II.
СВЕДЕНІЯ О ЖИЗНИ И БЫТЕ РОДИТЕЛЕЙ ГОГОЛЯ.
Однимъ изъ важнейшихъ вопросовъ при разработке матерiаловъ для бiографiи какой-либо исторической личности справедливо считается разъясненiе техъ разнообразныхъ влiянiй, которымъ она подвергалась съ самаго появленiя своего на светъ. Все это представляется не только самою важною, но и самою трудною стороною при изученiи, нуждающеюся въ особенно тщательномъ и серьезномъ къ ней отношенiи и въ строгомъ выборе матерiала, такъ какъ преждевременные выводы и обобщенiя могутъ иногда не только не принести пользы, но и причинить существенный вредъ. Вотъ та точка зренiя, руководствуясь которою, мы решаемся, на основанiи новыхъ, еще не бывшихъ въ печати источниковъ, подвергнуть пересмотру и дополнить разрозненныя сведенiя о родителяхъ Гоголя, отмечая при случае те черты ихъ характеровъ, которыя могъ унаследовать ихъ генiальный сынъ. Само собою разумеется, что въ предлагаемомъ очерке нельзя ожидать не только полнаго освещенiя всехъ сторонъ ихъ жизни, но и желательной равномерности въ отношенiи подробностей изложенiя, такъ какъ на характере и размерахъ его неизбежно отражается отрывочность и случайность матерiала, бывшаго въ нашихъ рукахъ.
I.
Скудныя сведенiя, которыя намъ удалось собрать объ отце Гоголя, сводятся, главнымъ образомъ, къ тому, что это былъ человекъ выросшiй и проведшiй всю жизнь въ скромной деревенской обстановке, преданный всей душой семье и роднымъ и не чуждый того мечтательнаго романтизма, который въ старину нередко находилъ себе прiютъ въ отдаленныхъ уголкахъ нашего отечества. Природа щедро одарила его, какъ бы предназначивъ для широкаго поприща и серьезной умственной деятельности, но судьба и обстоятельства жизни не допустили заметно выделиться изъ толпы обыкновенныхъ малороссiйскихъ помещиковъ. Ему, повидимому, не приходило и на мысль мечтать о литературной известности; ни личный характеръ, чрезвычайно скромный и удовлетворяющiйся немногимъ, ни весь складъ жизни не представляли данныхъ для честолюбiя этого рода. Совершенно случайное обстоятельство вызвало творчество Василiя Афанасьевича, но даже и при этихъ условiяхъ было бы спасено отъ забвенiя.
Василiй Афанасьевичъ Гоголь родился въ 1780 г. въ своемъ наследственномъ хуторе Купчинскомъ, близъ реки Голтвы, въ сотне Шишацкой. Впоследствiи этотъ хуторъ былъ по его имени названъ Васильевкой, а по прибавочной фамилiи — Яновщиной. Мы не имеемъ никакихъ положительныхъ данныхъ, касающихся ранняго его детства; известно только, что онъ былъ сынъ войскового писаря и воспитанiе получилъ въ Полтавской духовной семинарiи, какъ въ единственномъ тогда заведенiи родного города. „Мужъ мой“, — говоритъ объ этомъ въ своихъ воспоминанiяхъ жена его, Марья Ивановна, — „учился въ Полтаве, где еще не было, кроме семинарiи, ничего“. При такомъ отзыве Марьи Ивановны, мненiе которой могло быть отголоскомъ мненiя мужа, можно думать, что развитiемъ своихъ способностей Василiй Афанасьевичъ былъ обязанъ почти только личной любознательности и живому, наблюдательному уму. Въ этомъ отношенiи судьба его чрезвычайно походитъ на судьбу его знаменитаго сына. Последнiй, впрочемъ, благодаря исключительному положенiю школы, въ которой воспитывался, встретилъ въ ней довольно развитое товарищество, тогда какъ Василiй Афанасьевичъ, конечно, не могъ особенно похвалиться и въ этомъ отношенiи... Къ счастью, онъ имелъ умнаго, хорошо образованнаго отца. Афанасiй Демьяновичъ, хотя и не принадлежалъ уже къ духовному званiю, подобно двумъ ближайшимъ своимъ предкамъ, изъ которыхъ одинъ, какъ мы видели, былъ даже служителемъ алтаря, но также, какъ названные предки, прошелъ черезъ семинарiю и завершилъ свое образованiе въ Кiевской духовной академiи. Сохранились воспоминанiя, указывающiя на то, что Афанасiй Гоголь получилъ въ академiи настолько основательное для своего времени образованiе, что считался знатокомъ языковъ, особенно латинскаго и немецкаго, которые преподавалъ детямъ своихъ деревенскихъ соседей. О самой женитьбе его разсказываютъ анекдотъ, что онъ похитилъ изъ родительскаго дома любимую свою ученицу, Татьяну Семеновну Лизогубъ, дочь бунчуковаго товарища Семена Лизогуба, по матери изъ фамилiи Танскихъ. Онъ предварительно объяснился ей въ любви, скрывъ записку въ скорлупе грецкаго ореха, и, удостоверившись во взаимности, обвенчался съ нею безъ ведома родителей. Отмечаемъ этотъ фактъ, какъ единственный известный случай изъ жизни деда нашего безсмертнаго писателя, изображенный последнимъ въ „Старосветскихъ Помещикахъ“. Для насъ особенно важно, что родъ Гоголей-Яновскихъ отличался интеллигентностью и любовью къ умственнымъ занятiямъ. Впрочемъ, Василiй Афанасьевичъ Гоголь, какъ сынъ помещика, уже гораздо меньше заботился о своемъ образованiи. Не предназначая себя по окончанiи курса въ семинарiи къ духовному званiю, онъ не пошелъ по примеру отца и деда въ академiю и считалъ свое образованiе законченнымъ. Старинная рутина помещичьяго благодушiя и скудный выборъ дорогъ при определенiи карьеры побуждали въ те времена большинство молодыхъ людей, не задумываясь о призванiи, идти по следамъ окружающихъ; почти все они посвящали себя сельскому хозяйству и спокойно оставались на всю жизнь въ именiяхъ. На девятомъ году отъ роду молодой Гоголь былъ зачисленъ (номинально) въ военную службу корнетомъ, но позднее былъ переименованъ гражданскимъ чиномъ и перешелъ на службу въ малороссiйскiй почтамтъ. По выходе въ отставку до самой женитьбы онъ долженъ былъ помогать родителямъ въ ихъ хозяйственныхъ заботахъ и большую часть времени употреблялъ на исполненiе разныхъ мелкихъ порученiй. Часто приходилось ему ездить въ соседнiя деревни, особенно Соро́чинцы, а когда родители уезжали изъ Яновщины, на обязанности молодого человека лежало занимать гостей. Вообще онъ игралъ въ доме второстепенную роль паныча, которою совершенно удовлетворялся. Самымъ знаменательнымъ событiемъ въ жизни Василiя Афанасьевича была, конечно, его женитьба на Марье Ивановне Косяровской. Здесь особенно выказала себя его романтическая натура. Уцелевшая небольшая переписка съ невестой, а потомъ женой, знакомитъ непосредственно съ его личностью и отчасти со степенью его литературнаго образованiя. Чтенiе распространенныхъ тогда сентиментальныхъ романовъ должно было оставить заметные следы въ его душе, если въ минуты страстныхъ излiянiй у него вырываются выраженiя, отзывающiяся складомъ литературныхъ произведенiй его времени. Такiя выраженiя, какъ „наша дружба основана на священныхъ правилахъ честности“, или „я долженъ прикрывать видомъ веселости сильную печаль, происходящую отъ страшныхъ воображенiй“, даже выборомъ словъ напоминаютъ стиль карамзинскихъ повестей и писемъ... Съ будущей своей женой Василiй Афанасьевичъ былъ знакомъ еще въ детстве; какъ соседи, они часто видали другъ друга; но когда красивая дочь помещика Косяровскаго, получившая впоследствiи отъ тетки своей Трощинской за нежный цветъ лица прозванiе белянки, стала подростать, — она произвела сильное впечатленiе на своего романтика-соседа. Въ сердце Василiя Афанасьевича вспыхнула страсть, увенчавшаяся счастливымъ брачнымъ союзомъ, не омраченнымъ ничемъ въ продолженiе почти двадцатилетней супружеской жизни и оставившимъ въ пережившей мужа подруге жизни навсегда самыя светлыя и теплыя воспоминанiя. Марья Ивановна втайне отвечала на пылкое увлеченiе жениха, но при всемъ томъ не решалась даже читать его письма, которыя она почтительно передавала нераспечатанными отцу или тетке. Приводимъ здесь вполне эти записки В. А. Гоголя къ невесте, писанныя на обрывкахъ простой синей бумаги.
1. „Единственный другъ! Итакъ я, полагаясь на ваши уверенiя, осмеливаюсь назвать васъ другомъ, а более чувствую удовольствiе, что вы, свято почитая добродетель, чувствуете цену таковой дружбы, основанной единственно на священныхъ правилахъ честности. Теперь мне одно утешенiе въ скуке — только къ вамъ писать, а видеться съ вами нескоро буду. Мои родители едутъ къ вамъ, а я остаюсь дома съ гостьми, а потомъ всюду съ унылымъ сердцемъ по деламъ изъ дому. Одно мне осталось облегченiе — видеть хоть въ одной строке действiе души вашей. Не лишите меня сего счастiя уведомить о вашемъ здоровье: оно составляетъ мою жизнь и благополучiе. Прощайте, вашъ вечно верный другъ Василiй“.
2. „Къ великой моей горести я не могу съ вами ничего поговорить, долженъ холодно обходиться и прикрывать видомъ веселости сильную любовь и печаль, происходящую отъ страшныхъ воображенiй! Ахъ, можетъ, вы меня не любите! можетъ, вы переменили ужъ свое намеренiе, но я ничего не знаю, и отчаянiе ежеминутно терзаетъ мое сердце. Я сегодня долженъ ехать, не говоря съ вами! (О, какъ несносна для меня сiя разлука, темъ более, что я не уверенъ въ вашей любви. Уверьте меня хоть однимъ словомъ, пожалейте несчастнаго! Прощайте, вашъ вечно усердный Василiй“.
3. „Вы мне не отвечали на мою записку! вы меня не жалеете! Ахъ, когда бы вы знали, какая горесть снедаетъ меня! Я не могу уже скрыть своей печали. О, несчастнейшiй, что̀ я сделалъ! Я васъ огорчилъ! Вы меня не простили! Какъ я могу отсюда удалиться, покуда вы меня не простите! Пожалейте! простите! Удостойте меня одной строчки — и я благополученъ. Более не могу писать: перо выпадаетъ изъ моихъ рукъ....“
„Единственный другъ! Некоторая надобность заставляетъ меня пробыть здесь до обеда. Но я сказалъ вчера тетушке, что рано поеду и что у васъ не буду. Ахъ, какъ бы я желалъ еще васъ увидеть! Но совестно переменять уже то, что̀ сказалъ. Однакожъ тетушка хотела писать матушке. Можетъ, вы будете писать; я посылаю нарочнаго человека. О, когда бы мне приказали придти за письмомъ! Прощайте, я не могу выразить, что̀ со мною делается. О Боже, какъ я отсюда выеду! Прошу васъ, пожалейте несчастнаго! Не забудьте вашего вечно вернаго друга Василiя“.
5. „Милая Машенька! Многiя препятствiя лишили меня счастiя сей день быть у васъ! Слабость моего здоровья наводитъ страшное воображенiе, и лютое отчаянiе терзаетъ мое сердце. Прощайте, наилучшiй въ свете другъ! Прошу васъ быть здоровой и не безпокоиться обо мне. Уверяю васъ, что никто въ свете не можетъ столь сильно любить, сколько любитъ васъ и почитаетъ вашъ вечно вернейшiй другъ несчастный Василiй. Я завтра еду въ Сорочинцы и всячески буду поспешать, чтобы скорее увидеться съ вами“.
„Прошу васъ, не показывайте сего несчастнаго выраженiя страсти родителямъ вашимъ. И самъ не знаю, какъ пишу“.
Но что за личность была невеста, эта вдохновительница нашего пламеннаго романтика? Съ нею и съ отношенiями ея къ жениху мы знакомимся изъ отрывочныхъ воспоминанiй, набросанныхъ ею въ старости, по просьбе известнаго бiографа ея сына, П. А. Кулиша.
„Детства своего“, — разсказываетъ она въ этихъ запискахъ, „я почти не помню. Отецъ мой былъ женатъ на Марье Ильиничне Шостакъ, служилъ въ военной службе, простудился и потерялъ одинъ глазъ, что̀ заставило его выйти въ отставку. Потомъ отецъ мой служилъ въ Орле и оставилъ меня полуторамесячной у тетки Анны Матвеевны Трощинской (сестры отца моего, Ивана Матвеевича Косяровскаго; у него былъ еще братъ Петръ Матвеевичъ. У нея былъ сынъ, который служилъ въ Петербурге; онъ очень любилъ меня. Тетка сама учила меня, какъ могла. Когда отецъ вышелъ въ отставку и прiехалъ за мной, я мало знала родителей и мне очень не хотелось оставлять тетку; я много плакала. Дома въ хуторе (въ семи верстахъ отъ Васильевки) я увидела сестру и брата; но очень грустила за теткой (малороссiанизмъ вместо — по тетке), которая опять взяла меня и я у нея оставалась до двенадцати летъ. Потомъ отецъ получилъ место почтмейстера въ Харькове и взялъ меня отъ тетки, где я начала учиться съ братомъ, но скоро доктора советовали отцу оставить службу, если не хочетъ потерять совершенно зренiя, и мы опять прiехали въ свой хуторъ. Въ это время соседъ мой по деревне, будущiй мужъ мой, прiехалъ къ отцу посоветоваться о службе въ Харькове. Отецъ мой, указывая на насъ, детей, въ разговоре сказалъ: „вотъ моя забота!“. Онъ же (Василiй Афанасьевичъ) подумалъ, глядя на меня: „отъ одной-то я скоро избавлю васъ!“ Такъ онъ после мне разсказывалъ. Тогда мне было всего тринадцать летъ. Я чувствовала къ нему что-то особенное, но оставалась спокойной и думала только о тетке, моей второй матери, которой я много разсказывала о своей жизни въ Харькове. Женихъ мой часто навещалъ насъ (у тетки, въ местечке Ярескахъ). Онъ иногда спрашивалъ меня, могу ли я терпеть его и не скучаю ли съ нимъ. Я отвечала, что мне съ нимъ прiятно, и действительно, онъ былъ всегда очень любезенъ и внимателенъ ко мне съ самаго детства. Когда я бывало гуляла съ девушками къ реке Пслу, то слышала прiятную музыку изъ-за кустовъ другого берега. Не трудно было догадаться, что это былъ онъ. Когда я приближалась, то музыка въ разныхъ направленiяхъ сопутствовала мне до самаго дома, скрываясь въ садахъ. Когда я разсказывала объ этомъ тетушке, она, улыбаясь, говорила: „вотъ кстати ты вышла гулять! Онъ такъ любитъ природу и, пользуясь хорошей погодой, наслаждается музыкой. Но ты больше не ходи гулять такъ далеко отъ дому“. Одинъ разъ, не найдя меня дома, онъ пошелъ въ садъ. Увидя его, я задрожала, какъ въ лихорадке, и вернулась домой. Когда мы остались одни, онъ спросилъ меня, люблю ли я его; я отвечала, что люблю, какъ всехъ людей. Удивляюсь, какъ я могла такъ скрывать свои чувства на четырнадцатомъ году. Когда я ушла, онъ сказалъ тетке, что очень желалъ бы жениться на мне, но сомневается, могу ли я любить его. Она отвечала, что я люблю его, что я доброе дитя и могу бытъ хорошей женой, что она уверена, что я люблю его, потому что скучаю, когда долго его не вижу, а что я такъ отвечала потому, что боюсь мужчинъ, наслышавшись отъ нея, какiе они бываютъ лукавые.
приготовить кое-что, и я уже не такъ скучала, потому что женихъ мой часто прiезжалъ, а когда не могъ прiехать, то писалъ письма, которыя я, не распечатывая, отдавала отцу. Читая ихъ, онъ, улыбаясь, говорилъ: „видно, что начитался романовъ!“ Письма были наполнены нежными выраженiями, и отецъ диктовалъ мне ответы. Письма жениха я всегда носила съ собой. Свадьба наша назначалась черезъ годъ. Когда мне было четырнадцать летъ, насъ перевенчали въ местечке Ярескахъ: , потомъ мужъ мой уехалъ, а я осталась у тетки, оттого что еще была слишкомъ молода; потомъ гостила у родителей, где часто съ нимъ видалась. Но въ начале ноября онъ сталъ просить родителей отдать ему меня, говоря, что не можетъ более жить безъ меня. Такъ вместо году я пробыла у нихъ одинъ месяцъ. Они благословили меня и отпустили. Онъ меня привезъ въ деревню Васильевку, где встретили насъ отецъ и мать. Они приняли меня какъ родную дочь. Свекровъ наряжала меня по своему вкусу и надевала на меня свои старинныя вещи. Любовь ко мне мужа была неописанная; я была вполне счастлива. Онъ былъ старее меня на тринадцать летъ. Я никуда не выезжала, находя все счастье дома“.
Такъ просто ведетъ Марья Ивановна задушевную повесть о красныхъ дняхъ своей жизни, не вдаваясь въ лишнiя подробности и не теряя нити воспоминанiй. Свободно и легко изливается на бумагу эта исповедь сердца и естественность придаетъ прелесть разсказу. Подобныя отношенiя счастливой супружеской четы еще не особенная редкость, но не всегда они выдерживаютъ продолжительный искусъ и не всякая женщина способна такъ занимательно и толково изобразить ихъ. Сравнивая это плавное изложенiе съ прiемами речи Марьи Ивановны въ обыденныхъ письмахъ, невольно дивишься и чистому языку (за исключенiемъ немногихъ провинцiализмовъ) и некоторому мастерству разсказа для женщины такого скромнаго образованiя. Сила искренняго чувства и правдивость открытой души помогли ей справиться съ непривычкой къ правильному выраженiю мыслей, а глубокая привязанность къ покойному мужу, тогда уже полвека лежавшему въ могиле, не допустила ее до рисовки и аффектацiи, неизбежныхъ тамъ, где кроется фальшь.
Замечательно, что самый бракъ съ ея „единственнымъ другомъ“ представлялся Марье Ивановне освященнымъ свыше. Въ другомъ месте она передаетъ объ этомъ въ следующихъ словахъ:
„Четырнадцати летъ меня выдали за моего добраго мужа, въ семи верстахъ живущаго отъ моихъ родителей. Ему указала меня Царица Небесная, во сне являясь ему. Онъ меня тогда увидалъ, не имеющую году, и узналъ, когда нечаянно увидалъ меня въ томъ же самомъ возрасте, и следилъ за мной во все возрасты моего детства“. („Записки о жизни Гоголя“, т. 1, стр. 17). Такимъ образомъ чувство любви къ мужу имело у нея и некоторую мистическую окраску.
благопрiятствовали полному ладу между ними. Василiй Афанасьевичъ въ домашней сфере отличался замечательной мягкостью и добротой, такъ что никто въ доме не чувствовалъ суровой власти господина. Легко представить себе, какъ любили его свои, когда и постороннiе находили въ его обществе отраду и отдыхъ. Таковъ же онъ былъ въ обхожденiи съ прислугой и крепостными; все случайныя ихъ неловкости и проступки онъ обращалъ въ шутку, будучи не охотникомъ до строгихъ взысканiй. Не станемъ распространяться о гостепрiимстве Василiя Афанасьевича, такъ какъ оно достаточно известно; заметимъ только, что, можетъ быть, слишкомъ выдвигаютъ обыкновенно неотразимо обаятельное действiе, которое его личность производила на окружающихъ. Верное въ своемъ основанiи, такое представленiе грешитъ поэтическимъ преувеличенiемъ. Проще и вернее характеризуетъ его по воспоминанiямъ известный товарищъ и лучшiй другъ Н. В. Гоголя, А. С. Данилевскiй, следующими словами: — „онъ былъ человекъ въ высшей степени интересный, безподобный разсказчикъ“. Эта-то способность его и была, конечно, причиной, что Трощинскiй сталъ побуждать его впоследствiи сочинять пьесы для сцены.
по той дороге, которую указали ему обстоятельства.
Деревню онъ оставлялъ крайне неохотно для редкихъ поездокъ въ Полтаву и Миргородъ, но оставался тамъ недолго и всегда спешилъ къ семье. Однажды только решился было онъ оставить Яновщину для службы въ губернскомъ городе, но и тогда единственной побудительной причиной было желанiе служить при влiятельномъ родственнике. Это было въ 1806 году, когда Д. П. Трощинскiй, выйдя въ отставку, переселился изъ Петербурга въ свое поместье Кибинцы (Миргородскаго повета) и былъ избранъ полтавскимъ дворянствомъ въ губернскiе маршалы, или предводители. Гоголь занялъ при немъ место секретаря, но скоро соскучился и вышелъ въ отставку. Не будь Трощинскаго, Василiю Афанасьевичу не пришло бы и въ голову переезжать въ городъ и надевать чиновничiй мундиръ. Не смотря на ограниченность средствъ, въ службе онъ не нуждался, и, чуждый по природе мелкаго честолюбiя, никогда серьезно ея не искалъ. Въ другой разъ подумывалъ Василiй Афанасьевичъ уже со всемъ семействомъ двинуться въ Полтаву и ради воспитанiя детей просить должности. Это было въ то время, когда онъ отдавалъ своихъ сыновей въ гимназiю. Но здесь главную роль играла, конечно, родительская нежность; по крайней мере, онъ легко отказался отъ своей мысли, когда по смерти одного изъ сыновей ему удалось устроить другого въ Нежине, а такъ какъ вскоре, благодаря ходатайству всесильнаго Трощинскаго передъ графомъ Кушелевымъ-Безбородко, последнiй принялъ на себя безплатное обученiе Никоши
̀ бы могло ему указать на возможность иной жизни, более соответствующей его природнымъ задаткамъ. Его эстетическая натура проявляла себя и въ крупныхъ, и въ мелкихъ вещахъ, но никому не приходило въ голову серьезно взглянуть на ея указанiя, а самъ Василiй Афанасьевичъ, повидимому, былъ всего менее склоненъ прислушиваться къ влеченiю своей природы. Онъ какъ бы не чувствовалъ того могучаго голоса, который съ ранняго детства призывалъ къ великой будущности прославившаго его сына, что̀ вполне объясняется совершеннымъ отсутствiемъ въ окружающей среде какого-либо намека на серьезный умственный трудъ. Замечательно, напримеръ, что онъ любилъ при всякомъ удобномъ случае писать стихи; но, упражняясь въ поэзiи, онъ единственно забавлялся способностью, шутя, безъ усилiй, сочинять вирши. Мы, конечно, не имеемъ ни малейшаго основанiя делать заключенiя о качествахъ этихъ поэтическихъ упражненiй; но отзывъ Марьи Ивановны заставляетъ думать, что мужъ ея вообще легко относился къ своимъ литературнымъ опытамъ, не придавая имъ никакого значенiя. „Мужъ мой“, — разсказываетъ Марья Ивановна, — „иногда писалъ стихи, но ничего серьезнаго. Къ знакомымъ онъ писалъ иногда письма въ стихахъ, более комическаго характера. Онъ имелъ природный умъ, любилъ природу и поэзiю“. Уже эти слова женщины, далекой отъ литературы, сумевшей, однако, заметить эстетическiя наклонности мужа, не лишены интереса. Но есть большое основанiе предполагать, что при более благопрiятныхъ условiяхъ Василiй Афанасьевичъ могъ бы заявить себя чемъ-нибудь более крупнымъ сравнительно съ двумя комедiями, случайно имъ сочиненными и случайно, благодаря отчасти громкой известности сына, обратившими на себя вниманiе общества и критики. Прежде всего, живя безвыездно въ деревне, онъ, конечно, долго не имелъ возможности удовлетворять своей любви къ чтенiю. „Книгами мы пользовались изъ библiотеки Трощинскаго“, замечаетъ въ одномъ месте своихъ записокъ Марья Ивановна. Но такой путь для обогащенiя ума открылся для Василiя Афанасьевича уже почти въ тридцатилетнемъ возрасте, когда строй жизни его давно определился и когда по воспитанiю, образовавшимся привычкамъ и складу характера онъ окончательно сделался мирнымъ сельскимъ жителемъ. Исполняя желанiе Трощинскаго, Василiй Афанасьевичъ удовлетворялъ, конечно, и внутренней потребности творить, но смотрелъ на дело по обыкновенiю легко, низводя свой трудъ на степень простой забавы. Одинъ суровый критикъ драматическихъ пьесъ Гоголя-отца видитъ въ нихъ даже преступленiе противъ народа, полагая, что въ нихъ бары насмехались надъ языкомъ, нравами и обычаями того народа, который кормилъ ихъ. Непонятно, откуда авторъ приведенныхъ мненiй почерпнулъ сведенiя о насмешливомъ и презрительномъ отношенiи къ народу такого любителя родной Малороссiи и ея преданiй, какимъ былъ Д. П. Трощинскiй. Но любопытно, что и этотъ критикъ признаетъ, что „въ комедiи Гоголя нетъ ни фарса, ни вычурныхъ фразъ, ни лишнихъ лицъ и речей; у него все „у себя дома“, все на месте“. Согласно другому отзыву, гораздо более авторитетному, В. А. Гоголь, „будучи живымъ членомъ своего общества, захватилъ въ свое творчество украинской простонародной жизни столько, сколько тогдашнее общество требовало для его возсозданiя. Шутка и песня для прiятнаго провожденiя времени, — вотъ все, чего могъ искать писатель тогдашнiй въ оставленномъ (?) дворянами родномъ быту, и Гоголь-отецъ очень искусно и умно почерпнулъ изъ него эти элементы для своей комедiи“.
Но и въ другихъ отношенiяхъ, кроме этихъ полушутливыхъ литературныхъ опытовъ, сближенiе съ Трощинскимъ было полезно Василiю Афанасьевичу, не говоря уже о томъ, что маленькiй его Никоша много выигралъ для своего эстетическаго развитiя, имея случай близко видеть интеллигентную среду, окружавшую Трощинскаго. Справедливо и метко называетъ Кулишъ, въ одной изъ своихъ статей, Кибинцы (именiе Трощинскаго) „Афинами временъ Гоголева отца“. Неумолимое время не пощадило никакихъ следовъ былого великолепiя Кибинцевъ; не уцелели ни богатая избранная библiотека, ни редкiя, дорогiя картины, ни прекрасная мебель или коллекцiи оружiя, монетъ, медалей и даже табакерокъ, ни даже такiя вещи, какъ бюро королевы Марiи Антуанеты и принадлежавшiе ей великолепные фарфоровые часы и подсвечники. Все продано, все исчезло! Но кто зналъ Кибинцы въ дни ихъ величiя и славы, те не могутъ и теперь безъ увлеченiя вспомнить объ этомъ сказочномъ мiрке. Все здесь говорило, что хозяинъ былъ человекъ просвещенный съ тонкимъ вкусомъ и большой разносторонней любознательностью. Много было приманокъ, привлекавшихъ сюда всехъ, кто имелъ возможность проникнуть въ кибинцскiе чертоги. Здесь былъ вечный пиръ въ праздникъ и въ будни. Кто бы и когда ни подъезжалъ къ господскому дому въ Кибинцахъ, уже издалека начиналъ различать звуки домашняго деревенскаго оркестра, казавшiеся сначала какимъ-то неопределеннымъ гуломъ и становившiеся по мере приближенiя все явственнее и громогласнее, и, наконецъ, передъ путникомъ выросталъ величавый домъ Трощинскаго съ примыкавшими къ нему безчисленными флигелями и службами. Домъ этотъ походилъ больше на обширный клубъ или гостинницу, чемъ на обыкновенный домашнiй очагъ. Все было поставлено въ немъ на широкую ногу, всего было въ изобилiи и везде блистали изящество и красота. Гостей въ Кибинцахъ круглый годъ бывало такъ много, что исчезновенiе однихъ и появленiе другихъ было почти незаметно въ этомъ волнующемся море. Большинство изъ нихъ пользовались особыми помещенiями и всевозможнымъ комфортомъ: каждому присылался въ его комнату чай, кофе или десертъ, и лишь къ обеду все должны были въ строго-определенный часъ собираться по звонку. До какихъ широкихъ размеровъ доходило хлебосольство Трощинскаго, показываетъ следующiй примеръ. По словамъ друга Н. В. Гоголя А. С. Данилевскаго, однажды былъ преоригинальный случай съ какимъ-то артиллерiйскимъ офицеромъ Б***. Онъ попалъ въ Кибинцы случайно передъ именинами Трощинскаго и въ виде сюрприза устроилъ фейерверкъ. За услугу его обласкали, и ему такъ понравилось у Трощинскихъ, что онъ такъ и остался у нихъ проживать года на три. Впрочемъ, при всемъ гостепрiимстве Трощинскiй былъ несколько натянутъ и не особенно приветливъ въ обращенiи. А. С. Данилевскiй передаетъ, что много разъ случалось ему бывать въ Кибинцахъ и Ярескахъ вместе съ Н. В. Гоголемъ и гостить подолгу, но Трощинскiй едва ли промолвилъ съ ними даже слово. Съ гостями онъ вообще беседовалъ мало и любилъ при нихъ раскладывать гранпасьянсъ. Передъ обедомъ гости, располагаясь въ разныхъ концахъ столовой, обыкновенно напряженно ожидали хозяина. Наконецъ, появлялся Дмитрiй Прокофьевичъ, всегда въ полномъ параде, во всехъ орденахъ и лентахъ, задумчивый, суровый, съ выраженiемъ скуки или утомленiя на умномъ старческомъ лице. Усвоенная во время придворной жизни величавость, первенствующая роль хозяина и оказываемые наперерывъ со всехъ сторонъ знаки подобострастiя давали ему видъ козырного короля среди этой массы людей. При всемъ томъ это былъ человекъ очень добрый, готовый помогать и оказывать покровительство, кому было возможно...
У этого-то „царька“, какъ называли въ соседстве Трощинскаго, Василiй Афанасьевичъ состоялъ на правахъ родственника, хотя они далеко не были на равной, дружеской ноге, какъ обыкновенно думаютъ. Несмотря на то, что просвещенный сановникъ умелъ ценить способности Гоголя, особенно драматическiя, и знанiе горячо любимой Малороссiи, онъ, все-таки, не делалъ для него исключенiя въ характере своихъ отношенiй къ окружающимъ и всегда держалъ его на известномъ разстоянiи. Впрочемъ, Василiй Афанасьевичъ, имея несомненныя преимущества передъ толпой случайныхъ посетителей Кибинцевъ, и самъ не становился съ Трощинскимъ на одну доску, чего не допускала значительная разница между ними и въ возрасте, и въ положенiи. Относясь къ Трощинскому, какъ къ покровителю, онъ разделялъ съ другими чувство благоговенiя передъ нимъ, что̀, конечно, исключало уже всякую возможность панибратства. Но во время прiездовъ своихъ въ Кибинцы Василiй Афанасьевичъ могъ свободно располагаться въ предоставленномъ въ его полное распоряженiе флигеле и поместить въ немъ всю семью, хотя, какъ человекъ деликатный, онъ лишь въ крайности думалъ было однажды воспользоваться этимъ правомъ. Кроме того, къ его услугамъ былъ экипажъ, люди для посылокъ, наконецъ, онъ могъ во всякое время пользоваться советами домашнихъ врачей Трощинскаго. Случалось, что и самъ Дмитрiй Прокофьевичъ прiезжалъ къ нему, а потомъ ко вдове его, со всемъ штатомъ, съ челядью и шутами. Въ делахъ практической важности Трощинскiй всегда оказывалъ содействiе любимому родственнику и его семье. Итакъ сношенiя съ Трощинскимъ вносили, повторяемъ, большое разнообразiе въ жизнь васильевскихъ помещиковъ, давая имъ возможность многое видеть и узнавать.
„Я никуда не выезжала, находя все счастье дома. Потомъ мы проживали у Дмитрiя Прокофьевича Трощинскаго, который, поселясь въ Малороссiи, редко насъ отпускалъ домой. Тамъ я видела все, чего не искала въ свете: и балы, и театры, и отличное общество; бывали даже прiезжiе изъ обеихъ столицъ. Но я всегда была рада ехать къ себе въ деревню“.
II.
Не воспитавъ и не обработавъ свой талантъ, Василiй Афанасьевичъ не сделался также хорошимъ помещикомъ, къ чему, впрочемъ, не имелъ никакого призванiя. По крайней мере, онъ не прiобрелъ въ этой области выдающейся опытности и познанiй, какъ того можно было ожидать отъ человека его дарованiй, прожившаго весь векъ въ деревне. И какъ деревенскiй житель, Василiй Афанасьевичъ отличался преимущественно эстетическими наклонностями, которыя обнаруживались въ любви къ саду и полямъ, въ упоенiи мелодичнымъ пенiемъ соловьевъ и въ тонкомъ вкусе, проявляемомъ въ выборе и покупке вещей для дома, наконецъ, въ планахъ, составляемыхъ относительно дома, усадьбы. Въ саду онъ любилъ устраивать изящные гротики, красивыя беседки. Въ немъ онъ проводилъ целые дни, не замечая времени за работами, или, любуясь посаженными имъ подрастающими деревьями, изъ которыхъ многiя доныне сохранились въ обширномъ саду Васильевки.
„долина спокойствiя“, находившаяся въ соседнемъ съ Васильевкой леску Яворивщине (отъ слова яворъ), излюбленномъ месте прогулокъ какъ Василiя Афанасьевича, такъ и Николая Васильевича. Къ сожаленiю, протекшее полустолетiе наложило свою железную руку на многое и въ этой усадьбе (въ томъ числе и на „долину спокойствiя“, да и самый лесокъ вырубленъ на продажу летъ пятнадцать тому назадъ.
Возвращаясь къ разсказу Марьи Ивановны, не можемъ не отметить того обстоятельства, что ея записка почти исключительно посвящена разсказу о муже, такъ что этимъ оттеснены на второй планъ даже воспоминанiя объ обожаемомъ сыне, о которомъ она говоритъ только вскользь. Какъ видно, дорогая ей память о счастливыхъ годахъ замужества заслоняла для нея всю последующую жизнь. Въ дальнейшемъ разсказе она съ особенной любовью и обстоятельностью передаетъ только о другомъ важнейшемъ событiи своей жизни — о построенiи храма въ Васильевке.
„Церкви еще y насъ не было и люди оттого терпели много неудобствъ, особенно въ дурную погоду и при переездахъ черезъ реку Голтву. Я начала просить мужа строить церковь. Онъ удивился и сказалъ: „Помилуй! какъ мы будемъ строить церковь, когда у меня нетъ и 500 рублей!“ а я отвечала, что Богъ поможетъ. Въ это время прiехала маменька и начала также уговаривать. И видно, что на это было Божье соизволенiе, потому что все начало устраиваться какъ бы само собою: на другой день прiехалъ архитекторъ италiанецъ, жившiй у Дм. П. Трощинскаго. Онъ охотно сделалъ планъ маленькой церкви для своей деревни (двести душъ) и кстати явился каменщикъ, искавшiй работы. Когда ему показали планъ и спросили, что̀ онъ возьметъ за то, чтобы наделать кирпичъ съ нашими рабочими, онъ потребовалъ пять тысячъ и приступилъ къ работе. Онъ бралъ деньги по частямъ, но требовалъ прибавки, сожалея, что дешево запросилъ. Мы ему прибавили еще тысячу рублей. Итакъ, съ Божiей помощью, церковь была окончена вчерне въ теченiе двухъ летъ. Потомъ мы поехали въ Ромны на Ильинскую ярмарку и переменили старинное серебро на церковныя вещи. И чрезъ три года после постройки началось служенiе“.
Впоследствiи, по смерти мужа, Марья Ивановна много заботилась объ изготовленiи плащаницы для церкви и въ продолженiе почти целаго года, какъ увидимъ ниже, въ каждомъ письме къ одному изъ родственниковъ, жившему въ Одессе и следившему за исполненiемъ работы, осведомлялась о ходе дела.
Возвращаюсь къ прерванному мною разсказу. Хотя годы супружества Марiи Ивановны были несомненно золотымъ временемъ ея жизни, но и она перенесла не мало невзгодъ. Вотъ какъ она разсказываетъ объ этомъ въ своихъ запискахъ: „Жизнь моя была самая спокойная; характеръ у меня и у мужа былъ веселый. Мы окружены были добрыми соседями. Но иногда на меня находили мрачныя мысли. Я предчувствовала несчастiя; верила снамъ. Сначала меня безпокоила болезнь мужа. До женитьбы у него два года была лихорадка, отъ которой его вылечилъ известный въ то время докторъ Трахимовскiй Потомъ онъ былъ здоровъ, но мнителенъ. У насъ было двенадцать детей, изъ которыхъ более половины мы потеряли. Тяжело было это переносить, но я, щадя мужа, подавляла горе и старалась быть спокойной. Изъ шести сыновей остался одинъ, который заменилъ намъ всехъ. Но и его взялъ у меня Богъ — да будетъ Его святая воля! Потомъ смерть любимой моей дочери разстроила его здоровье. Потомъ мы лишились всехъ среднихъ детей. Старшiй сынъ и тогда отличался отъ обыкновенныхъ детей. Дочь Марiя была на три года моложе его и потомъ остались только меньшiя три дочери“.
но справедливость требуетъ сказать, что тихое и кроткое настроенiе у нея наступало уже тогда, когда горе успевало несколько улечься. Въ первыя же минуты испытанiя она была даже склонна впадать въ отчаянiе, что̀ повторялось впоследствiи нередко, такъ какъ по природной доброте она горячо принимала къ сердцу не только собственныя несчастiя, но и горе близкихъ людей. Но пока, при жизни мужа, она еще не предавалась тому безпредельному отчаянiю, которое овладевало ею потомъ. „Тяжело было это переносить“, — говоритъ Марiя Ивановна, — „но я, щадя мужа, подавляла горе и старалась быть спокойной“...
во время случайныхъ посещенiй Трощинскаго, не считая нужнымъ предпринимать систематическое леченiе. Неудобства сообщенiй и привязанность къ семье были слишкомъ естественными причинами, объясняющими такую безпечность. Когда внезапно обнаружилось заметное ухудшенiе въ состоянiи его здоровья, онъ собрался на несколько дней отправиться въ Кибинцы, вероятно, чтобы посоветоваться съ докторомъ. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ Марья Иванона: „Мужъ мой болелъ въ продолженiе четырехъ летъ, и когда пошла кровь горломъ, онъ поехалъ въ Кибинцы, чтобы посоветоваться съ докторомъ. Я была тогда на последнемъ месяце беременности и не могла ехать съ нимъ. Ему очень не хотелось уезжать и, прощаясь, онъ сказалъ, что, можетъ быть, безъ меня придется умереть, но потомъ самъ испугался и прибавилъ: „можетъ, долго тамъ пробуду, но постараюсь скорее вернуться“. Я получала отъ него часто письма; онъ все безпокоился обо мне. Я не знала, что жизнь его была въ опасности и далека была отъ мысли потерять его“.
Въ дороге приступы болезни Василiя Афанасьевича обозначились яснее и заставили подумать о леченiи серьезнее. Стесненiя въ груди и геморроидальныя страданiя тревожили больного днемъ и ночью, и лишали его сна. Во второмъ письме онъ уже называетъ себя несчастнымъ страдальцемъ и жалуется на боли, но все еще не подозреваетъ всей опасности или не хочетъ въ ней сознаться: „мне хорошо, но грудью страдаю ужасно и спать едва могу“. Отправляясь въ Кибинцы, онъ предполагалъ пробыть тамъ недели две; но тотчасъ же оказались разныя неудобства, заставившiя переменить планъ. Пришлось решиться на временное устройство на квартире въ Лубнахъ, уездномъ городе, верстахъ въ 20-ти за Кибинцами. Главная причина такой перемены заключалась въ непокойной, стеснительной обстановке при обычномъ кибинцскомъ многолюдстве: что̀ могло быть выиграно для здоровья отъ постояннаго надзора доктора, то̀ парализовалось съ другой стороны неустранимыми мелочными причинами, крайне тягостными для больного. Марья Ивановна, узнавъ, что мужъ решился пользоваться советами уезднаго доктора въ Лубнахъ, сильно безпокоилась, чтобы онъ не поехалъ на несколько дней въ Кибинцы по случаю приближавшагося праздника св. Пасхи. „Ты пишешь, что до праздника будешь въ Лубнахъ, а праздникъ где же ты будешь принимать (встречать)? Когда бы не дома, я бы желала, чтобы въ Лубнахъ, чтобы не прерывать леченiя для того, чтобы ехать въ Кибинцы, а тамъ будутъ бостоны. Ольга Дмитрiевна пишетъ, что будутъ Родзянки на праздники, и ты себя можешь опять разстроить“. Этотъ ответъ былъ вызванъ извещенiемъ о подробностяхъ новаго решенiя. „Выехавъ изъ дому, принужденъ я былъ ночевать въ Ярескахъ, а оттуда въ понедельникъ прiехалъ въ Кибинцы, хотя съ большою нуждою, но благополучно. Здесь все здоровы и веселы. Я сейчасъ послалъ о. Емельяна къ Голованеву (доктору въ Лубнахъ) договорить тамъ для себя квартиру, для чего и нужно мне для тамошняго прожитiя прислать изъ дому разныхъ припасовъ, а если бы возможно, и повара. О семъ приложу особую записку по возвращенiи о. Емельяна изъ Лубенъ“. Далее следуютъ распоряженiя по хозяйству, чтобы приказчикъ берегъ плотину въ случае наводненiя, чтобы была поймана рыба для продажи, если будетъ тепло и позволитъ время. Практическiя заботы выступаютъ на первый планъ вследствiе недостатка денегъ для леченiя и въ виду приближающагося праздника и предстоящей ярмарки. Приходилось позаботиться наскоро о сборе подушныхъ, о продаже скота за самую дешевую цену, чтобы вручить деньги на помещенiе и прожитокъ въ Лубнахъ. Речь идетъ почти исключительно о продаже кое-какого имущества и предотвращенiи возможныхъ убытковъ. Опасенiя супруговъ были направлены особенно на разныя случайныя проволочки и задержки со стороны врачей. Недели черезъ две после отъезда мужа, Марья Ивановна писала ему: „Малютки наши, слава Богу, все здоровы и всякiй день тебя вспоминаютъ, даже Таня, — такъ что заставляютъ меня думать, что ты скоро прiедешь“, и тотчасъ за этими строками следуютъ сообщенiя о делахъ хозяйства: „и еще одну пару быковъ продали, и проч.“. Во время отсутствiя Василiй Афанасьевичъ продолжалъ распоряжаться всеми делами по именiю, и Марья Ивановна лишь неуклонно следовала его инструкцiямъ и, аккуратно уведомляя объ исполненiи ихъ, немедленно передавала все распоряженiя приказчику; въ случаяхъ же непредвиденныхъ тотчасъ писала мужу и спрашивала его мненiя и совета.
Съ трогательною заботливостью въ каждомъ письме Василiй Афанасьевичъ, тосковавшiй по жене, даетъ ей наставленiя относительно ея здоровья.
„Я травку, присланную тобою, пью, но ничего не помогаетъ“, — отвечаетъ мужу Марья Ивановна... Между темъ, его собственные дни были сочтены, и вскоре Марья Ивановна вместо обычнаго письма получила известiе о его смерти.
„После родовъ“, — пишетъ она, „на второй неделе, я только начала ходить по комнате и ожидала мужа, чтобы крестить дитя, какъ вместо мужа прiехала жена доктора, акушерка, чтобы по просьбе мужа везти меня къ нему. Я очень встревожилась и подумала, что, верно, ему очень худо, если онъ меня вызываетъ еще больную. Мы только выехали со двора, какъ увидели верхового, который подалъ письмо докторше; она, прочтя письмо, вспыхнула и сказала: „вернемся; Василiй Афанасьевичъ самъ прiедетъ!...“ Не буду описывать своего отчаянiя. Когда привезли его тело къ церкви, раздался ударъ колокола... О, Боже! какой это былъ звукъ! Я безъ слезъ не могу вспомнить!... Только на пятый день могли его хоронить, такъ какъ многое не было готово... Меня не пускали къ нему, пока не внесли въ церковь, а то онъ все былъ въ экипаже. Мне после говорили, что я, увидя его, начала громко говорить къ нему и отвечать за него. Я просила и для меня оставить место въ склепе. Тетка не оставляла меня до шести недель и детей мне не показывала. Старшiе двое учились — сынъ въ Нежине, а дочь у m-me Арндтъ, матери известнаго придворнаго медика. Тетка уговорила меня беречь себя для детей и показала мне ихъ въ трауре. Когда я вышла въ первый разъ въ садъ, мне такъ странно казалось, что все на томъ же месте, ничто не изменилось: мне казалось, что все должно было погибнуть. Я молила Бога оставить мне остальныхъ детей и единственнаго сына, котораго любила больше всей жизни... При муже я почти ничемъ не занималась, теперь все обрушилось на меня! Можетъ, эти заботы и спасли меня. Время начало уносить мое горе, имея отраду въ моемъ сыне. Мне было 59 летъ, когда я получила известiе о потере моего дорогого сына“.
Смерть мужа сильно отразилась на характере Марьи Ивановны, сделавъ его апатичнымъ и мечтательнымъ.... Вставъ довольно поздно, она проводила каждое утро по нескольку часовъ за письменнымъ столомъ, читала, писала письма, иногда гуляла. Часто раскладывала гранъпасьянсъ или что-нибудь работала, никуда не спеша, по своей привычке къ спокойной и не особенно деятельной жизни. Въ последнiе годы, когда въ ней стала все больше обнаруживаться странная наклонность къ мечтательности, она готова была проводить целые дни, давая полную волю своимъ мыслямъ. После завтрака она собиралась обыкновенно въ гости, или куда-нибудь по хозяйству. Запрягались дрожки или сани, и она выезжала. Впрочемъ, эти выезды имели значенiе прогулокъ, а не серьезной ревизiи. Крепостные люди нисколько не боялись добродушной своей госпожи. Случались иногда воровства, потравы — и тогда, конечно, Марье Ивановне приходилось волноваться и изыскивать меры для пресеченiя зла...
же осуществлялось безъ откладыванiя и отсрочекъ. Но эта подвижность представляла особенно резкую противоположность съ однообразiемъ ея позы, когда она, не сходя съ места, целые часы думала неизвестно о чемъ. Въ такiя минуты самое выраженiе лица ея изменялось: изъ добраго и приветливаго оно становилось какимъ-то безжизненнымъ; видно было, что мысли ея блуждаютъ далеко...
Съ мужемъ она очень сходилась во мнительности: по самому ничтожному поводу ей представлялись нередко большiе страхи и безпокойства. Отъ этой же причины она отличалась крайней подозрительностью, и если что̀ ей западало въ голову, то разубедить ее не было никакой возможности.
непрактичность мужа. Последнiй не родился хозяиномъ, скопидомомъ, но не отличался и детской наивностью въ жизни, тогда какъ Марья Ивановна въ этомъ отношенiи была настоящее дитя. Ничего не стоило какому-нибудь торгашу-разносчику убедить ее набрать, часто въ долгъ, какихъ угодно безделушекъ, особенно сколько-нибудь красивыхъ, и дочери должны были зорко смотреть, чтобы она не поддалась обману со стороны какого-нибудь проходимца. Случалось, что Марья Ивановна въ отсутствiи дочерей накупала такъ много всякихъ мелочей, что дочери должны были, если еще не было поздно, посылать въ догонку за продавцомъ и возвращать ему накупленное...