III.
ШКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ГОГОЛЯ ВЪ ХАРАКТЕРИСТИКАХЪ Г. КУЛИША И КОЯЛОВИЧА.
Въ виду крайней скудости данныхъ о школьномъ быте Гоголя позволимъ себе дополнить предыдущiй очеркъ разсказомъ г. Кулиша (котораго благодаримъ за любезное разрешенiе воспользоваться несколькими страницами его труда) и другими следующими ниже заметками и воспоминанiями объ этой поре жизни нашего писателя.
—————
„Гоголь представляется намъ красивымъ белокурымъ мальчикомъ, въ густой зелени сада Нежинской гимназiи, у водъ поросшей камышемъ речки, надъ которою взлетаютъ чайки, возбуждавшiя въ немъ грезы о родине. Онъ — любимецъ своихъ товарищей, которыхъ привлекала къ нему его неистощимая шутливость, но между ними немногихъ только, и самыхъ лучшихъ по нравственности и способностямъ, онъ выбираетъ въ товарищи своихъ ребяческихъ затей, прогулокъ и любимыхъ беседъ, и эти немногiе пользовались только въ некоторой степени его доверiемъ. Онъ многое отъ нихъ скрывалъ, повидимому, безъ всякой причины, или облекалъ таинственнымъ покровомъ шутки. Речь его отличалась словами малоупотребительными, старинными или насмешливыми; но въ устахъ его все получало такiя оригинальныя формы, которыми нельзя было не любоваться. У него все переработывалось въ горниле юмора. Слово его было такъ метко, что товарищи боялись вступать съ нимъ въ саркастическое состязанiе.
Гоголь любилъ своихъ товарищей вообще, и до такой степени спутники первыхъ его летъ были тесно связаны съ темъ временемъ, о которомъ впоследствiи онъ изъ глубины души восклицалъ: „О, моя юность! о, моя свежесть!“ что даже школьные враги его, если только онъ имелъ ихъ, были ему до конца жизни дороги. Ни объ одномъ изъ нихъ не отзывается онъ съ холодностью или непрiязнью, и судьба каждаго интересовала его въ высшей степени.
Впрочемъ товарищи составляли только отраду его въ разлуке съ роднымъ семействомъ, но не могли заменять для него первыхъ сердечныхъ привязанностей. Побывавъ дома на каникулахъ 1821 года, онъ до такой степени вновь сжился съ отцомъ и матерью, что разлука съ ними довела его до болезненнаго раздраженiя чувствъ.
„Ахъ, какъ бы я желалъ“ (писалъ онъ къ нимъ), „еслибъ вы прiехали какъ можно поскорей и узнали-бъ объ участи своего сына! Прежде каникулъ писалъ я, что мне здесь хорошо, а теперь напротивъ того. О, еслибы, дражайшiе родители, прiехали (вы) въ нынешнемъ месяце! тогда бы вы услышали, что̀ со мною делается!“
Бывшiе наставники Гоголя аттестовали его, какъ мальчика скромнаго и „добронравнаго“; но это относится только къ благородству его натуры, чуждавшейся всего низкаго и коварнаго. Онъ действительно никому не сделалъ зла, ни противъ кого не ощетинился жесткою стороною своей души; за нимъ не водилось какихъ-нибудь дурныхъ привычекъ. Но никакъ не должно воображать его, что̀ называется, „смирною овечкою“. Маленькiя злыя ребяческiя проказы были въ его духе, и то, что̀ онъ разсказываетъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ о , списано имъ съ натуры. Подобныя затеи были между его товарищами въ большомъ ходу. Но, можетъ быть, не все такъ хорошо знакомы съ его произведенiями, какъ авторъ этихъ „Записокъ“; можетъ быть, немногiе помнятъ чудную картину, просветлевшую въ воображенiи поэта при воспоминанiи о гусаре; картина же это живо рисуетъ и школу, въ которой онъ воспитывался, и ея местоположенiе, а потому мы выпишемъ ее здесь целикомъ. Гоголь разсказываетъ о томъ, какъ дамы губернскаго города N, по случаю странныхъ подозренiй насчетъ Чичикова, „умели напустить такого тумана въ глаза всемъ, что все несколько времени оставались ошеломленными. Положенiе ихъ въ первую минуту“ (продолжаетъ онъ) „было похоже на положенiе школьника, которому, сонному, товарищи, вставшiе поранее, засунули въ носъ гусара, то есть бумажку, наполненную табакомъ. Потянувши въ просонкахъ весь табакъ къ себе со всемъ усердiемъ спящаго, онъ пробуждается, вскакиваетъ, глядитъ, какъ дуракъ, выпучивъ глаза, во все стороны, и не можетъ понять, где онъ, что̀ съ нимъ было, и потомъ уже различаетъ озаренныя косвеннымъ лучемъ солнца стены, смехъ товарищей, скрывшихся по угламъ, и глядящее въ окно наступавшее утро съ проснувшимся лесомъ, звучащимъ тысячами птичьихъ голосовъ, и съ освежившеюся речкою, тамъ и сямъ пропадающею блещущими загогулинами между тонкихъ тростниковъ, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потомъ уже наконецъ чувствуетъ, что въ носу у него сидитъ гусаръ“.
„блестящiя загогулины между тонкихъ тростниковъ“ живо напоминаютъ тому, кто знаетъ местность нежинскаго лицея, протекающую мимо него тихую, поросшую камышами речку, а проснувшiйся лесъ, звучащiй тысячами птичьихъ голосовъ, есть не что иное, какъ тенистый обширный садъ лицея, похожiй на лесъ. Ссылаюсь на соучениковъ Гоголя, не помнятъ ли они при этомъ „косвенномъ луче солнца“ золотистыхъ кудрей детской головы своего знаменитаго сверстника. Да, это одно изъ техъ летнихъ утръ, когда душа поэта, упиваясь новостью „всехъ наслажденiй бытiя“, набиралась (мы употребляемъ его слово) творческаго запаса на будущую деятельность; потому такъ и живо, такъ и тепло, и солнечно оно въ Гоголевой картине.
Можно сказать вообще, что Гоголь мало вынесъ познанiй изъ Нежинской гимназiи высшихъ наукъ, а между темъ онъ развился въ ней необыкновенно. Онъ почти вовсе не занимался уроками. Обладая отличною памятью, онъ схватывалъ на лекцiяхъ верхушки и, занявшись передъ экзаменомъ несколько дней, переходилъ въ высшiй классъ. Особенно не любилъ онъ математики. Въ языкахъ онъ тоже былъ очень слабъ, такъ что, до переезда въ Петербургъ, едва ли могъ понимать безъ пособiя словаря книгу на французскомъ языке. Къ немецкому и англiйскому языкамъ онъ и впоследствiи долго еще питалъ комическое отвращенiе. Онъ шутя говаривалъ, что онъ „не веритъ, чтобы Шиллеръ и Гёте писали на немецкомъ языке: верно на какомъ-нибудь особенномъ, но быть не можетъ, чтобы на немецкомъ“. — Вспомните слова его: „по-англiйски произнесутъ какъ следуетъ птице и даже физiономiю сделаютъ птичью, и даже посмеются надъ темъ, кто не съумеетъ сделать птичьей физiономiи“. Эти слова написаны имъ не изъ одного только побужденiя попрекнуть русскую публику равнодушiемъ къ родному языку.
Зато въ рисованiи и въ русской словесности онъ сделалъ большiе успехи. Въ гимназiи было тогда, и до сихъ поръ (въ лицее) есть, несколько хорошихъ пейзажей, историческаго стиля картинъ и портретовъ. Вслушиваясь въ сужденiя о нихъ учителя рисованiя, человека необыкновенно преданнаго своему искусству, и будучи приготовленъ къ этому практически, Гоголь уже въ школе получилъ основныя понятiя объ изящныхъ искусствахъ, о которыхъ впоследствiи онъ такъ сильно, такъ пламенно писалъ въ разныхъ статьяхъ своихъ и уже съ того времени предметы стали обрисовываться для его глаза такъ определительно, какъ видятъ ихъ только люди знакомые съ живописью.
̀ касается до литературныхъ успеховъ, то пишущему эти строки случайно достались классныя упражненiя на заданныя темы Н. В. Кукольника, покойнаго Гребенки и Гоголя, который назывался и подписывался, во время пребыванiя своего въ гимназiи, полнымъ своимъ именемъ: . О первыхъ мы молчимъ, такъ какъ не о томъ идетъ речь; но сочиненiя Гоголя на заданныя темы отличаются уже некоторою опытностью, разумеется, ученическаго пера, и силою слова, составляющею одно изъ существеннейшихъ достоинствъ его первоначальныхъ сочиненiй. Литературныя занятiя были его страстiю. Слово въ эту эпоху вообще было какою-то новостiю, къ которой не успели приглядеться. Самый процессъ примененiя его, какъ орудiя, къ выраженiю понятiй, чувствъ и мыслей, казался тогда восхитительною забавою. Это было время появленiя первыхъ главъ „Евгенiя Онегина“, время, когда книги не читались, а выучивались наизусть. Въ этотъ-то трепетный жаръ къ поэзiи, который Пушкинъ и блистательные спутники разнесли по всей Россiи, раскрылись первыя семена творчества Гоголя, но выражались сперва, разумеется, безцветными и безплодными побегами, какъ и у всехъ детей, которымъ предназначено быть замечательными писателями. Интересенъ разсказъ о Гоголе-гимназисте, напечатанный однимъ изъ его наставниковъ, г. Кулжинскимъ въ 21 № „Москвитянина“ 1854 года.
„Онъ учился у меня“ (говоритъ г. Кулжинскiй) „три года и ничему не научился, какъ только переводить первый параграфъ изъ хрестоматiи при латинской грамматике Кошанскаго: „Universus mundus plerumque distribuitur in duas partes, coelum et terram“ (за что и былъ прозванъ вместе съ другими латинистами „Universus mundus“). Во время лекцiй, Гоголь всегда, бывало, подъ скамьею держитъ какую-нибудь книгу, не обращая вниманiя ни на coelum, ни на terram. Надобно признаться, что не только у меня, но и у другихъ товарищей моихъ онъ, право, ничему не научился. Школа прiучила его только къ некоторой логической формальности и последовательности понятiй и мыслей, а более ничемъ онъ намъ не обязанъ. Это былъ талантъ, не узнанный школою и, ежели правду сказать, нехотевшiй или неумевшiй признаться школе. Между тогдашними наставниками Гоголя были такiе, которые могли бы приголубить и прилелеять этотъ талантъ, но онъ никому не сказался своимъ настоящимъ именемъ. Гоголя знали только какъ лениваго, хотя, повидимому, не бездарнаго юношу, который не потрудился даже научиться русскому правописанiю. Жаль, что не угадали его. А кто знаетъ? можетъ быть, и къ лучшему“.
По разсказу Г. И. Высоцкаго, соученика Гоголя и друга первой его юности, охота писать стихи высказалась впервые у Гоголя по случаю его нападокъ на товарища Бороздина, котораго онъ преследовалъ насмешками за низкую стрижку волосъ и прозвалъ Разстригою Спиридономъ. Вечеромъ, въ день именинъ Бороздина, 12-го декабря, Гоголь выставилъ въ гимназической зале транспарантъ собственнаго изделiя, съ изображенiемъ чорта, стригущаго дервиша, и съ следующимъ акростихомъ:
„Се образъ жизни нечестивой,
Пугалище (дерви́шей) всехъ,
Ино̀къ монастыря,
Разстрига, сотворившiй грехъ.
Начальныя слова въ устахъ запечатлей“.
„Нечто о Нежине, или Дуракамъ Законъ не писанъ“, и изобразилъ въ ней типическiя лица разныхъ сословiй. Для этого онъ взялъ несколько торжественныхъ случаевъ, при которыхъ то или другое сословiе наиболее выказывало характеристическiя черты свои, и по этимъ случаямъ разделилъ свое сочиненiе на следующiе отделы: 1) „Освященiе Церкви на Греческомъ Кладбище“; 2) „Выборъ въ Греческiй Магистратъ“; 3) „Всеедная Ярмарка“; 4) „Обедъ у Предводителя (Дворянства) П***“; 5) „Роспускъ и Съездъ Студентовъ“. Г. И. Высоцкiй имелъ копiю этого довольно обширнаго сочиненiя, списанную съ автографа; но Гоголь, находясь еще въ гимназiи, выписалъ ее отъ него изъ Петербурга, подъ предлогомъ, будто бы потерялъ подлинникъ, и уже не возвратилъ.
Другой соученикъ и другъ детства и первой молодости Гоголя, Н. Я. Прокоповичъ, сохранилъ воспоминанiе о томъ, какъ Гоголь, бывши еще въ одномъ изъ первыхъ классовъ гимназiи, читалъ ему наизусть свою стихотворную балладу, подъ заглавiемъ: „Две Рыбки“. Въ ней, подъ двумя рыбками онъ изобразилъ судьбу свою и своего брата — очень трогательно, сколько припомнитъ г. Прокоповичъ тогдашнее свое впечатленiе.
— о трагедiи „Разбойники“, написанной пятистопными ямбами“.
Возвратимся къ устнымъ преданiямъ соучениковъ Гоголя.
ихъ и, что̀ всего важнее, сделать обертку на подобiе печатной. Гоголь хлопоталъ изо всехъ силъ, чтобъ придать своему изданiю наружность печатной книги, и просиживалъ ночи, разрисовывая заглавный листокъ, на которомъ красовалось названiе журнала: „Звезда“. Все это делалось, разумеется, украдкою отъ товарищей, которые не прежде должны были узнать содержанiе книжки, какъ по ея выходе изъ редакцiи. Наконецъ перваго числа месяца книжка журнала выходила въ светъ. Издатель бралъ иногда на себя трудъ читать вслухъ свои и чужiя статьи. Все внимало и восхищалось. Въ „Звезде“, между прочимъ, помещена была повесть Гоголя: „Братья Твердиславичи“ (подраженiе повестямъ, появлявшимся въ тогдашнихъ современныхъ альманахахъ), и разныя его стихотворенiя. Все это написано было такъ называемымъ „высокимъ“ слогомъ, изъ-за котораго бились и все сотрудники редактора. Гоголь былъ комикомъ во время своего ученичества только на деле: въ литературе онъ считалъ комическiй элементъ слишкомъ низкимъ. Но журналъ его имеетъ происхожденiе комическое. Былъ въ гимназiи одинъ ученикъ съ необыкновенною страстью къ стихотворству и съ отсутствiемъ всякаго таланта, — словомъ, маленькiй Тредьяковскiй. Гоголь собралъ его стихи, придалъ имъ названiе „альманаха“ и издалъ подъ заглавiемъ: „Парнасскiй Навозъ“. Отъ этой шутки онъ перешелъ къ серьезному подражанiю журналамъ и работалъ надъ обертками очень усердно въ теченiе полугода или более.
Еще мы знаемъ автора „Мертвыхъ Душъ“ въ роли хранителя книгъ, которыя выписывались имъ на общую складчину. Складчина была не велика, но тогдашнiе журналы и книги нетрудно было и при малыхъ средствахъ прiобресть все, сколько ихъ ни выходило. Важнейшую роль играли „Северные Цветы“, издававшiеся барономъ Дельвигомъ; потомъ следовали отдельно выходившiя сочиненiя Пушкина и Жуковскаго, далее — некоторые журналы. Книги выдавались библiотекаремъ для чтенiя по очереди. Получившiй для прочтенiя книгу долженъ былъ, въ присутствiи библiотекаря, усесться чинно на скамейку въ классной зале, на указанномъ ему месте, и не вставать съ места до техъ поръ, пока не возвратитъ книги. Этого мало; библiотекарь собственноручно завертывалъ въ бумажки большой и указательный пальцы каждому читателю, и тогда только вверялъ ему книгу. Гоголь берегъ книги, какъ драгоценность, и особенно любилъ минiатюрныя изданiя. Страсть къ нимъ до того развилась въ немъ, что, не любя и не зная математики, онъ выписалъ „Математическую Энциклопедiю“ Перевощикова, на собственныя свои деньги, за то только, что она издана была въ шестнадцатую долю листа. Впоследствiи эта причуда миновалась въ немъ, но первое изданiе „Вечеровъ на Хуторе“ еще отзывается ею“.
Въ приведенномъ разсказе г. Кулиша мы не находимъ сведенiй о товарищеской среде, окружавшей Гоголя въ школе, и объ отношенiи юнаго поэта къ товарищамъ. Въ данномъ случае мы можемъ воспользоваться другими источниками, напримеръ воспоминанiями некоторыхъ друзей детства нашего писателя и непосредственно следующимъ очеркомъ покойнаго Кояловича.
„Не останавливаясь на подробной характеристике этой товарищеской среды Гоголя“ (говоритъ Кояловичъ), „такъ какъ это — по важности и интересу своему могло-бы послужить предметомъ целаго отдельнаго изследованiя, — упомянемъ только имена этихъ товарищей и напомнимъ вкратце, какими интересами жила въ гимназiи эта талантливая молодежь.
иностранныхъ писателей полный курсъ всеобщей исторiи по самой подробной программе. Къ нему присоединились его однокурсники: В. И. Любичъ-Романовичъ, известный переводчикъ, и В. В. Тарновскiй, бывшiй впоследствiи, во время крестьянской реформы, последовательно: членомъ отъ правительства въ черниговскомъ по улучшенiю крестьянскаго быта комитете, членомъ редакцiонныхъ коммиссiй и членомъ отъ правительства въ полтавскомъ губернскомъ по крестьянскимъ деламъ присутствiи, — чемъ и записалъ свое имя въ исторiю. Къ этимъ тремъ вскоре присоединились и другiе товарищи Гоголя. К. М. Базили, не безъизвестный впоследствiи деятель въ области литературы и политики, который самою своей судьбой, приведшей его въ нежинскую гимназiю, могъ оказать особаго рода влiянiе на будущаго творца „Тараса Бульбы“. Свидетель ужасовъ константинопольской резни грековъ въ 1821 г., Базили привезъ своимъ товарищамъ разсказы о всемъ, что̀ такъ жестоко поразило его въ самый нежный возрастъ, и воспоминанiя о чемъ, конечно, не могли не сопутствовать ему и въ этой новой жизни, которая началась для него съ переездомъ въ Россiю. Къ нимъ же скоро присоединился и Н. В. Кукольникъ, будущiй авторъ драмы „Рука Всевышняго отечество спасла“, который поражалъ своей начитанностью и знанiями не только товарищей, но и учителей. Къ той-же группе надо причислить и въ высшей степени симпатичнаго и кроткаго, талантливаго Гребенку, дарованiя котораго, согретыя лучами великолепнаго генiя его земляка и товарища, распустились впоследствiи въ прекрасный цветокъ и дали современному обществу несколько поэтическихъ разсказовъ и повестей изъ малороссiйской жизни, на которыхъ заметно влiянiе Гоголя. Наконецъ, нельзя не вспомнить и Н. Я. Прокоповича, имя котораго навсегда слилось съ именемъ его знаменитаго друга, котораго онъ не долго пережилъ, съ которымъ до конца делилъ все горести и радости его шумной и тревожной славы“.
Эта характеристика товарищеской среды Гоголя, сделанная Кояловичемъ, вполне подтверждается и нижеследующимъ отрывкомъ изъ дневника одного изъ его школьныхъ прiятелей поэта.
...„Въ ту пору литература процветала въ нашей гимназiи, и уже проявлялись таланты товарищей моихъ: Гоголя, Кукольника, Николая Прокоповича, Данилевскаго, Родзянко и другихъ, оставшихся неизвестными по обстоятельствамъ ихъ жизни или рано сошедшихъ въ могилу. Эта эпоха моей жизни и теперь на старости наводитъ мне умилительныя воспоминанiя. Жизнь вели мы веселую и деятельную, усердно занимались; къ поэзiи особенно пристрастился я...
„Одновременно съ этимъ составился у насъ и другой кружокъ по почину старейшаго изъ студентовъ, П. Редкина... Вообще, научное и литературное воспитанiе наше делалось, можно сказать, самоучкою... Профессоръ словесности Никольскiй о древнихъ и о западныхъ литературахъ не имелъ никакого понятiя. Въ русской литературе онъ восхищался Херасковымъ и Сумароковымъ; Озерова, Батюшкова и Жуковскаго находилъ недовольно классическими, а языкъ и мысли Пушкина тривiальными, сознавая, впрочемъ, некоторую гармонiю въ его стихахъ. Шалуны товарищи въ 5-мъ и 6-мъ классахъ, обязанные еженедельною данью стихотворенiя, переписывали бывало изъ журналовъ и альманаховъ мелкiя стихотворенiя Пушкина, Языкова, кн. Вяземскаго и представляли профессору за свои, хорошо зная, что онъ современною литературою вовсе не занимался. Профессоръ торжественно подвергалъ строгой критике стихотворенiя эти, изъявлялъ сожаленiе, что стихъ былъ гладокъ, а толку мало; „ода не ода“, говоритъ онъ, „элегiя не элегiя, а чортъ знаетъ что̀“; затемъ начиналъ поправлять. Помнится, и „Демонъ“ Пушкина былъ переправленъ и переделанъ на ладъ профессора нашего, къ неописанному веселiю всего класса...“
„До самаго 1826 года изъ всехъ нашихъ преподавателей только профессоръ математики Шапалинскiй, воспитанникъ бывшаго виленскаго университета, и профессора французской и немецкой литературы, Ландраженъ и Зингеръ, совладали съ своимъ предметомъ. Летомъ бывало Шапалинскiй водилъ насъ за городъ, верстъ за пять и за десять, съ инструментами снимать планы. Любили мы его и учились прилежно; до сей поры засели въ моей памяти иныя тригонометрическiя формулы... Французская и немецкая литература были намъ не по́-сердцу, и те изъ моихъ товарищей, кто прежде не зналъ этихъ языковъ, не выучились даже говорить, хотя по положенiю и подъ страхомъ остаться безъ чаю или безъ десерта следовало въ рекреацiонныхъ залахъ и во время гулянiй говорить день по-французски и день по-немецки. Зато русская литература процветала“...*
Примечания
* Дополнимъ здесь выше приведенную выписку изъ дневника товарища Гоголя:
„Русская литература у насъ процветала вопреки профессору и несмотря на то, что въ ту пору даже порядочныхъ руководствъ не было никакихъ, кроме Словаря Остолопова, съ жадностiю изучаемаго нами. Я уже говорилъ, что даже грамматики сколько-нибудь толковой не было у насъ... Но въ особенно незавидномъ положенiи было въ то время въ нашемъ Лицее изученiе Русскаго права, которое намъ преподавалъ Билевичъ по единственному въ то время руководству Кукольника, отца моего товарища и бывшаго директоромъ нашего заведенiя до Орлая. Преподаванiе заключалось въ чтенiи профессоромъ одной главы, съ приказанiемъ выучить. Затемъ въ практическомъ веденiи тяжбъ между слушателями по заданнымъ профессоромъ темамъ. Процессы эти представляли некоторый интересъ, потому что самъ руководитель профессоръ былъ собственно адвокатъ того времени, знатокъ судейскихъ крючковъ, и училъ насъ, какъ выигрывать тяжебныя дела, приводя то тотъ, то другой указъ. Что́ же касается теорiи права по руководству, бывало для сокращенiя урока обольемъ заблаговременно жидкимъ клеемъ два листа книги профессора, потомъ склеимъ, и темъ избавимся отъ двухъ лишнихъ страницъ in 4°. Помнится, случилось такъ, что страница оканчивалась словами „то техъ судей“, а следующая после наклеенной, начиналась словами „сдаютъ въ архивъ“. При чтенiи лекцiи это озадачило Билевича. Сначала подумалъ онъ, что это опечатка, и сталъ искать опечатокъ въ конце книги, тамъ ничего онъ не нашелъ; не теряя присутствiя духа, онъ намъ пояснилъ, что это должно быть метафора, а подъ словомъ техъ судей надо понимать те судейскiя дела кладутъ въ архивъ...
„Таковъ былъ у насъ преподаватель права, а между темъ изъ нашей Гимназiи Высшихъ Наукъ вышелъ известный теперь въ Россiи профессоръ Русскаго права Редкинъ. О Никольскомъ говорилъ я довольно, учениками его были Гоголь и Кукольникъ. Редкинъ довершилъ свое воспитанiе въ Германiи; но Гоголь и Кукольникъ и другiе даровитые литераторы решительно нигде не учились по окончанiи курса въ Гимназiи Высшихъ Наукъ. Объясняется это темъ, что въ ту пору кипела академическая своеобразная жизнь въ этомъ молодомъ заведенiи, которое, после порядковъ, введенныхъ графомъ Уваровымъ, пришло въ совершенный упадокъ.
„Въ 1826 году поступили къ намъ два новые преподавателя, профессоръ Римскаго и естественнаго права Белоусовъ, ученикъ Шада и профессоръ Естественной исторiи Соловьевъ. Эти молодые ученые обворожили насъ совершеннымъ контрастомъ съ нашими наставниками, педантами стараго времени...
„Около этого времени посетилъ насъ графъ Сперанскiй на пути изъ своего полтавскаго поместья въ Петербургъ, куда вызывалъ его Императоръ Николай I....“
Кстати исправляемъ другую погрешность, допущенную г. Кулишомъ при распределенiи детскихъ писемъ Гоголя въ хронологическомъ порядке.
не раньше, а позже письма отъ 10 октября 1822 г. Необходимо отметить здесь во-первыхъ въ переписке весьма значительный перерывъ: после 7 января нетъ ни одного письма боленъ. Для более вернаго определенiя времени, когда было написано разсматриваемое письмо, мы имеемъ несколько соображенiй, въ силу которыхъ его следовало бы отнести приблизительно къ iюлю — или самое позднее — къ августу месяцу этого же года. Дело въ томъ, что Гоголь только-что передъ этимъ возвратился изъ дому после вакацiи; это было притомъ именно второе этимъ и предшествующимъ письмомъ, а также и самымъ прiездомъ, не могло быть продолжительнаго промежутка: письмо не только носитъ на себе свежiе следы возвращенiя автора изъ дому, но и заключаетъ въ себе прямыя указанiя на него: („извините меня, что я въ первомъ моемъ письме не могъ обстоятельно описать мой прiездъ сюда. Причиной сему была скорость, съ каковою я писалъ, боясь не опоздать“ и далее: „Немного грустно разставшись съ вами, а делать нечего“). Во-вторых упоминается о только-что состоявшемся переходе Гоголя изъ третьяго въ четвертый классъ. „Я теперь переведенъ въ IV классъ и учусь со всемъ старанiемъ“). Весьма вероятнымъ въ виду сказаннаго можно считать предположенiе, что разсматриваемое письмо было написано не позже августа„Известiя Нежинскаго Историко-Филологич. Института“, 1879, статья Лавровскаго „Гимназiя Высшихъ наукъ кн. Безбородко въ Нежине“, стр. 241). Совершенно согласны съ этими данными слова Гоголя въ занимающемъ насъ письме о томъ, что „онъ началъ занятiя французскимъ языкомъ у недавно прiехавшаго профессора Ландражина“. (или Ландражена, какъ называетъ его Гоголь), который прибылъ 1 iюля 1822 г., назначенъ же 17 мая 1822 г. („Лицей кн. Безбородко“, отд. I., стр. 276). Въ виду столькихъ соображенiй можно было бы считать нашу догадку несомненной, если бы съ другой стороны не представлялось затрудненiя ее съ утвержденiемъ Гоголя, что прiехалъ также профессоръ греческаго языка, который по оффицiальнымъ даннымъ значится поступившимъ лишь въ феврале следующаго года. Кроме того, можетъ возникнуть вопросъ: действительно ли Гоголь говоритъ о возвращенiи домой после летней поездки, такъ какъ изъ ведомостей заведенiя за этотъ годъ „Известiя Нежинскаго Историко-Филол. Инст.“, т. 3, 1879, г., стр. 241) можно видеть, что ученики получали отметки даже за iюнь и iюль месяцы, следов., какъ бы вовсе не пользывались вакацiей. Но этого, конечно, не могло быть: вакацiя, хотя бы месячная, (напр. отъ половины iюля до половины августа) была же дана воспитанникамъ, и притомъ не можетъ быть сомненiя, что Гоголь известилъ бы родителей въ первомъ же письме о своемъ переходе въ следующiй классъ, а следов. почти несомненно и то, что письмо отъ 10 октября было написано позже разсматриваемаго письма безъ пометы Не можетъ ли и последнее указанное затрудненiе быть совершенно устранено, если принять въ соображенiе следующiя слова проф. Лавровскаго въ его статье „Гимназiя Высшихъ наукъ въ Нежине“, („Известiя Нежинскаго Историко-Филологич. Института“, 1879, т. 3): „Преподавателя греческаго языка не приходилось искать далеко: кровный грекъ, Христофоръ Іеропесъ, состоялъ тогда учителемъ греческаго языка въ Нежинскомъ Александровскомъ греческомъ училище. Въ своемъ прошенiи въ сентябре 1822 г. Іеропесъ предлагаетъ обучать целый годъ греческому языку“.... („Изв. Нъж. Ист. Фил. Инст.“, 1879, стр. 180, 181, и пр.). Но, можетъ быть, не оффицiальное согласiе его было известно уже раньше. (По словамъ г. Бородина въ „Лицее князя Безбородко“, Іеропесъ былъ утвержденъ уже 13 января 1822 года).