бычачьи глаза, то ему удалось будто бы довести беднаго ребенка до состоянiя легкаго и непродолжительнаго помешательства, такъ что его принуждены были даже лечить. Иногда также Гоголь, желая будто бы выиграть немного времени отъ учебныхъ занятiй для своихъ литературныхъ упражненiй, умелъ искусно провести своихъ наставниковъ, а однажды такъ искусно притворился бешенымъ, что вполне сумелъ на несколько дней убедить Орлая въ своемъ мнимомъ безумiи. Совершенно невероятно, однако, мненiе г, Пашкова, что Гоголь могъ уже въ то время обдумывать свои дивные „Вечера на Хуторе“. Все известныя данныя свидетельствуютъ о наклонности его во время школьной жизни къ стихотворенiямъ или къ напыщенной прозе, къ высокому слогу, да и матерiалъ, необходимый для этихъ произведенiй, Гоголь, какъ известно изъ фактовъ, собиралъ уже впоследствiи въ Петербурге. На заявленiе упомянутаго товарища Гоголя следуетъ смотреть, какъ на догадку, лишенную всякихъ основанiй и сделанную наобумъ, темъ более, что другой товарищъ нашего писателя по заведенiю, Кукольникъ, разсказываетъ объ этомъ гораздо правдоподобнее: по его словамъ, цель Гоголя была избегнуть за какой-то проступокъ наказанiя розгами („Лицей, кн. Безбородко“, I отделъ, стр. 77). Какъ бы то ни было, проделка Гоголя причинила большiя хлопоты и испугъ начальству и доктору, а самому Гоголю известное развлеченiе. — Приведенные факты и соображенiя, кажется, ясно показываютъ, насколько имеютъ цены показанiя г. Пашкова. Мы съ своей стороны считаемъ, какъ было уже замечено выше, проявленiемъ даровитости Гоголя въ раннемъ детстве единственно уменье своею страстью къ театру завлечь и товарищей; это могло быть не всеми достаточно оценено, но это было въ высшей степени важно...

Въ чемъ же заключались, однако, положительные идеалы Гоголя? чего онъ искалъ и къ чему стремился въ своемъ недовольстве окружающими людьми и настоящимъ положенiемъ? Мы узнаемъ изъ писемъ, что целью его стремленiй становится въ конце школьной жизни полезная общественная деятельность въ Петербурге. Едва ли можно сомневаться, что и эти стремленiя въ столицу зародились у него подъ влiянiемъ того же Высоцкаго, какъ старшаго и уважаемаго товарища, котораго сама жизнь должна была по его возрасту раньше натолкнуть на планы и предположенiя о будущемъ. „Половина нашихъ думъ уже сбылась“, пишетъ ему Гоголь въ Петербургъ: „ты уже на месте, ты ужъ имеешь сладкую уверенность, что существованiе твое не ничтожно, что тебя заметятъ, оценятъ“, читаемъ мы въ письме отъ 17 января 1827 г. Такимъ образомъ чуть не одно появленiе въ Петербурге казалось Гоголю до некоторой степени достиженiемъ цели: такъ много на него возлагалось надеждъ. Причину этого, кроме безотчетнаго юношескаго увлеченiя, можно видеть и въ привлекательности столицы для юнаго школьника, привыкшаго слышать о ней восторженные отзывы провинцiаловъ. Напр., мать его „всегда интересовалась знать Петербургъ и восхищалась имъ“.

очевидно, дать новый толчокъ уже ясно обозначавшемуся направленiю его мыслей. Съ этихъ поръ Петербургъ надолго, до самаго времени непосредственнаго знакомства съ нимъ, становится для юноши обетованной землей, съ которой было связано осуществленiе его плановъ и надеждъ. Если Нежинъ казался ему мертвымъ и пустымъ, то Петербургъ привлекалъ не только блестящей карьерой и заманчивой будущностью, но и полной чашей наслажденiй, приготовленныхъ для него, какъ онъ думалъ, судьбой: вместе съ осуществленiемъ идеаловъ Петербургъ долженъ былъ, казалось юному мечтателю, дать также удовлетворенiе естественному влеченiю юноши пользоваться молодостью. „Ты живешь уже въ Петербурге, уже веселишься жизнью, жадно торопишься пить наслажденiя, а мне еще не ближе полутора года видеть тебя, и эти полтора года длятся для меня нескончаемымъ векомъ“ и далее: „Какъ-то будете веселиться на масленице? Ты мне мало сказалъ про театръ, какъ онъ устроенъ, какъ отделанъ. Я думаю, ты дня не пропускаешъ — всякiй вечеръ тамъ. Чья музыка?...“ Убежденiе въ несомненности блаженства предстоящей петербургской жизни доходило у Гоголя до того, что, говоря объ отдаленности срока переезда въ столицу, онъ съ воплемъ восклицаетъ: „Зачемъ намъ такъ хочется увидеть наше счастье? Зачемъ намъ такъ дано нетерпенiе“. Мы не утверждаемъ однако, что Гоголь предавался исключительно радужнымъ мечтамъ, забывая объ ожидающихъ его заботахъ и возможныхъ неудачахъ, хотя и такое увлеченiе было бы слишкомъ естественно въ его годы, но нельзя не отметить, что юношеская мысль его любила останавливаться преимущественно на светлыхъ сторонахъ будущаго.

на проектируемую жизнь за-границей. Такая неустойчивость въ одномъ изъ существенныхъ пунктовъ составляемаго плана на будущее должна была отразиться на всемъ остальномъ. Уже по одному факту ея существованiя можно смело утверждать, что, кроме одного, такъ сказать, общаго фона широкихъ замысловъ, для Гоголя еще ничего не определилось пока въ будущности, (а настоящаго своего призванiя, по словамъ „Авторской Исповеди“, онъ и не подозревалъ въ эти годы). Такое колебанiе было весьма естественно при совершенномъ незнакомстве съ идеализируемымъ мiромъ и съ предполагаемой ареной деятельности, и самымъ нагляднымъ образомъ характеризуетъ какъ степень умственной зависимости Гоголя отъ Высоцкаго, такъ и совершенную еще незрелость обоихъ. „Куда ты, туда и я“, говоритъ въ одномъ письме Гоголь своему другу, делавшему за него смелые планы и предположенiя, въ то время, когда его руководитель, только-что водворившiйся въ Петербурге, но уже начинавшiй, повидимому, разочаровываться въ немъ, успелъ составить съ своими новыми, петербургскими, товарищами проектъ заграничнаго путешествiя, въ который не забылъ включить и своего нежинскаго прiятеля, будучи заранее уверенъ въ возможности ввести его въ новый товарищескiй кружокъ на правахъ самой тесной дружбы. Въ этой заочной рекомендацiи, въ поспешной готовности обеихъ сторонъ на основанiи уверенiй посредника взаимно сблизиться и заключить братскiй союзъ, наконецъ, въ быстро составленномъ широкомъ плане, по крайней мере за два года до ближайшаго срока его исполненiя, чрезвычайно много юношескаго, о чемъ всего красноречивее свидетельствуетъ изумленiе самого Гоголя, конечно, еще не успевшаго, подобно своему другу, охладеть къ еще неизвестному Петербургу. „Ты уже успелъ за меня и слово дать о моемъ согласiи на ваше намеренiе (ехать) за-границу. Смотри только впередъ не раскаяться! можетъ быть, мне жизнь петербургская такъ понравится, что я и поколеблюсь и вспомню поговорку: „не ищи того за моремъ, что̀ сыщешь ближе“. Какъ бы то ни было, съ этихъ поръ возникаютъ у Гоголя наравне съ стремленiемъ въ Петербургъ такiя же неопределенныя порыванiя за-границу, и мысль о чужихъ краяхъ все чаще представляется разгоряченному воображенiю юноши по мере приближенiя его къ окончанiю курса. Сначала, какъ мы видели, Гоголь встретилъ далеко не съ безусловнымъ увлеченiемъ фантазiю своего друга, такъ какъ Петербургъ еще сохранялъ для него весь свой престижъ и, вероятно, онъ даже не противоречилъ тогда другу лишь потому, что боялся его огорчить отказомъ, да и дело шло не о близкомъ будущемъ (во всякомъ случае обаянiе первой мечты было еще во всей силе). „Такъ ужъ и быть“, пишетъ Высоцкому Гоголь, — „ты далъ слово — нужно спустить твоей опрометчивости. Только когда еще это все будетъ! Еще годъ мне нужно здесь, да годъ, думаю, въ Петербурге; но, вероятно, безъ тебя не останусь въ немъ“ и проч. Впоследствiи однако, Гоголь сталъ придавать этой мечте бо̀льшее значенiе. Въ письме къ П. П. Косяровскому (отъ 3 октября 1827 г.), открывая дяде свои планы, онъ выражается такъ: „Къ тому времени, когда я возвращусь домой, можетъ быть, судьба загонитъ меня въ Петербургъ, откуда наврядъ ли залучу когда-либо въ Малороссiю. Да, можетъ быть, целый векъ достанется жить въ Петербурге; по крайней мере такую цель я начерталъ уже издавна“. Но въ письме къ нему же отъ 8 сент. 1828 г. онъ говоритъ между прочимъ: „можетъ быть, попаду въ чужiе края“. Такимъ образомъ мечта, зародившаяся въ голове Высоцкаго, хотя и бывшая плодомъ мимолетнаго увлеченiя, едва ли не послужила отдаленной причиной совершенной Гоголемъ вскоре по прiезде въ Петербургъ поездки за-границу. Заранее составленное представленiе Гоголя о Петербурге не изменилось и после охлаждающаго письма Высоцкаго, который, видя преждевременное ослепленiе своего друга и, вероятно, уже убедившись въ неосновательности его увлеченiя, не счелъ нужнымъ скрывать отъ Гоголя непривлекательныхъ сторонъ петербургской жизни. Онъ, вероятно, указалъ на нихъ со всею правдивостью, судя по впечатленiю, произведенному письмомъ на читавшихъ его товарищей Гоголя.

Но Гоголя это письмо нисколько не поколебало: напротивъ, онъ съ презренiемъ отзывается о напуганныхъ товарищахъ. Онъ снова пишетъ Высоцкому: „Люблю тебя еще более, чемъ прежде, хотя ты ужаснулъ меня чудовищами всякихъ препятствiй. Но они безсильны: или странное свойство человека! — чемъ более трудностей, чемъ более преградъ, темъ более онъ летитъ туда. Вместо того, чтобы остановить меня, они еще более разожгли во мне желанiе“. Замечательно однако, что, какимъ эдемомъ ни представлялся Гоголю Петербургъ, перспектива разлуки съ Малороссiей ему казалось прискорбною, но въ то же время и необходимою вследствiе отвращенiя его къ безцельному, прозябательному существованiю въ провинцiи, и страха, что ему, доведется, быть можетъ, погибнуть въ пыли, не означивъ своего имени ни однимъ прекраснымъ деломъ. „Быть въ мiре“, говоритъ онъ, „и не означить своего существованiя — это для меня ужасно!“ Вместе съ этими пламенными мечтами принесенiя всей жизни на пользу общества и родины, у Гоголя подъ влiянiемъ техъ же благородныхъ побужденiй и твердой уверенности въ своихъ силахъ, возникаютъ заботы объ устройстве ближайшихъ родныхъ, является безкорыстное отреченiе въ ихъ пользу отъ собственныхъ правъ на наследство. Подъ какими влiянiями могъ развиться такой благородный взглядъ на задачи своей жизни и что̀ могло вызвать этотъ великодушный порывъ? — вотъ вопросъ, на который трудно дать иной ответъ, кроме предположенiя о высокомъ воспитательномъ значенiи семьи, глава которой была проникнута истиннымъ религiознымъ чувствомъ и готовностью самопожертвованiя для блага близкихъ...

„Но исполнить желанiе и переехать въ Петербургъ“ — говоритъ Кояловичъ, — „было не такъ легко, какъ это казалось въ минуты интимной товарищеской беседы: накануне самаго выполненiя этого плана вспомнились пылкому юноше и его обязанности къ матери и недостатокъ матерiальныхъ средствъ, вследствiе котораго приходилось разсчитывать больше на свои собственныя силы, нежели на помощь изъ дома, однимъ словомъ, явились затрудненiя, которыя нелегко было устранить“.

„при всехъ этихъ грандiозныхъ замыслахъ, обнаруживавшихъ будущаго генiальнаго деятеля“, замечаетъ авторъ известной намъ статьи въ „Русской Жизни“, „юность брала свое, и въ томъ же, цитированномъ уже нами, письме Гоголя къ Высоцкому отъ 26 iюня 1827 г., Гоголь обращается къ своему другу съ просьбой заказать для него въ Петербурге портному „самому лучшему“ фракъ „по последней моде“ и сообщить, какiя въ Петербурге модныя матерiи на жилеты и панталоны и что̀ они стоятъ.

„Мы уже указывали“ — продолжаетъ авторъ, — на эту наклонность Гоголя-юноши къ щегольству („Рус. Жизнь“, 1891, № 65). „По всей вероятности, она была довольно сильна въ немъ, если онъ, несмотря на глубоко сознанную уже имъ затруднительность своего матерьяльнаго положенiя, не только не могъ ее ограничить, но даже, очевидно, поддавался ей и на удовлетворенiе ея тратилъ не малыя, по своему состоянiю, суммы. Изъ не разъ цитированнаго письма его къ Высоцкому мы узнаемъ, что у него такъ много было черныхъ фраковъ, что они ему надоели и онъ не хотелъ на нихъ смотреть. Кроме указанiй въ письмахъ самого Гоголя, объ этой-же наклонности его узнаемъ и отъ лицъ, знавшихъ Гоголя-юношу. Одинъ изъ наставниковъ его, Кулжинскiй, сообщаетъ, что, по окончанiи курса, „Гоголь прежде всехъ своихъ товарищей, кажется, оделся въ партикулярное платье. Какъ теперь вижу его въ светло-коричневомъ сюртуке, котораго полы подбиты были какою-то красною матерiей въ большихъ клеткахъ. Такая подкладка считалась тогда nec plus ultra молодого щегольства, и Гоголь, идучи по гимназiи, безпрестанно обеими руками, какъ будто не нарочно, раскидывалъ полы сюртука, чтобы показать подкладку“ („Москвитянинъ“, 1854, № 21). Лица, знавшiя Гоголя въ первые годы по выпуске его изъ гимназiи, тоже подметили въ немъ эту черту. По словамъ Лонгинова, познакомившагося съ Гоголемъ въ 1831 г., костюмъ последняго представлялъ резкую противоположность щегольства и неряшества („Современ.“, 1854, XLIV, № 3, стр. 86). С. Т. Аксаковъ, разсказывая о первомъ визите къ нимъ Гоголя въ 1832 г., тоже замечаетъ, что „въ платье Гоголя приметна была претензiя на щегольство“ („Рус. Арх.“, 1890, VIII, 6).

Раздел сайта: