V.
ПЕРЕПИСКА СЪ МАТЕРЬЮ. ОТНОШЕНІЯ КЪ РОДСТВЕННИКАМЪ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНІЯ ВЪ ШКОЛЕ. СЛОГЪ ПИСЕМЪ.
Переписка Гоголя въ изданiи Кулиша начинается съ 1820 г., т. е. съ одиннадцати-летняго возраста писателя. Первыя письма его въ продолженiе несколькихъ летъ еще носятъ на себе все следы детства и не представляютъ особаго интереса по своему крайнему однообразiю и скудному матерiалу, въ нихъ заключающемуся. Это, очевидно, только начальные опыты въ составленiи писемъ ребенка, недавно разставшагося впервые съ родителями. Самый кругъ переписки былъ пока тесно ограниченъ письменными сношенiями съ родителями и двумя дядями по матери (Косяровскими) и очень немногими письмами къ другимъ близкимъ людямъ. Впоследствiи, въ 1827 г., мы находимъ еще два письма къ прiятелю, бывшему школьному товарищу, Высоцкому.
Въ письмахъ къ матери всего более обращаетъ на себя вниманiе теплая родственная привязанность почтительнаго сына, остававшаяся довольно долго отличительною чертой Гоголя. Чтобы убедиться въ этомъ, достаточно просмотреть несколько писемъ его къ ней въ разные перiоды жизни и сравнить ихъ съ письмами къ другимъ лицамъ.
Съ матерью Гоголь при полной дружеской откровенности и непринужденности обращенiя никогда не позволяетъ себе ни фамильярности, ни даже шутливаго тона — признакъ въ данномъ случае, безъ сомненiя, не только известнаго уваженiя, но и особаго характера самыхъ отношенiй, неизменно серьезныхъ, хотя и вполне искреннихъ, безъ малейшей натянутости или скрытности. Несколько инымъ характеромъ отличаются правда письма уже конца сороковыхъ годовъ, когда подготовлявшiйся въ Гоголе психическiй процессъ не могъ отчасти не отразиться и на семейныхъ его отношенiяхъ. Впрочемъ, если въ эти годы мы встречаемъ у Гоголя въ письмахъ къ матери иногда суровый, местами, пожалуй, раздражительный тонъ, особенно тамъ, где онъ читаетъ ей поученiя въ обличительномъ духе или съ досадой упрекаетъ за слабость гордиться его славой, то нигде въ этихъ письмахъ нельзя найти ни малейшей тени неуваженiя, ни малейшаго намека на равнодушiе. Но въ то же время мы не находимъ въ нихъ более или менее заметнаго проявленiя обычнаго его малороссiйскаго веселаго юмора, его меткаго и живого слога, за исключенiемъ разве двухъ-трехъ характеристикъ незнакомыхъ матери городовъ, напр. Петербурга, Любека, Травемюнде, между темъ какъ этими чертами изобилуютъ не только первыя его литературныя произведенiя, но и некоторыя изъ детскихъ писемъ къ другимъ лицамъ, напр., къ дяде Павлу Петровичу Косяровскому. Особенно заметна разница тамъ, где между письмами къ матери вдругъ попадается какое-нибудь шутливое письмецо или приписка къ какому-нибудь другому лицу, отличающiяся совершенно инымъ тономъ, переходящимъ почти въ шалость (таковы письма къ Варваре Петровне Косяровской). Очевидно, что съ известной степенью уваженiя Гоголь считалъ несогласной развязную шутливость (охотно допускаемую, впрочемъ, въ другихъ случаяхъ), какъ и вообще всякое празднословiе. Указанную черту писемъ къ матери и разницу между ними и письмами къ другимъ лицамъ всего естественнее объяснить темъ, что это были письма наиболее интимныя, и въ то же время они обыкновенно не были легкими или незначительными по содержанiю. Въ нихъ Гоголь неоднократно говоритъ о своихъ чувствахъ къ матери, и некоторые такiе отрывки проникнуты у него некоторымъ лиризмомъ, при которомъ нетъ уже места профанирующей сильное чувство автора шутке. Въ значительномъ большинстве другихъ онъ беседуетъ съ нею о предметахъ наиболее нужныхъ и важныхъ. Понятно, въ виду всехъ указанныхъ соображенiй, почему мы почти вовсе не находимъ въ письмахъ поэта къ матери не только юмора, но и техъ художественныхъ красокъ, которыя мы привыкли встречать у Гоголя (последнихъ, конечно, нельзя собственно искать въ переписке, но местами, хотя и очень редко, оне являются и въ ней). Любопытно сравнить въ этомъ отношенiи письма Гоголя къ матери съ письмами къ Павлу Петровичу Косяровскому. Въ последнихъ также раскрывается передъ нами личность молодого автора, но уже совершенно съ другой стороны: мы находимъ здесь самый развязный и свободный, самый веселый дружескiй тонъ, отъ котораго отрадно и легко становится на душе, и который дышитъ неподдельной, неподражаемой искренностью и теплотой. Но зато сейчасъ же видно по несерьезности содержанiя и даже по самому слогу, испещренному простонародными малороссiйскими словами или въ шутку употребленными иностранными, переделанными на русскiй ладъ, наконецъ особенно по некоторымъ черезчуръ реальнымъ выраженiямъ, что корреспондентъ принадлежалъ къ числу людей, дорогихъ ему и очень имъ любимыхъ. но, вероятно, не такихъ, которымъ онъ сталъ бы поверять самыя сокровенныя, наиболее важныя для него чувства и мысли.
—————
Письма Гоголя къ матери получаютъ интересъ особенно со времени кончины его отца. Съ этихъ поръ мы и начнемъ более подробный ихъ обзоръ.
Первыя недели после смерти отца положенiе Гоголя было чрезвычайно тяжелое: не легко было ему, пораженному страшнымъ известiемъ, не находя места отъ тоски, среди постороннихъ людей, равнодушныхъ къ его горю, не видеть около себя никого, кто бы могъ принять въ немъ настоящее, сердечное участiе. Между темъ онъ сознавалъ, что долженъ постоянно учиться, работать, а время отдыха и свиданiя съ родными, необходимость которыхъ чувствовалась такъ настоятельно, хотя бы только для того, чтобы иметь возможность и досугъ предаться вполне охватывающимъ его чувствамъ, — время это такъ далеко! Уже изъ первыхъ писемъ матери после рокового событiя ему пришлось убедиться, что на него возлагается, въ случае разстройства семейныхъ делъ, обязанность заступить для младшихъ членовъ семьи место отца и сделаться опорой всего дома. Ему представилась серьезная задача подумать объ успокоенiи матери и въ то же время необходимо было впервые серьезно взглянуть на себя и на свое будущее, а на такое сознательное обсужденiе своего нелегкаго положенiя онъ уже былъ способенъ тогда по своему возрасту. Къ этому присоединились еще тревоги и заботы вследствiе неполученiя известiй отъ матери... Все это не могло не отразиться весьма существеннымъ образомъ на его развитiи, о чемъ можно смело заключить на основанiи писем, становящихся съ этого времени значительно серьезнее и зрелее. Въ нравственномъ мiре Гоголя неизбежно должна была произойти перемена, и отчасти онъ самъ ее вскоре замечаетъ. „Ежели бы вы меня видели“, пишетъ онъ матери: „вы бы согласились, что я совсемъ переменился: я теперь самъ не свой; бегаю съ места на место, не могу ничемъ утешиться, ничемъ заняться, считаю каждую минуту, каждое мгновенiе, бегаю на почту, спрашиваю хоть малейшее известiе, но вместо ответа получаю нетъ! “.... Въ этихъ словахъ живо обрисовывается тогдашнее безотрадное состоянiе Гоголя. Какъ понятно въ немъ, еще почти ребенке, то чувство, подъ влiянiемъ котораго самое „жилище“ кажется ему ненавистнымъ! Въ приведенныхъ строкахъ необходимо отметить еще одну черту: мы находимъ здесь уже совершенно равныя, дружескiя отношенiя къ матери въ смысле непринужденной беседы съ ней, какъ съ лучшимъ другомъ, а вскоре онъ уже решается давать ей советы и делаетъ ласковые упреки за то, что она слишкомъ позволяетъ овладевать собою горю; напоминаетъ ей объ обязанностяхъ къ детямъ, которыя отнимаютъ у нея право давать полную волю личной скорби. Съ этихъ поръ Гоголь, переставая быть ребенкомъ, все больше и больше принимаетъ живое участiе въ семейныхъ и домашнихъ делахъ, и, убеждая мать не отчаиваться, даетъ неоднократно энергическiя обещанiя посвятить ей всю жизнь. Онъ, очевидно, боится за мать; онъ не уверенъ, будетъ ли она въ силахъ перенести постигшее ее несчастiе, и испытываетъ томительную потребность поделиться съ нею чувствами, возбужденными общими душевными ранами. Онъ съ особеннымъ нетерпенiемъ ждетъ свиданiя съ нею на каникулахъ, высказывая свое желанiе въ каждомъ письме.
Въ это время Гоголь часто пишетъ матери, всячески пытаясь вызвать ее на ответъ, но все было напрасно: ему суждено было мучиться неизвестностью въ продолженiе несколькихъ месяцевъ, но и тогда известiе пришло только въ письме къ товарищу его (Баранову), и уже вскоре затемъ онъ получилъ письмо и самъ. Такое продолжительное молчанiе при мучительномъ настроенiи Гоголя побудило его сказать однажды, что если онъ не получитъ наконецъ весточки, то „прибегнетъ къ отчаянiю, которое дастъ ему средство избавиться отъ мрачной неизвестности“. Между темъ настоящей причиной непонятнаго перерыва въ переписке оказалась просто обычная неисправность почты. Въ одномъ письме Марьи Ивановны къ Косяровскому она сообщаетъ: „теперь, благодаря Бога, на счетъ сына спокойна: получила отъ него письмо; видно, что онъ много писалъ ихъ ко мне, но я не получала, такъ же, какъ и онъ моихъ, и даже съ деньгами ни одного не получилъ“. Почти до самаго отъезда Гоголя въ Нежинъ длилось это недоразуменiе. „Приближается время каникулъ“, писалъ онъ уже черезъ два месяца после смерти отца, „и не знаю, буду-ли я счастливейшимъ или самымъ несчастнымъ человекомъ“. Марья Ивановна, съ своей стороны чутко отзывавшаяся всегда на все, что̀ такъ или иначе касалось нежно-любимаго сына, была иногда склонна, по свойственной всемъ матерямъ заботливости, преувеличивать важность всякаго сообщенiя тревожнаго свойства, и этого также имелъ основанiе опасаться Гоголь.
Съ теченiемъ времени семейное горе наконецъ улеглось, и мать Гоголя, прежде столь убитая имъ, начала постепенно находить интересъ въ домашнихъ делахъ и заботахъ и вникать больше въ хозяйство, которое она вела очень безпорядочно, не ограничиваясь небольшими текущими распоряженiями, но делая разныя рискованныя предпрiятiя, постройки, новыя домашнiя заведенiя, занимаясь даже винокуренiемъ и проч. Естественно, что между нею и сыномъ возникла и установилась потребность частой беседы въ письмахъ о вопросахъ, касающихся общихъ интересовъ семьи, — потребность, становившаяся темъ сильнее, чемъ быстрее подвигалось развитiе сына. Гоголя, въ свою очередь, какъ видно изъ писемъ, все это также интересовало чрезвычайно живо: онъ часто прилагаетъ въ нихъ планы для построекъ и рисунки, применяя при этомъ на практике успехи, сделанные имъ въ любимомъ искусстве. Такимъ образомъ характеръ переписки несколько расширяется и содержанiе ея становится гораздо разнообразнее и шире, сообщая намъ такiя сведенiя, которыя совершенно переносятъ насъ въ обстановку и отчасти семейныя отношенiя поэта, насколько возможно знакомство съ ними на основанiи отрывочныхъ данныхъ. Въ целомъ ряде писемъ мы находимъ разспросы Гоголя о разныхъ подробностяхъ хозяйства, просьбы извещать его о всехъ предположенiяхъ и переменахъ въ домашнихъ делахъ и наконецъ собственные советы. Просьбы действительно исполнялись, а также нередко встречали одобренiе и принимались къ сведенiю и мненiя Гоголя, что̀, конечно, не могло его не радовать. Мысль юнаго поэта неизменно стремится на родину, къ домашнему очагу, къ нежно-любимой матери и къ роднымъ. Онъ живетъ мечтами о свиданiи съ ними, находитъ въ этихъ мечтахъ отраду и освеженiе отъ однообразной и непривлекательной нежинской жизни. Но всегда больше всего обращаетъ на себя вниманiе его искреннее и горячее чувство любви къ матери. По словамъ его, мать для него всего священнее, ей онъ готовъ посвятить всю жизнь. Для нея онъ составилъ идеалъ спокойной жизни въ семье, въ кругу близкихъ родныхъ, жизнь въ полномъ довольстве, хотя и деятельную и не лишенную заботъ, но по крайней мере свободную отъ заботъ обременительныхъ и нарушающихъ нравственное спокойствiе. Все, касающееся матери, его живо интересуетъ; онъ желалъ бы чаще видеть ее, говорить съ ней, поверять ей свои мысли и планы. Его тяготитъ и терзаетъ мысль о необходимости еще долго обращаться къ матери съ просьбами о матерiальной поддержке, которая стоила ей тяжкихъ заботъ и лишенiй. Онъ впадаетъ въ мучительное и безвыходное противоречiе съ самимъ собой, будучи неизбежно вынуждаемъ причинять ей все новыя тревоги, тогда какъ ему всего более хотелось бы снять съ нея бремя заботъ. Такъ представляется дело на основанiи словъ Гоголя; вопросъ только въ томъ, на сколько эти слова были искренни.
Проф. Кояловичъ вполне веритъ въ юношескую искренность Гоголя, какъ видно изъ следующихъ словъ его:
„Въ его последнихъ нежинскихъ письмахъ сильно выражено чувство сыновней любви и къ его самолюбивымъ мечтамъ присоединяется забота о матери, сказывается живая благодарность и глубокое сознанiе всехъ ея безкорыстныхъ трудовъ и заботъ. Онъ вспоминаетъ свое легкомыслiе и беззаботность относительно своей прямой обязанности — ученья, и спешитъ уведомить мать, что вознаградитъ утраченное время усиленными трудами. Онъ соединяетъ мечты о своемъ счастье съ желанiемъ успокоить ея старость и старается убедить ее, что настоящая трата денегъ, которыя она съ такимъ трудомъ достаетъ для него, не что иное, какъ „отдача въ ростъ съ темъ, чтобы после получить утроенный капиталъ съ великими процентами“.
о пополненiи пробеловъ и всего за полгода до окончанiя курса онъ начинаетъ подумывать, какъ говорится, о „сведенiи концовъ съ концами“, передъ самымъ выпускнымъ экзаменомъ. Тутъ-то вырвались у него слова, что онъ занимался неусердно и что теперь старается вознаградить упущенное, надеясь въ полгода сделать больше, чемъ сделалъ во все прежнее время ученiя. Мать, какъ видно, отнеслась къ такому заявленiю далеко не съ той степенью снисходительности и благодушiя, какой ожидалъ Гоголь, и выразила даже сожаленiе, что въ самомъ начале ученiя никому его не поручила. Широкiе замыслы сына, въ которые она могла быть посвящена только отчасти, должны были казаться ей темъ более сомнительными, что она наталкивалась на поразительныя противоречiя между словомъ и деломъ, между этими замыслами и роскошными обещанiями относительно будущаго и неутешительными сведенiями о настоящемъ. Гоголь говоритъ о своемъ трудолюбiи и надежде при помощи железнаго терпенiя и усиленной энергiи пополнить накопившiеся за время ученiя пробелы, съ радостью сообщаетъ уже и объ успехе, уверяя, что онъ надеется имъ „положить начало великаго предначертаннаго зданiя“, а матери, мало придававшей значенiя неубедительнымъ для нея обещанiямъ, изъ всего этого очевидно лишь то, что школьное время слишкомъ дурно употреблено сыномъ, такъ что почти накануне отчета ему приходится наскоро наверстывать упущенное. Полученный Гоголемъ ответъ сильно заделъ за живое его самолюбiе, и следующее письмо его уже носитъ на себе отпечатокъ некотораго затаеннаго недовольства, хотя онъ не позволяетъ себе выказать ни малейшей тени обидчивости. Въ эту пору образованiя характера Гоголя мать его вообще нередко высказывала свои взгляды и давала советы и наставленiя. Она убеждала его быть бережливымъ въ образе жизни, называла его опрометчивымъ и мечтателемъ, предостерегала отъ увлеченiй и даже пороковъ, при чемъ многiя изъ этихъ наставленiй могли быть вызваны упомянутымъ письмомъ передъ окончанiемъ курса. Оправдываясь и отвечая на упреки, Гоголь утверждалъ напротивъ, что онъ больше испытывалъ горя и нужды, нежели думала мать, что онъ даже нарочно будто бы показывалъ разсеянность и своенравiе, когда бывалъ дома, чтобы думали, что онъ мало обтерся, мало былъ прижимаемъ злом.
Таковы были отношенiя Гоголя къ матери.
Отношенiя Гоголя къ другимъ родственникамъ представляются по письмамъ также вполне теплыми, истинно дружескими. Къ нимъ Гоголь питалъ въ детстве искреннее расположенiе, о чемъ онъ говоритъ между прочимъ въ одномъ изъ писемъ къ матери въ ответъ на неизвестно чемъ вызванные упреки въ холодности къ нимъ: „Я всегда любилъ родственниковъ и не чуждался ихъ, къ какому бы званiю они ни принадлежали. Быть можетъ, неумышленное вы приняли за действительное“. Догадка Гоголя оказалась потомъ не лишенною основанiя: мать пеняла ему за то, что, заспешивъ и засуетясь, онъ позабылъ проститься съ родными при отъезде, о чемъ Гоголь выражаетъ самое искреннее сожаленiе: „Мне почувствовалось, будто я выехалъ изъ дому, что-то позабывши, да и впрямь я даже не простился ни съ кемъ“. Гоголь по забывчивости вообще не соблюдалъ иногда некоторыхъ внешнихъ формальностей прощанiя. Въ другой разъ онъ пишетъ П. П. Косяровскому: „Ахъ, виноватъ, безценный Павелъ Петровичъ! и забылъ передъ выездомъ проститься съ вами; впрочемъ не въ пустомъ обряде заключается сила, и вы, я думаю, уверены, что мы другъ друга не забудемъ никогда“.
Страшный ударъ, внезапно разразившiйся надъ Гоголемъ, заставилъ его, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, сильнее почувствовать связь со всей остальной семьей. Тотчасъ же после смерти отца онъ начинаетъ принимать самое горячее, самое живое участiе въ судьбе сестеръ, разспрашиваетъ о нихъ, желаетъ ихъ скорее видеть. Особеннымъ его расположенiемъ пользовались замужняя сестра, Марья Васильевна, и любимица Анна, а также вся семья Косяровскихъ.
Сильнымъ и искреннимъ чувствомъ проникнуты особенно письма Гоголя къ Петру Петровичу Косяровскому, котораго онъ ценилъ весьма высоко.
долго ли они прогостили въ Васильевке, какъ имъ понравилось новое место для житья и проч. Пора наиболее интимнаго сближенiя съ обоими дядями относится къ 1828 и 1829 годамъ. Возвращаясь по обыкновенiю на вакацiонное время въ Васильевку, Гоголь два лета сряду заставалъ въ ней, — (очутившись снова въ кругу близкихъ родныхъ после годового томленiя въ Нежине) обоихъ любимыхъ дядей, свиданiя съ которыми онъ ожидалъ съ такимъ нетерпенiемъ, соединеннымъ съ боязнью, что оно не осуществится вследствiе возможности скораго ихъ отъезда изъ Васильевки. Въ ихъ обществе Гоголь проводилъ почти весь срокъ совместной жизни и въ короткое время настолько къ нимъ успевалъ привязываться, что по возвращенiи въ Нежинъ долго вспоминалъ о прiятныхъ дняхъ, проведенныхъ съ ними, чемъ разгонялъ не надолго тоску, наводимую однообразiемъ и неприветливой жизнью въ стенахъ давно наскучившаго заведенiя. Одна мысль о дорогихъ родственникахъ способна была, по словамъ Гоголя, развлечь и развеселить его. Вообще короткое пребыванiе въ Васильевке и все остальное время, проводимое въ нелюбимомъ Нежине, представляли две резкiя противоположности. Трудно вполне возстановить по письмамъ картину веселаго задушевнаго времяпровожденiя Гоголя въ своей семье въ Васильевке, но въ общихъ чертахъ характеръ его обрисовывается довольно живо. Съ внешней стороны оно представляется намъ задушевнымъ общенiемъ людей, связанныхъ взаимною искреннею привязанностью, проводящихъ досуги большею частью въ тесномъ кругу семьи, въ мирномъ деревенскомъ уголке, отдыхающихъ и наслаждающихся привольною жизнью въ дорогомъ по воспоминанiямъ детства и всемъ заветнымъ симпатiямъ благословенномъ крае Малороссiи. Прогулки целымъ обществомъ по полямъ и окрестностямъ Васильевки до утомленiя, вознаграждаемаго потомъ вечернимъ чаемъ въ прiятной беседе за истребленiемъ множества арбузовъ и дынь, веселыя поездки на ярмарку въ село Ярески, дружныя работы въ саду, не всегда прiятное и отчасти стеснительное житье по временамъ въ Кибинцахъ у Трощинскаго и привольное наслажденiе жизнью дома, самыя отправленiя вместе на ночлегъ „въ верхнее обиталище“ — однимъ словомъ, все до малейшихъ подробностей, касавшихся домашнихъ и даже дворовыхъ людей, какое-нибудь известiе объ общихъ знакомыхъ, предмете обычныхъ шутокъ и разговоровъ, — решительно все, что̀ могло напоминать любимыхъ родственниковъ и счастливое время жизни въ Васильевке, было прiятно сердцу юнаго нежинскаго школьника. Веселый и искреннiй тонъ писемъ убедительно свидетельствуетъ о томъ светломъ, отрадномъ настроенiи, которое вызывалось въ Гоголе возможностью обмена мыслей съ дядями въ переписке.
Мы разсмотрели письма Гоголя къ матери по содержанiю; сделаемъ теперь несколько заметокъ объ ихъ слоге.
Внимательное изученiе писемъ наводитъ на мысль о томъ, что въ перiодъ формированiя слога Гоголь не мало заботился уже объ украшенiи речи и, что̀ всего важнее, заботы эти были, повидимому, результатомъ не только желанiя усвоить себе прiемы речи образованнаго человека, но даже до некоторой степени щегольнуть красноречiемъ, для чего онъ добивался уже известнаго литературнаго навыка. Последнее обнаруживается нередко въ искусственномъ построенiи целыхъ перiодовъ, въ употребленiи некоторыхъ реторическихъ фигуръ, напр., часто встречающейся въ его детскихъ письмахъ фигуры единоначалiя, въ употребленiи цветистыхъ и изысканныхъ фразъ съ явнымъ притязанiемъ на эффектъ, на красоту выраженiя. Еще въ первые годы переписки, при отсутствiи выработаннаго упражненiемъ навыка излагать на письме свои мысли, рядомъ съ какимъ-нибудь выраженiемъ, совершенно детскимъ по построенiю фразы и по самой мысли, у Гоголя неожиданно является изящный оборотъ речи, образное выраженiе и пр. Все это, несомненно, свидетельствуетъ о заботе автора относительно речи и наглядно знакомитъ съ постепеннымъ формированiемъ слога нашего писателя.
Очень можетъ быть, что наставленiя и примеръ другихъ лицъ и особенно авторитетное влiянiе журнальной литературы, съ которой, какъ видно изъ писемъ, рано началъ знакомиться Гоголь, наконецъ — школы могли отразиться на сложившихся у него прiемахъ речи. Некоторая наклонность къ реторике могла быть первоначально естественнымъ следствiемъ справедливаго, но неправильно понимаемаго убежденiя въ необходимости соблюденiя приличнаго содержанiю тона речи, когда случалось говорить о чемъ-нибудь важномъ или возвышенномъ, вообще о предметахъ, выходившихъ изъ круга обыкновенныхъ.
Нельзя отрицать, что при всей искренности сыновняго чувства у Гоголя въ выраженiи его въ детскихъ письмахъ иногда замечается примесь реторики, особенно яркой своей противоположностью съ простымъ и естественнымъ тономъ остального изложенiя. Самая форма обращенiй къ обоимъ родителямъ въ начале первыхъ писемъ, обыкновенно заученная, однообразно-почтительная, повидимому, представляетъ результатъ указанiй и примера старшихъ. Интересно сравнить поздравительное письмо къ матери отъ 1 октября 1824 г., ко дню ея ангела, съ написаннымъ тогда же письмомъ къ отцу: въ противоположность совершенной простоте последняго мы замечаемъ въ первомъ изысканность конструкцiи и отдельныхъ выраженiй, множество сравненiй, предложенiя съ фигурой единоначалiя и проч. Причина ясная: письмо къ отцу было обыкновенное, будничное, а къ матери, по причине ея именинъ, торжественное, праздничное.
недостатокъ сыновней любви Гоголя и напротивъ есть много данныхъ и свидетельствъ, подтверждающихъ ее, то самое естественное и правдоподобное объясненiе замеченнаго факта, по нашему мненiю, должно быть такое: резонерство и реторика, обнаружившiяся еще въ детской переписке Гоголя и потомъ проявлявшiяся изредка въ письмахъ (въ разсужденiяхъ о многихъ отвлеченныхъ и особенно религiозныхъ и другихъ важныхъ вопросахъ), наконецъ дошедшiя до поразительныхъ размеровъ въ „Выбранныхъ местахъ изъ переписки съ друзьями“, были въ сущности не чужды его натуре и отчасти еще очень рано усвоены Гоголемъ извне, но до поры до времени сдерживались и подавлялись могучимъ талантомъ и живою юношескою впечатлительностью, пока съ наступленiемъ возраста менее пылкаго и легче поддающагося сухой разсудочности, въ свою очередь, не заглушили его.
„Обратите вниманiе“, — говоритъ Кояловичъ — „какое сознанiе своей личности сквозитъ въ его словахъ: „Я весьма радъ, я поставилъ для себя первымъ долгомъ, я уверенъ!“ какъ подобраны здесь все нужныя слова для полной убедительности просьбы! какъ великолепно это следовательно для моей пользысочинялъ и на немъ пробовалъ силу своихъ творческихъ способностей. Было много причинъ, вследствiе которыхъ Гоголю пришлось — хотя и безсознательно сначала, — прибегнуть именно въ письмахъ къ услугамъ своихъ творческихъ способностей. Одно уже различiе личныхъ интересовъ сына и родителей вследствiе одной только разницы въ обстановке и условiяхъ жизни и вытекающая отсюда необходимость возбуждать нужное участiе къ своимъ интересамъ во всехъ сомнительныхъ случаяхъ, одно уже это вызвало Гоголя на особое вниманiе къ своей переписке съ родными.
Усиленное разлукой, это нежное чувство естественно искало особенно сильнаго выраженiя, не удовлетворяясь обычной фразеологiей, и сама собой являлась потребность въ реторике, въ украшенiяхъ слога, что̀ также не могло обойтись безъ участiя творческихъ силъ“. („Московскiй Сборникъ“, 1887, стр. 237).
смысле въ нашей печати, представляются и намъ излишне преувеличенными.