VI.
РАЗБОРЪ МНЕНІЙ Г-ЖИ БЕЛОЗЕРСКОЙ И Г-ЖИ ЧЕРНИЦКОЙ ОБЪ ОТНОШЕНІЯХЪ ГОГОЛЯ КЪ МАТЕРИ.
Подобные указаннымъ необдуманные упреки и обвиненiя со стороны подозрительной матери подали впоследствiи поводъ къ резкому и безпощадному осужденiю Гоголя г-жей Белозерской въ ея бiографическомъ очерке: „М. И. Гоголь“ („Русская Стар.“, 1887 г.). Разсматривая письма Гоголя къ матери, г-жа Белозерская пришла къ заключенiю, что онъ былъ бездушный эгоистъ, безъ стесненiя и безъ благодарности пользовавшiйся постоянно приносимыми для него матерью жертвами.
Несколько позднее въ iюньской книжке „Историческаго Вестника“ 1889 г., появился еще одинъ очеркъ, посвященный отношенiямъ Гоголя къ матери и принадлежащiй перу г-жи Черницкой, пришедшей на основанiи техъ же данныхъ, къ дiаметрально противоположнымъ заключенiямъ и во всемъ винившей М. И. Гоголь. Свой трудъ г-жа Черницкая начинаетъ указанiемъ предшествующихъ статей по тому же предмету, которыя представляются ей более или менее односторонними. Съ своей стороны она задается целью исправить допущенныя въ нихъ неточности и дополнить пробелы. И действительно, ея добросовестный и самостоятельный очеркъ является далеко не лишнимъ въ ряду прочихъ. Главная заслуга статьи именно въ желанiи и уменiи подойти къ вопросу безъ предвзятыхъ взглядовъ, которые такъ много вредятъ делу изследованiя. Но, по нашему мненiю. г-жа Черницкая впрочемъ не права единственно въ томъ, что, возражая противъ выводовъ г-жи Белозерской, она остается на почве суда надъ сыномъ и матерью, и энергически поднимая одну чашку весовъ, естественно столь же сильно опускаетъ другую. Впечатленiе отъ чтенiя сряду обеихъ статей получилось бы приблизительно такое, какъ при слушанiи речей прокурора и защитника, разсматривающихъ на суде права противныхъ сторонъ. Читатель неожиданно оказывается въ роли присяжнаго. Но показанiя слишкомъ противоречивы, и потому мне кажется нелишнимъ сказать несколько словъ въ дополненiе къ предыдущимъ главамъ, напечатаннымъ впервые въ февральской книжке „Историческаго Вестн.“ за 1889 г., — чтобы разъяснить несогласiя и исчерпать все относящееся къ данному вопросу.
Г-жа Черницкая чрезвычайно удачно группируетъ и разъясняетъ факты, касающiеся отношенiй Гоголя къ матери. Припоминая свидетельства лицъ, знавшихъ семейную жизнь Марiи Ивановны, я могъ бы только подтвердить во многомъ согласiе ихъ съ ея статьей. Но необходимо показать, какiя именно данныя должны были привести обеихъ изследовательницъ къ противоположнымъ выводамъ.
Ивановны, ея готовность помогать близкимъ людямъ до самопожертвованiя и въ высшей степени привлекательный и симпатичный характеръ; во-вторыхъ, ея страстная любовь къ сыну. Все это какъ нельзя больше подтверждается воспоминанiями лицъ, коротко знавшихъ Марiю Ивановну, и не только подтверждается, но представляется даже въ гораздо бо̀льшихъ размерахъ. Приведу несколько отзывовъ. „Взглянувъ на Марью Ивановну и поговоривъ съ нею несколько минутъ“, — пишетъ С. Т. Аксаковъ, „можно было понять, что у такой женщины могъ родиться такой сынъ. Это было доброе, любящее, нежное существо, полное эстетическаго чувства съ легкимъ оттенкомъ самаго кроткаго юмора“. Г. Трахимовскiй приводитъ трогательныя доказательства этой доброты. Такою же безпредельно доброй изображаетъ ее г. Кулишъ въ письмахъ къ Н. А. Белозерской, также по личнымъ воспоминанiямъ. Покойный А. С. Данилевскiй, ближайшiй другъ Гоголя, и его семья, въ свою очередь, много разсказывали мне о доброте Марiи Ивановны, какъ о факте, не подлежащемъ никакому спору или сомненiямъ. Однимъ словомъ, одинаково симпатичной является Марья Ивановна во всехъ безъ исключенiя личныхъ воспоминанiяхъ и во всехъ статьяхъ, где сколько-нибудь ея касалась речь. Даже случайно встреченный мною летъ семь тому назадъ бывшiй ея крепостной вспомнилъ о ней со слезами на глазахъ: „добрая была барыня, — что́ и говорить! Ее все любили. Такихъ ужъ теперь нетъ!... Жить у нихъ намъ было хорошо, не такъ, какъ прочимъ крепостнымъ! И теперь ее жалко!... Случалось, и нередко, что добротой Марьи Ивановны злоупотребляли, но она принадлежала къ числу техъ личностей, которыхъ въ этомъ отношенiи никогда никакой опытъ не научаетъ, и всегда оставалась доброй, радушной и гостепрiимной помещицей, какой ее рисуютъ воспоминанiя Кулиша, Трахимовскаго и Данилевскихъ.
Спрашивается: могла ли Марья Ивановна быть невнимательной и безучастной къ тому самому единственному сыну, котораго, по общимъ отзывамъ, „любила до обожанiя?“ Ея любовь къ Никоше была любовь страстная, пламенная и, пожалуй, безумная. Однажды, по поводу моего вопроса о письме, въ которомъ Гоголь безъ стесненiя выражаетъ досаду на мать за споры съ соседями о его литературномъ значенiи, А. С. Данилевскiй между прочимъ заметилъ: „Да ведь надо знать, какъ она всегда говорила о сыне. Она говорила о немъ съ гордостью любящей и счастливой матери, съ восторгомъ, со страстью, и, при всей безпредельной доброте, готова была за малейшее слово о немъ поссориться съ каждымъ“. Въ обожанiи сына Марья Ивановна положительно доходила до Геркулесовскихъ столповъ, приписывая ему все новейшiя изобретенiя (пароходы, железныя дороги) и, къ величайшей досаде сына, разсказывая объ этомъ всемъ при каждомъ удобномъ случае. Разубедить ее не могли бы никакiя силы...
Посмотримъ теперь, какъ, по устраненiи некоторыхъ недоразуменiй, неизбежныхъ при сужденiи о вопросе по отрывочнымъ даннымъ, могутъ быть, согласно съ другими показанiями, примирены противоречивыя заключенiя г-жи Черницкой и г-жи Белозерской.
Г-жа Черницкая, вероятно, согласится съ нами, что если Марья Ивановна не высылала сыну на книги, когда онъ былъ гимназистомъ, то это всего убедительнее объясняется степенью ея образованiя: въ вопросе о необходимости или пользе выписываемыхъ сыномъ книгъ она судьей быть не могла; но намъ известенъ ея взглядъ, что любовь къ книгамъ хотя и похвальна, можетъ бытъ вредна, когда обратится въ страсть; что обязанность хорошей матери за это сделать „репримандъ“. Ведь это такое же проявленiе добродушной наивности, какъ и въ другихъ случаяхъ, когда, напримеръ, она считала необходимымъ воспитательнымъ прiемомъ „писать Николеньке по нескольку листовъ морали“, или упрашивала А. А. Трощинскаго удостоить съ своей стороны Никошу строгихъ поученiй, потому что они вместе съ ея собственными „моралями“ долженствовали сделать изъ Гоголя „истиннаго христiанина и добраго гражданина“. Г-жа Черницкая выражаетъ недоуменiе, почему въ статье г. Трахимовскаго не разъяснено, что́ побуждало Марью Ивановну такъ мало помогать сыну деньгами; но у нея ихъ не было, и притомъ Марья Ивановна весь векъ прожила почти безвыездно въ деревне, вследствiе чего имела самое смутное представленiе о трудностяхъ городской жизни вообще, не говоря уже о петербургской или, напр., заграничной. Даже то, что Марья Ивановна поверила первому сплетнику относительно мнимаго мотовства сына, принимавшаго у себя товарищей-нежинцевъ, у которыхъ онъ и самъ часто бывалъ, вполне объясняется ея подозрительностью; но что расходы сына могли ей вообще представляться огромными, согласится каждый житель столицы, которому случалось встречать въ провинцiалахъ непобедимое недоверiе къ факту столичной дороговизны. Наоборотъ, г-жа Белозерская особенно настаиваетъ на готовности Марьи Ивановны приносить для сына жертвы. Причиной такого взгляда служатъ, конечно, частыя выраженiя благодарности Гоголя матери за все, что̀ она для него сделала. Итакъ готовность Марьи Ивановны приносить жертвы для сына не подлежитъ сомненiю, но могла ли она приносить ихъ одну за другой — большой вопросъ. Въ действительности она ихъ не могла приносить, какъ убедительно разъяснилъ г. Трахимовскiй, и по самой простой и черезчуръ прозаичной причине: наличныя деньги тысячъ на построенiе церкви этому нисколько не противоречитъ: постройка была гораздо раньше, при жизни ея мужа, да на это богоугодное дело она могла бы, не противореча нужде; да кто же не знаетъ людей съ подобными ей натурами, которые потому и бедны, что при ихъ доброте копейка не можетъ у нихъ удержаться?! Съ другой стороны и Гоголь долго не могъ понять и оценить всего, что̀ для него делалось. Такъ мы находимъ следующее справедливое замечанiе объ этомъ, въ „Русской Жизни“, 1891 г., № 66:
Постепенно „более близкое ознакомленiе его съ практической стороной жизни показало ему и оборотную сторону медали, натолкнуло его на вопросы, о которыхъ онъ до техъ поръ не думалъ. Привыкнувъ къ тому, что все его просьбы, соединенныя съ значительными, иногда, расходами (на платье, на краски, картины, книги, музыку) безпрекословно исполнялись, онъ вовсе не задумывался надъ вопросомъ: какъ это делается и откуда все это берется. Смерть отца прямо поставила его лицомъ къ лицу съ действительностью. Малопо-малу ему стало ясно, что они вовсе не обладаютъ такими средствами, какъ онъ думалъ. Онъ понялъ, какихъ хлопотъ и заботъ, сколькихъ огорченiй и, подчасъ, горя стоитъ матери его каждый рубль, высылаемый ему по первому его требованiю и истрачиваемый имъ не на одни только книги и картины, но и на франтовство, на разные фраки, сертучки, галстухи, подтяжки, платочки (Кулишъ, V, 30, 33, 42, 54, 60, 64). Вследствiе такого „открытiя“ онъ уже перестаетъ безпечно писать матери: пришлите денегъ на то-то и на то-то, а пишетъ свои просьбы о деньгахъ уже съ оговорками“.
Но всего важнее то, что г-же Белозерской по отрывкамъ изъ переписки не могли быть известны болезненная мечтательность и подозрительность Марьи Ивановны. Судя о ней, какъ о часто встречающемся типе, она не имела даже данныхъ для предположенiя, что въ характере ея героини крылись весьма крупныя и оригинальныя особенности. Объ этомъ темъ менее возможно было догадаться по письмамъ, что въ нихъ, повидимому, совершенно ясно раскрывается ея душа, что̀ и въ самомъ деле справедливо. И ведь указанныя нами особенности ея характера отразились въ переписке; но, Ивановны, причине. Наконецъ безъ сравненiя съ отзывами людей, лично знавшихъ Марью Ивановну, черты эти легко могли ускользнуть отъ вниманiя даже въ техъ случаяхъ, когда ихъ сохранила напечатанная переписка. Въ брошюре „Ученическiе годы Гоголя“ я отчасти отметилъ подозрительность Марьи Ивановны, но я далеко не угадывалъ техъ размеровъ ея, о которыхъ мне пришлось после неоднократно слышать... Наконецъ, мы узнаемъ весьма важное сведенiе въ статье г. Трахимовскаго, — что въ минуты грусти Марья Ивановна склонна была страшно преувеличивать нужду, бедность, горе, предаваться мрачнымъ мыслямъ. Мне кажется, что все это совершенно необходимо иметь въ виду при оценке взаимныхъ отношенiй Гоголя и его матери.
Остановлюсь еще на двухъ-трехъ частностяхъ. Не зная причудливаго характера Марьи Ивановны, г-жа Белозерская придала черезчуръ большое значенiе такимъ ея выраженiямъ, какъ напр., что Гоголь „себя возвысилъ, а ее унизилъ“. — „Однимъ изъ своихъ позднейшихъ писемъ“, — говоритъ г-жа Белозерская, — „онъ настолько заделъ ее (мать), что она увидела въ его словахъ незаслуженные упреки себе и дала ему это почувствовать“. Но перечитывая предшествующее письмо, можно легко убедиться, что въ немъ-то именно Гоголь высказалъ недовольство по поводу споровъ Марьи Ивановны за литературную репутацiю, и это, по нашему мненiю, были упреки вполне заслуженные. Притомъ выраженiе „дала ему почувствовать“ неверно характеризуетъ Марью Ивановну женщиной долго сдерживавшей себя и, наконецъ, тонко и деликатно высказавшейся. До насъ не дошло это письмо Марьи Ивановны, но обыкновенно она была куда далека отъ политики и дипломатiи; каждая строчка ея письма и все ею писанное взятое вместе, вполне убеждаютъ, что она всегда говорила просто, что̀ было на душе, а если на душе было тяжело, то многое и преувеличивала. — Говоря о недостаточныхъ успехахъ Гоголя въ гимназiи, г-жа Белозерская съ излишней суровостью замечаетъ, что онъ „“; также покойный О. Ф. Миллеръ иронически называетъ „реторикой въ трагическомъ вкусе“ те строки, въ которыхъ Гоголь оправдываетъ себя въ лености, передъ матерью. Но это слишкомъ строго: неужели естественное и простительное желанiе школьника оправдаться есть уже позорное лицемерiе сознательнаго плута! Мы, конечно, не поверимъ Гоголю-юноше, какъ верила его мать, что онъ не получилъ при выходе изъ гимназiи 12 класса будто бы потому, что „не хотелъ ласкаться къ наставникамъ“ — это ужъ вполне типическая школьная жалоба на „несправедливость людскую“ — но жестоко тутъ было бы видеть испорченность и злое лицемерiе.
Возвращаемся еще разъ къ статье г-жи Черницкой, чтобы прибавить, что она чрезвычайно полезна и поучительна, показывая наглядно, какъ односторонни ходячiя предубежденiя противъ великаго писателя и какъ часто делаются незаслуженные и жестокiе упреки людямъ, память которыхъ должна быть особенно дорога. Съ печатнымъ укоромъ и обвиненiемъ следовало бы вообще быть гораздо осмотрительнее. Напротивъ, особеннаго сочувствiя заслуживаетъ уменiе отнестись къ делу просто и правдиво, безъ всякаго предубежденiя, какъ съумела совершенно вскользь, мимоходомъ, отнестись къ самому больному пункту въ бiографiи Гоголя г-жа Черницкая: „Прибегая съ готовностью на помощь другимъ“, — говоритъ она, — „самъ Николай Васильевичъ часто бедствовалъ. Его существованiе было весьма неопределенно, такъ какъ онъ жилъ исключительно на деньги, выручаемыя отъ продажи сочиненiй. Служебнаго места, о которомъ онъ мечталъ, Гоголь не добился, а къ педагогической деятельности, за которую брался, былъ совсемъ неспособенъ“. Эти слова, очевидно, сказаны отнюдь не въ упрекъ Гоголю, но и чужды панегирическаго отношенiя къ делу; въ нихъ выражается просто искреннее, человеческое участiе къ „неопределенному положенiю“ писателя, которое действительно было главнымъ несчастiемъ его жизни и не разъ давало поводъ къ ядовитымъ, но несправедливымъ и поверхностнымъ обвиненiямъ Гоголя. Надо помнить, что строгiе судьи иногда слишкомъ скоро готовы все опорочить, но жестоко и невеликодушно безъ самыхъ вескихъ причинъ отягощать память умершихъ. Пусть бiографическiе вопросы обсуждаются свободно съ разныхъ сторонъ; пусть даже они будутъ иной разъ разбираться строго и ошибочно. Чемъ больше безпристрастныхъ обсужденiй, темъ полнее и легче раскроется истина. Не въ этомъ следуетъ видеть оскорбленiе памяти писателя. Маскировать имена, откладывать разъясненiя, бояться критики не следуетъ. Но нельзя судить деятелей прошлаго съ суровостью яко бы безупречнаго пушкинскаго Анджело. Иначе генiальный писатель или другой историческiй деятель, несмотря на воздвигаемый ему памятникъ, оказывается по недоразуменiю въ положенiи привязаннаго къ позорному столбу преступника, надъ которымъ торжественно совершается публичная казнь. Такое отношенiе имело въ свое время raison d’être; но теперь, кажется, пора отрешиться отъ крайностей и не отказывать людямъ, составляющимъ гордость страны въ той справедливости, въ которой никто не решится отказать на суде въ качестве присяжнаго самому злому преступнику.