VII.
ОТНОШЕНІЯ ГОГОЛЯ КЪ МАТЕРИ ВЪ ЗРЕЛЫЕ ГОДЫ.
Такъ какъ личность Марьи Ивановны Гоголь всего более интересна для насъ по отношенiямъ ея къ сыну, то на нихъ мы и остановимся подробнее и предложимъ съ своей стороны краткое объясненiе этихъ отношенiй. Для этой цели намъ необходимо будетъ заглянуть несколько впередъ, чтобы какъ можно меньше возвращаться въ дальнейшемъ изложенiи къ характеристике щекотливыхъ семейныхъ отношенiй. Позднее мы будемъ касаться ихъ лишь по необходимости, и при томъ въ самомъ краткомъ и сжатомъ виде. — Еще въ раннемъ детстве Никоша былъ кумиромъ матери; по смерти мужа она перенесла на него всю нежность любящей души. Еще когда онъ учился въ Нежине, письма его торжественно читались всей семьей и пересказывались роднымъ и знакомымъ... По содержанiю этихъ и последующихъ писемъ мы и можемъ судить объ отношенiяхъ сына къ матери.
Вникая подробно въ семейную переписку Гоголя, мы можемъ разделить ее на два перiода, которые разграничиваются приблизительно 1839 годомъ. Сначала письма его дышатъ свежестью и веселостью человека, полнаго жизни, отдавшагося всей душой наслажденiю прелестями роскошной природы юга Европы, которыя, несомненно, должны были сильно возбуждать его поэтическое воображенiе. О нихъ онъ пишетъ съ увлеченiемъ матери и даже девочкамъ, своимъ сестрамъ. Онъ отъ души жалелъ, что мать его не можетъ наслаждаться этими чудными картинами. „Очень жаль“, пишетъ онъ, „что вы не можете видеть этого. Когда-нибудь подъ старость летъ, когда поправятся и ваши и мои обстоятельства, отправимся вместе поглядеть на это“. (Соч. Гоголя, изд. Кулиша, т. V, 269). И сестрамъ пишетъ тоже: „Можетъ быть, когда-нибудь вамъ удастся побывать въ Италiи, въ этой земле, такъ непохожей на все другiя“. Онъ безгранично восхищался тогда Италiей, Римомъ, San-Pietro, Monte Pincio и проч.: „Здесь все почти деревья вечно зеленеющiя, не роняющiя во время зимы листьевъ. Я успелъ осмотреть только часть древностей и развалинъ, которыхъ на каждомъ шагу много, и часто такъ случается, что въ новый домъ вделана часть развалины, кусокъ стены, или колонна, или рельефъ. Я не смотрелъ еще ни картинныхъ галлерей, ни множества разныхъ дворцовъ, где смотреть станетъ на целый годъ. Вся земля пахнетъ и дышетъ художниками и картинами“ (V, 287 стр.), передаетъ Гоголь матери свой восторгъ по въезде въ Италiю. Вскоре после этого съ такимъ же увлеченiемъ онъ описываетъ Римъ сестрамъ: „Иногда возле новаго дома стоитъ такой, которому тысяча летъ. Иногда въ стене дома вделана какая-нибудь колонна, которая еще была сделана при Августе, вся почерневшая отъ времени. Иногда целая площадь вся покрыта развалинами, и все развалины эти покрыты плющемъ, и на нихъ растутъ дикiе цветы, и все это делаетъ прекраснейшiй видъ, какой только можете себе вообразить. По всему городу бьютъ фонтаны, и все они такъ хороши! Одни изъ нихъ представляютъ Нептуна, выезжающаго на колеснице, и все лошади его мечутъ на воздухъ фонтаны“ и проч. (V, 312 стр.). Сходныя восторженныя описанiя Рима и Италiи мы находимъ и въ письмахъ къ Погодину и Плетневу.
Это было время молодого, восторженнаго увлеченiя, когда за наслажденiемъ чудесами природы и искусства забывалось все остальное. Но съ другой стороны это было также время отчасти эгоистическаго пользованья жизнью, оправдываемаго Гоголемъ въ собственныхъ глазахъ и передъ другими болезнью, отъ которой лечился. Онъ, конечно, и сознавалъ это; онъ кается матери: „Я не облегчилъ трудовъ, я не устроилъ спокойствiе моей матери, я былъ причиной измененiя ея прежняго светлаго характера. Словомъ, я не исполнилъ первой обязанности сына. Мне только въ утешенiе оставалось оправданiе, — что я тоже не , что я не могъ, не прiобревши имени, заняться самому хозяйствомъ, принять на себя все обязанности попечителя всей нашей фамилiи и жить въ деревне, но я хотелъ потомъ вознаградить все“ и проч. (Соч. Гоголя, изд. Кул., т. V, стр. 362). Гоголь чувствовалъ какъ бы некоторую вину передъ семьей, но въ чаду увлеченiя едва-ли много думалъ о досадныхъ практическихъ вопросахъ и отъ всей души, столь воспрiимчивой къ изящному, продолжалъ наслаждаться. Было бы безсмысленно принимать на себя роль адвоката и доказывать, что Гоголь былъ во всемъ правъ въ отношенiяхъ къ матери, когда онъ самъ признаетъ вину, которая отчасти и была на немъ, если применять къ нему со всемъ ригоризмомъ требованiя моралистовъ. Но найти исходъ своимъ генiальнымъ силамъ и прiобрести имя составляло для него главную задачу жизни, по крайней мере, въ молодости; безъ славнаго имени ему самая жизнь казалась безсмысленной и невозможной. Еще въ детстве онъ говорилъ: „быть въ мiре и не означить своего существованiя для меня была мысль ужасная“. Это былъ именно тотъ пунктъ, которымъ онъ не въ силахъ былъ поступиться, если бы даже пожертвовалъ всемъ. Да и странно было бы представить себе Гоголя мирнымъ помещикомъ. Къ счастiю, онъ не повторилъ ошибки своего отца.
Съ своей стороны Гоголь не переставалъ интересоваться делами матери и давалъ ей советы въ затрудненiяхъ. Онъ питалъ даже надежду помогать ей матерiально, но по безпечности и собственному безденежью ограничивался преимущественно обещанiями. При этомъ онъ успокоивалъ мать, говоря: „Ради Бога, отгоняйте отъ себя всякое горе. Мне верится, что Богъ особенное имеетъ надъ нами попеченiе: въ будущемъ я ничего не предвижу для себя, кроме хорошаго“ (V т., 120 стр.). Часто онъ давалъ матери практическiе советы и, зная ея доверчивость, предостерегалъ отъ обмановъ: „Опасайтесь какъ можно более людей, которые набиваются сами помогать въ хозяйстве, особенно, если они успели запятнать себя дурными поступками, мотовствомъ и совершеннымъ незнанiемъ хозяйства, несмотря на свою всегдашнюю хвастливость“ (V т., 130 стр.). Подобныя же предостереженiя читаемъ особенно по поводу розовыхъ надеждъ, которыя Марья Ивановна, увлеченная фантастическимъ планомъ своего зятя, П. О. Трушковскаго, возлагала на свою кожевенную фабрику: „Для меня удивительно одно въ нашей фабрике: какъ фабрикантъ готовъ подрядиться на 10,000 паръ сапоговъ и решается ихъ сделать въ одинъ годъ? Кто за него будетъ работать? Неужели невидимая сила?!“ (см. V т., 170 и 180 стр.). Но Гоголь, все-таки, черезчуръ полагался въ этомъ деле на мнимую опытность матери: „Я уверенъ, что все, что̀ вы ни делаете, делаете, посоветовавшись напередъ съ собственнымъ благоразумiемъ, которое всегда васъ выручало“ (V т., 191 стр.). Однако, Гоголь предугадывалъ конецъ этихъ иллюзiй. „Разве этого не можетъ случиться“, пишетъ онъ, „что фабрикантъ, взявши деньги, вдругъ вздумаетъ улизнуть!“ (V т., 200 стр.). Такъ действительно и случилось. Намъ кажется, что Гоголь былъ виноватъ въ этомъ деле передъ матерью излишней деликатностью. „Я бы не советовалъ вамъ давать знать фабриканту, что вы ему ни въ чемъ не верите, но растолковать ему хорошенько все дело, обходиться съ нимъ ласково, короче сказать. держать его въ рукахъ, но не давать ему этого разуметь, что вы держите его въ рукахъ. Впрочемъ, я, позабывшись, читаю вамъ наставленiя, тогда какъ вы, безъ сомненiя, лучше меня все это знаете“. Можетъ быть, въ столь серьезномъ деле Гоголь долженъ былъ говорить ради пользы своей не практичной матери более твердымъ и решительнымъ тономъ. Впрочемъ, онъ лишь гораздо позднее ясно заметилъ въ характере своей матери вредившую ей наклонность къ мечтательности и фантастическимъ планамъ, которая все более ею овладевала.
его въ полномъ виде. Письмо отъ 10-го ноября 1835 года (ср. изд. Кулиша, V т., 245 стр.). „Я получилъ ваши оба письма почти вдругъ одно после другого. Одно меня порадовало потому, что я виделъ изъ него, что вы веселы, а другое не нравилось мне, потому что изъ него видно, что вы были скучны, и въ печальномъ расположенiи духа. Я долженъ съ горестью заметитъ вамъ, маменька, что вы, чемъ далее, теряете ясность и спокойствiе духа. Васъ тревожатъ всякiя мелочи. Вы ищете непременно предчувствiй. Предзнаменованiямъ вы начинаете верить и самымъ пустымъ приметамъ. Однимъ словомъ, вы живете въ какомъ-то собственномъ мiре. Ваши мысли наполнены мечтами. Вы, кажется, часто невнимательны решительно ни къ чему. Ради Бога, маменька, ищите больше обществъ, развлекайте себя; вы даже пишете мне о своихъ снахъ. Помилуйте, маменька: мало ли какой чепухи снится намъ; да если мы будемъ обо всемъ вздоре думать, такъ у насъ поневоле голова пойдетъ кругомъ. Вы пишете, что очень странный сонъ вамъ виделся. Да, когда же сны не бываютъ странные! Мне прежде снилась такая дичь, что верно въ пятьсотъ разъ более странная... Сонъ есть отраженiе нашихъ безпорядочныхъ мыслей, то̀, что̀ мы думаемъ, что̀ насъ занимаетъ, намъ видится и во сне, только натурально на изнанку. Хотите ли, я вамъ объясню вашъ сонъ. Вы поставили себе идею, что я окруженъ такими-то друзьями; а такъ какъ вы любите сейчасъ ваше предположенiе утверждать, стоять за него горою и уже никто васъ не переуверитъ, то вы уже потомъ идете дальше и дальше въ мысляхъ, — что эти друзья меня обманываютъ и проч. и проч., что̀ вы, помнится мне, часто говорили, хотя, признаюсь, мне совершенно были непонятны слова ваши, что вамъ приснилось, что я говорю вамъ: „вотъ что̀ наделали мне друзья!“ А часы явились вамъ, какъ воспоминанiе, которое иногда вдругъ приходитъ къ намъ во сне, иногда изъ самыхъ временъ детства, и о которыхъ мы совсемъ не думали... Вотъ вамъ съ идеей о мне вспомнились и те часы, о которыхъ я писалъ вамъ изъ Любека, что когда бьетъ на нихъ 12 часовъ, показывается 12 человеческихъ фигуръ. При этомъ, можетъ быть, вы часто думали о моемъ будущемъ путешествiи по Европе и вотъ вместе съ этимъ что-нибудь взбрело вамъ на умъ и о моемъ прежнемъ пребыванiи за-границей. Итакъ вы видите, маменька, что сонъ есть больше ничего, какъ безсвязные отрывки, не имеющiе смысла, изъ того, что̀ мы думали, и потомъ склеившiеся вместе и составившiе винегретъ... Сделайте милость, пожалейте всехъ насъ, маменька, не предавайтесь мечтательности. Вспомните, какъ вы были веселы и съ вами не скучно было быть вместе никому. Мы все здесь здоровы. Сестры растутъ, и учатся, и играютъ. Я тоже надеюсь кое-что получить прiятное. Итакъ не более, какъ годка черезъ два, я приду въ такую возможность, что, можетъ быть, приглашу васъ въ Петербургъ посмотреть на нихъ, а до того времени нечего досадовать. Истинный и добрый христiанинъ никогда не бываетъ суеверенъ и не веритъ пустякамъ...“ (Остальную часть письма не приводимъ, такъ какъ она напечатана уже въ изданiи Кулиша.
Иногда Гоголь говорилъ съ матерью резкимъ, раздражительнымъ тономъ, но это составляло исключенiе, а не общее правило. Напротивъ, общiй тонъ писемъ былъ всегда самый дружескiй, любящiй. Приведемъ, однако, два-три примера резкости, чтобы объяснить себе ихъ причину и разсмотреть, чемъ оне были вызваны.
„Мне было смешно несколько“, — писалъ онъ, — „когда я добрался до того места письма, где поспорили за меня съ некоторыми вашими прiятелями. Пожалуйста вы обо мне не очень часто говорите съ ними, и особенно не заводите изъ-за меня никакихъ споровъ. Гораздо лучше будетъ и для васъ, и для меня, если на замечанiя и толки о моихъ литературныхъ трудахъ, вы будете отвечать: „Я не могу быть судьей его сочиненiй, мои сужденiя всегда будутъ пристрастны, потому что я его мать; но я могу сказать только, что онъ добрый, любящiй меня сынъ, и съ меня довольно“. И будьте уверены, что почтенiе другихъ усугубится къ вамъ вдвое, а вместе съ нимъ и ко мне, потому что такой отзывъ матери естъ лучшая репутацiя человеку, какую онъ только можетъ иметь. Родители же, которые хвалятся сочиненiями сыновей, чрезвычайно наивны и смешны въ своей наивности. Я зналъ некоторыхъ, которые мне были очень смешны“ и проч.
Въ другой разъ онъ писалъ:
„Вы до сихъ поръ еще не охладели отъ страсти къ чинамъ и думаете, что я непременно и чинъ долженъ получить выше. Ничуть не бывало: я все темъ же, чемъ и былъ, т. е. коллежскимъ асессоромъ, и ничего более. Если бы я имелъ какую-нибудь существенную выгоду для себя въ чине, верно бы не упустилъ этимъ воспользоваться; я не такъ глупъ, чтобы пренебречь этимъ. Но мне нельзя вамъ этого растолковать“.
была действительно въ характере Марьи Ивановны. Гоголю непрiятно было знать, что мать хвалила передъ завистливыми и непонимающими соседями его сочиненiя и съ жаромъ спорила, отстаивая его литературную репутацiю. Соседямъ могло быть больно и обидно, особенно соседкамъ-матерямъ, когда Марья Ивановна съ гордостью и жаромъ увлеченiя говорила о сыне.
Мы знаемъ, что симпатичнейшая мать Гоголя была невозможной мечтательницей, что̀ могло его также выводить изъ терпенiя, особенно, когда дело касалось его лично. Обожаемому сыну она готова была приписывать все новейшiя изобретенiя... Но вотъ самый характерный случай. На стр. 489 VI тома сочиненiй Гоголя въ изданiи Кулиша читаемъ: „Ради Бога, берегите себя отъ этого тревожно-нервическаго состоянiя, котораго начало у васъ уже есть. Вотъ и теперь, при одной вести о посылке, вамъ пришла мысль, что это непременно должно быть продолженiе моего сочиненiя, и вы уже поспешили предаться радости и позабыли, что въ прежнемъ письме я обещалъ сестрамъ огородныхъ семянъ.“. Гоголь былъ въ это время недоволенъ своимъ трудомъ и всякое напоминанiе о немъ резало его по сердцу, вызывало съ его стороны очень несдержанные ответы и негодованiе на то, что его считаютъ „почтовой лошадью“ и проч., а тутъ новое и при его настроенiи чрезвычайно досадное недоразуменiе!.. Когда прiехалъ въ Италiю государь, Марье Ивановне заочно льстило, будто сынъ ея представлялся государю и государь обратилъ на него вниманiе, и въ ея воображенiи зароились самыя заманчивыя мечты... Наконецъ, однажды, называя сына генiемъ, она прямо утверждаетъ, что „Богъ продлитъ ему жизнь и подастъ ему силы действовать на прославленiе Его“. Все это очень сердило Гоголя. Подробности этого чисто семейнаго вопроса должны быть оставлены въ стороне; необходимо сказать, что при техъ данныхъ, которыя представляли изъ себя эти два характера, все указанное въ высшей степени естественно и, переходя отъ разъясненiя къ суду, мы впали бы въ грубую ошибку.
Когда Гоголь писалъ матери спокойно (т. е. во всехъ почти письмахъ), то опять почти возвращался его обычный, дружескiй и нежный тонъ въ обращенiяхъ къ ней.
великопостный характеръ. Въ этихъ письмахъ онъ чаще всего проситъ молиться о его душе и объ облегченiи его недуговъ. Такимъ же характеромъ отличаются и ниже приводимыя ненапечатанныя до сихъ поръ письма.
„Благодарю васъ, безценная моя матушка, что вы обо мне молитесь. Мне такъ всегда бываетъ сладко въ те минуты, когда вы обо мне молитесь. О, какъ много делаетъ молитва матери! Берегите же, ради Бога, себя для насъ. Храните ваше драгоценное намъ здоровье. Въ последнее время вы стали подвержены воспалительности въ крови. Вамъ нужно бы, можетъ быть, весеннее леченiе травами, разумеется при воздержанiи въ пище и въ дiэте. Вообще всемъ полнокровнымъ, какъ и сами знаете, следуетъ остерегаться отъ всего горячительнаго въ пище. Ради Бога, посоветуйтесь съ хорошимъ докторомъ. Молитесь и обо мне, и о себе вместе. О, какъ нужны намъ молитвы ваши! какъ оне нужны намъ для нашего устроенiя внутренняго! Пошли вамъ Богъ провести постъ духовно и благодать всемъ вамъ! Въ здоровье моемъ все еще чего-то недостаетъ, чтобы ему укрепиться. До сихъ поръ не могу приняться ни за труды, какъ следуетъ, ни за обычныя дела, которыя оттого прiостановились. (Зачеркнуто: „И все мне, кажется, что“...) О, да вразумитъ васъ во всемъ Богъ! Не смущайтесь ничемъ вокругъ, — никакими неудачами; только молитесь, и все будетъ хорошо.
Вашъ весь, васъ любящiй сынъ Николай“.
„Никогда такъ не чувствовалъ потребности молитвъ вашихъ, добрейшая моя матушка! О, молитесь, чтобы Богъ меня помиловалъ, чтобы наставилъ и вразумилъ совершить мое дело честно, свято, и далъ бы мне на то силы и здоровья. Ваши постоянныя молитвы обо мне теперь мне такъ нужны! такъ нужны! Вотъ все, что̀ умею вамъ сказать! О, да поможетъ вамъ Богъ обо мне молиться!
благодарный сынъ Николай“.
Едва-ли можно не согласиться, что письма эти, какъ и многiя другiя изъ писемъ разсматриваемаго перiода, напечатанныя въ изданiи Кулиша, свидетельствуютъ не только о любви и уваженiи Гоголя къ матери, но и о сильномъ, основанномъ на религiи, убежденiи, что молитвы матери могутъ ему принести счастье, котораго онъ искалъ.
Въ сороковыхъ годахъ Гоголь, очевидно, занятъ былъ почти исключительно своимъ внутреннимъ мiромъ: прежняя живая воспрiимчивость къ впечатленiямъ внешнимъ уступаетъ место самоуглубленiю. Вместе съ темъ характеръ писемъ становится чрезвычайно монотоннымъ: при перечитыванiи ихъ поражаетъ крайняя ограниченность техъ пунктовъ, которые онъ затрогиваетъ въ заочной беседе съ родными, но зато на этихъ немногихъ пунктахъ онъ стоитъ твердо и возвращается къ нимъ при каждомъ удобномъ случае. Репертуаръ его нравственныхъ убежденiй былъ не разнообразенъ, но зато они были искренни. Теперь его вниманiе сосредоточивается на немногихъ вопросахъ, которые онъ считаетъ важнейшими. Прежняя живая потребность въ обмене впечатленiй въ немъ угасла и его интересуютъ предметы отвлеченные; онъ жаждетъ упрековъ ради нравственнаго совершенствованiя и самъ добросовестно ихъ расточаетъ.
Въ письмахъ къ матери съ 1839 г. постоянно видны его заботы о семье, но, согласно характеру его убежденiй, не практическiя и не матерiальныя, а нравственныя. Онъ желалъ даже, чтобы сестры его не выходили замужъ; мечталъ о томъ, чтобы выстроить флигель въ деревне такъ, чтобы каждая сестра имела по комнате, похожей на келью. Интересна одна записка его, имеющая характеръ завещанiя:
„Мне бы хотелось, чтобы деревня наша по смерти моей сделалась пристанищемъ всехъ не вышедшихъ замужъ девицъ, которыя бы отдали себя на воспитанiе сиротокъ, дочерей бедныхъ, неимущихъ родителей. Воспитанiе самое простое: Законъ Божiй да безпрерывное упражненiе въ труде на воздухе около сада или огорода“.
Сестрамъ онъ даетъ советы заниматься хозяйствомъ, не бояться бедности, помогать нуждающимся, не допускать лишнихъ тратъ; онъ заботится и о томъ, чтобы оне прiучали малолетняго племянника (Н. П. Трушковскаго) къ труду и наблюдательности, повторяетъ часто также мелочные советы, напр., относительно прогулокъ, которымъ придавалъ большое значенiе... Самъ онъ, очевидно, сильно состарился душою... Если въ это время въ письмахъ къ матери и роднымъ встречаются резкости, то это обусловливалось взаимными недоразуменiями, происходившими отъ его глубоко-религiознаго, но своеобразнаго мiросозерцанiя, благодаря которому онъ ко многому относился съ безпощадною строгостью. Ему нельзя было писать какъ-нибудь и что-нибудь, хотя онъ не переставалъ требовать, чтобы мать и сестры писали къ нему откровенно, на лоскуткахъ и съ ошибками и прибавлялъ: „никогда и никакъ не удерживайтесь въ письмахъ вашихъ отъ техъ выраженiй и мыслей, которыя почему-нибудь покажутся, что огорчатъ меня, или не понравятся. Ихъ-то именно скорее на бумагу, ихъ я желаю знать“. Когда одна изъ сестеръ писала ему, что она постоянно помнитъ, что мы на этомъ свете „мимоездомъ“ и что „ей не хочется даже выкладываться“, то, казалось бы, настроенiе это должно было согласоваться съ настроенiемъ брата, и что же? Онъ остался недоволенъ (см. Соч. Гоголя, т. V, стр. 442). Въ одномъ изъ писемъ его (VI томе, стр. 27) читаемъ: „Письма ваши и письма сестеръ получилъ. Они меня изумили: я не ожидалъ ничего больше на счетъ моего письма, какъ только одного простого уведомленiя, что оно получено. Вместо того получилъ целыя страницы объясненiй и оправданiй, точно какъ-будто я обвинялъ кого-нибудь“. Одинъ разъ Гоголь прямо пишетъ: „Получая самъ отовсюду упреки, любя упреки и находя неоцененную пользу для души моей отъ всякихъ упрековъ, даже и несправедливыхъ, я хотелъ и вамъ прислужиться темъ же“. Въ другомъ письме онъ советуетъ сестрамъ, если имъ захочется упрековъ, перечитывать его письма. Чтобы правильно судить объ отношенiяхъ Гоголя къ матери, никакъ нельзя упускать изъ виду указанную раньше ея оригинальную мечтательность, и ошибочно не принимать въ разсчетъ этого культа упрековъ, бросающагося въ глаза во всехъ письмахъ сороковыхъ годовъ.
Наконецъ, Гоголь проситъ мать писать ему все, до последнихъ мелочей и объясняетъ цель переписки, какъ онъ ее понимаетъ: „Это сообщенiе всякихъ подробностей и всехъ помысловъ поможетъ мне лучше понять васъ и ваше назначенiе и братски помочь вамъ въ стремленiи къ тому совершенству, къ которому мы все должны стремиться. Мы посоветуемся обоюдно, какъ намъ быть лучшими“. Совершенно такъ же искренно задавался онъ просвещенiемъ ближнихъ вообще въ „Выбранныхъ местахъ изъ переписки“ и особенно, когда писалъ свое известное завещанiе: „оно нужно затемъ, чтобы , чтобы я могъ передать это ощущенiе другимъ“.
Этимъ мы закончимъ характеристику отношенiй Гоголя къ матери и въ заключенiе приведемъ чрезвычайно удачное и верное замечанiе А. Н. Пыпина:
„Въ начале сороковыхъ годовъ Гоголь уже рекомендуетъ своимъ роднымъ чтенiе его собственныхъ писемъ и даетъ имъ уроки благочестiя. Разъ онъ перешелъ въ этомъ всякую меру, такъ что мать и сестры его глубоко были огорчены его нетерпимымъ, требовательнымъ, суровымъ тономъ; изъ ихъ ответа, Гоголь долженъ былъ увидеть, что мера перейдена, и тогда въ немъ опять сказывается самое теплое чувство и покорность, , какъ прежде онъ искренно поучалъ ихъ, ратуя за ихъ душевное спасенiе“ („Характеристики литературныхъ мненiй“, стр. 350; 2 изд., стр. 355).
„Получа это роковое известiе, прiехавши въ Полтаву,` какъ я его не вижу, и второй месяцъ, какъ его нетъ на земле!... Иногда мне покажется, что онъ за-границей или где-нибудь въ отлучке, и когда вспомню, что его нетъ, то точно какъ варомъ обдастъ меня; или когда благодетельный сонъ посетитъ меня, то какое ужасное пробужденiе!... Я не роптала на Бога, узнавъ объ ударе, меня поразившемъ, а только умоляю Его не отлучаться отъ моего сына ни на минуту, окружить его своими ангелами и дать ему радости неизглаголанныя“.
къ минувшимъ навеки днямъ счастья и тихихъ, чистыхъ радостей, когда хорошо и отрадно жилось ей на беломъ свете. Въ отношенiи къ окружающимъ и ко всему, что̀ напоминало ей настоящее, она становится все более равнодушною. Подозрительность, которая и прежде была въ ея характере, теперь достигаетъ крайнихъ размеровъ... Только трогательная и безграничная доброта оставалась до ея смерти неизменной чертой...
Въ 1868 году, въ самый день св. Пасхи, скончалась Марья Ивановна такъ же неожиданно, какъ любимые ею мужъ и сынъ. Прахъ ея покоится въ Васильевке, при церкви, какъ строительницы храма, рядомъ съ безгранично любимымъ и не забытымъ до кончины мужемъ. — Этимъ оканчиваемъ речь о взаимныхъ отношенiяхъ Гоголя и его матери, но въ приложенiяхъ сообщимъ еще два письма Гоголя къ его матери, нигде прежде не напечатанныя до помещенiя ихъ нами въ статье: „Родители Гоголя“ въ „Историч. Вестнике“ за 1889 г. (см. янв. и февраль). После этого отступленiя возвращаемся къ прежнему разсказу.