III. А. О. СМИРНОВА И Н. В. ГОГОЛЬ
въ 1829—1832 гг.
Въ нашей литературе можно указать почтенныя имена, пользующiяся заслуженною известностью и имеющiя все права на видное место въ ея летописяхъ, несмотря на то, что они принадлежатъ людямъ, не принимавшимъ въ ней непосредственнаго участiя собственными трудами: Шуваловъ, Львовъ, Оленинъ, Станкевичъ, по своимъ связямъ и влiянiю на известныхъ писателей, не должны быть забыты потомствомъ. Къ числу такихъ лицъ, несомненно, следуетъ отнести и Александру Осиповну Смирнову, род. 6 марта 1810, † 7 iюня 1882 г.. Близость ко двору, короткое знакомство и отчасти тесная дружба съ целой фалангой корифеевъ литературы, блестящiй природный умъ и редкое образованiе являются достаточными причинами, чтобы сообщить живой интересъ какъ обстоятельствамъ ея личной жизни, такъ особенно ея отношенiямъ къ одному изъ крупнейшихъ представителей нашей литературы. Въ продолженiе более полустолетiя Александру Осиповну зналъ каждый, кто умелъ перо держать въ рукахъ, и ей былъ хорошо известенъ весь кругъ деятелей царствованiй Александра I, Николая Павловича и Александра II, какъ въ Россiи, такъ и за-границей.
Предлагая вниманiю читателей отношенiя Смирновой къ Гоголю, считаемъ необходимымъ передать главнейшiя бiографическiя сведенiя о ней и представить некоторыя данныя о первомъ знакомстве ея съ нашимъ писателемъ.
I.
Александра Осиповна Смирнова, рожденная Россетъ (род. 6 марта 1810 г., † 7-го iюня 1882 г.), была во всехъ отношенiяхъ щедро наделена дарами природы. Она почти отъ рожденiя имела уже все данныя, чтобы выдвинуться изъ массы и занять въ жизни высокое, исключительное положенiе. Со стороны обоихъ родителей она была знатнаго происхожденiя. Почти каждый изъ ближайшихъ ея предковъ могъ припомнить въ своей жизни что-нибудь особенное, выдающееся, а иные даже имели некоторую историческую известность. Какъ обширныя связи, такъ и богатыя личныя дарованiя обещали ей светлую будущность.
Фамилiя Россетовъ французскаго происхожденiя; она переделана изъ Rosset. Родъ ихъ распадался на несколько ветвей, изъ которыхъ младшая доныне существуетъ въ Лангедоке. Въ числе своихъ представителей ветвь эта считаетъ целый рядъ sieurs de Лаваль (sieurs Laval de Mortiliere), изъ которыхъ одинъ похороненъ въ древнейшей церкви Парижа, другой, бывшiй викарнымъ епископомъ гренобльскимъ, — въ склепе гренобльскаго кафедральнаго собора. Другiя две ветви обитали въ провинцiяхъ Дофинэ и Франшконтэ. Изъ Дофинэ происходилъ и отецъ Александры Осиповны, le chevalier Joseph de Rosset. Званiе это онъ получилъ по наследству, какъ младшiй сынъ мальтiйскаго рыцаря (en minorité). По женской линiи онъ состоялъ въ свойстве съ герцогами Ришельё и Рошешуаръ. По ихъ примеру и, можетъ быть, вместе съ ними онъ прiехалъ впервые въ Россiю. Сражаясь подъ знаменами Потемкина и Суворова, онъ заявилъ себя геройской доблестью, особенно подъ Измаиломъ и Очаковомъ, и получилъ георгiевскiй крестъ. (Имя его начертано на стене Георгiевской залы въ Кремлевскомъ дворце). Когда же во время ужасовъ революцiи все его родственники погибли, онъ эмигрировалъ въ Россiю, где сталъ называться Осипомъ Ивановичемъ Россетомъ. Впоследствiи онъ служилъ въ Одессе комендантомъ порта, карантинной гавани и гребной черноморской флотилiи. Онъ особенно подружился съ своимъ родственникомъ герцогомъ Ришельё, известнымъ основателемъ Одессы, съ Ланжерономъ и др. Тамъ же онъ женился на красавице Надежде Ивановне Лореръ княжна и состояла въ родстве съ последнимъ владетельнымъ царемъ Грузiи, Георгiемъ XIII. Какъ урожденная княжна , Екатерина Евсеевна, а также и дочь ея, Надежда Ивановна, пользовались особымъ благоволенiемъ императора Александра Павловича, заочно крестившаго Александру Осиповну и двухъ младшихъ ея братьевъ вместе съ императрицей Марiей Федоровной. Действительнымъ же воспрiемникомъ отъ купели детей былъ другъ ихъ отца, герцогъ Ришельё.
Воспитанная въ Малороссiи, въ именiи своей матери (Громоклея-Водино), Надежда Ивановна полюбила ее и старалась передать эту любовь къ поэтической Украйне всемъ своимъ детямъ. Прекрасно владея малороссiйскимъ языкомъ, она всегда предпочитала его французскому и немецкому, которые также знала въ совершенстве. Благодаря ея разумному влiянiю, Александра Осиповна, въ жилахъ которой текла смешанная кровь, сделалась вполне русской женщиной по симпатiямъ, убежденiямъ и характеру.
что она только-что перенесла другое горе: дядя ея Цицiановъ, другъ известнаго Ростопчина, выехавшiй въ день самаго вступленiя въ Москву Наполеона, виделъ, какъ домъ его былъ ограбленъ и сожженъ непрiятелями; кроме того, единственный сынъ его, князь Георгiй, двоюродный братъ главнокомандующаго на Кавказе, бывшiй ординарцемъ при Багратiоне, погибъ вскоре после Бородинской битвы. Оставшись вдовой двадцати летъ, Надежда Ивановна вскоре вышла вторымъ бракомъ за остзейскаго уроженца, генерала Ивана Карловича Арнольди, потерявшаго ногу въ Лейпцигскомъ сраженiи и командовавшаго потомъ въ Таганроге артиллерiйской бригадой. Отношенiя ея ко второму мужу не совсемъ походили на отношенiя къ первому. Она горячо любила chevalier de Rosset, но только уважала Арнольди, человека требовательнаго, строго относившагося къ детямъ отъ перваго брака. Мать ея, Екатерина Евсеевна Лореръ, отзывалась о немъ такъ: „герой-то онъ герой, и красивъ, но съ деревяшкой и настоящiй воинъ; это совсемъ не то, что Осипъ Ивановичъ Россетъ или нашъ герцогъ Ришельё. Вотъ это настоящiе бояре и герои: и умны, и воспитаны, и добры, а Арнольди все-таки протестантъ!... Католикъ еще веритъ всему, чему и мы веримъ, а те и Богородицу отрицаютъ“.
Недовольная строгостью Арнольди къ своимъ детямъ, Надежда Ивановна поспешила отвезти ихъ сначала къ матери, а потомъ въ Петербургъ, где поместила дочь въ Екатерининскiй институтъ, подъ высокое покровительство ея крестной матери, императрицы Марiи Федоровны, а мальчиковъ отдала въ Пажескiй корпусъ. Такому решенiю чрезвычайно способствовалъ, кроме неудобства воспитывать детей въ провинцiи вследствiе постоянныхъ переездовъ мужа, принужденнаго кочевать съ бригадой, также постоянный страхъ близкой смерти отъ частыхъ родовъ. Опасенiя ея скоро оправдались: ея давно уже не было въ живыхъ, когда государь Александръ Павловичъ скончался въ доме ея мужа, генерала Арнольди, (въ Таганроге).
Семи летъ разсталась Александра Осиповна съ Малороссiей, но страстно полюбила ее на всю жизнь. „Я родилась въ Малороссiи“, говорила она, „воспиталась на галушкахъ и вареникахъ, и какъ мне ни мила Россiя, а все же я не могу забыть ни степей, ни техъ звездныхъ ночей, ни крика перепеловъ, ни журавлей на крышахъ, ни песенъ малороссiйскихъ бурлаковъ... Все тамъ лучше, чемъ на севере“. Она считала себя малороссiянкой, и въ ней, действительно, было много русскаго благодаря воспитанiю. Въ своей натуре она представляла счастливое соединенiе лучшихъ качествъ души и ума русскаго и французскаго. Отъ Россетовъ она унаследовала французскую живость, воспрiимчивость ко всему и остроумiе; отъ Лореровъ — изящныя привычки, любовь къ порядку и вкусъ къ музыке; отъ матери — любовь къ Россiи и особенно къ Украйне; отъ грузинскихъ своихъ предковъ — лень, пламенное воображенiе, глубокое религiозное чувство, восточную красоту и непринужденность въ обхожденiи. По причине своего смешаннаго происхожденiя, она, подобно матери, еще съ детства одинаково хорошо владела русскимъ, французскимъ и немецкимъ языками. Въ институте же, благодаря материнскимъ попеченiямъ и надзору императрицы Марiи Феодоровны, какъ известно, постоянно навещавшей подведомственныя ей заведенiя и сдедившей за ихъ жизнью и за ходомъ занятiй, — Александра Осиповна делала большiе успехи и быстро развивалась. Особенно полюбила она русскую словесность, которую изучала подъ руководствомъ известнаго профессора П. А. Плетнева. Благодаря ему, она научилась изящной декламацiи и тонкому пониманiю красотъ художественной литературы, достаточно засвидетельствованному и доказанному темъ уваженiемъ, съ какимъ относился къ ея вкусу А. С. Пушкинъ. Впоследствiи она прекрасно читала стихи и прозу; государь Николай Павловичъ охотно слушалъ въ ея чтенiи повести Гоголя, а въ 1850-хъ годахъ „Муму“ и другiе разсказы И. С. Тургенева.
приписывала его таланту и неусыпнымъ трудамъ. (См. «Р. А.» 1871, XI). Въ одномъ изъ писемъ къ Гоголю она говорила о немъ: „онъ меня воспиталъ въ некоторомъ отношенiи; мы такъ связаны съ нимъ, что я души его потребность“. („Русск. Стар., 1888, VIII, 132).
Днемъ торжества для институтокъ и ихъ добросовестнаго руководителя было выпускное испытанiе, состоявшееся въ присутствiи императрицъ Марiи Федоровны и Александры Федоровны 20 февраля 1826 года. Экзаменъ былъ публичный; въ числе приглашенныхъ были митрополитъ, многiе академики и литераторы. Марiя Федоровна прiехала въ сопровожденiи двухъ поэтовъ: В. А. Жуковскаго и Ю. А. Нелединскаго-Мелецкаго. Институтки должны были говорить на память стихи, преимущественно изъ произведенiй присутствующихъ поэтовъ; но воспитаннице Россетъ было предложено продекламировать стихотворенiе «Фонтанъ Бахчисарайскаго дворца» Пушкина. Здесь она имела случай выказать во всемъ блеске свою мастерскую декламацiю. Впоследствiи это обстоятельство не мало способствовало ея сближенiю съ великимъ поэтомъ, нашедшимъ въ ней хорошую ценительницу своихъ произведенiй. По окончанiи экзамена бывшiя воспитанницы хоромъ пропели стихи, сочиненные Жуковскимъ по случаю ихъ выпуска, и торжество окончилось роскошно сервированнымъ завтракомъ съ русскими блинами, такъ какъ дело было на маслянице. Черезъ несколько дней нашей даровитой институтке былъ присужденъ второй шифръ (перваго она не могла получить, потому что уступала одной изъ подругъ, Балугьянской, въ арифметике).
II.
При первой же встрече съ Жуковскимъ, отъ проницательныхъ глазъ юной Россетъ не ускользнула ни безграничная доброта, ни та детская непринужденность, съ которою Жуковскiй держался въ обществе; но особенно ее поразили добрые, задумчивые глаза поэта. Прошло немного времени, и то̀, что̀ казалось недавно необыкновеннымъ счастьемъ, сделалось для нея осязательной действительностью: молодая восторженная девушка, оставаясь усердной почитательницей Жуковскаго, стала его другомъ. Она познакомилась съ нимъ и часто встречалась у Карамзиныхъ, которые составляли центръ, объединявшiй придворный и литературный кружки. Это было незадолго до кончины Марiи Федоровны, къ которой тотчасъ по окончанiи курса, семнадцати летъ отъ рожденiя, Александра Осиповна поступила фрейлиной. Потомъ она осталась фрейлиной уже при императрице Александре Федоровне. Въ то время у Жуковскаго въ Шепелевскомъ дворце (нынешнемъ Эрмитаже) бывали литературно-дружескiе вечера, и вообще преданiя Арзамаса не забывались. Литературныя знакомства Александры Осиповны расширялись постоянно, что̀ было темъ легче и естественнее, что весь такъ называемый „ковчегъ Арзамаса“ (такъ называетъ гостиную Карамзиныхъ А. О. Россетъ въ Дневнике) находился въ дружескихъ отношенiяхъ съ Карамзиными. Кроме бывшихъ арзамасцевъ (кн. П. А. Вяземскаго, А. И. Тургенева, Пушкина, Блудова, кн. В. Ф. Одоевскаго), этотъ кружокъ, по словамъ О. Н. Смирновой, посещали еще Крыловъ, Гнедичъ, оба Глинки, Хомяковъ, Вiельгорскiе, позднее Лермонтовъ (около 1833 года), Тютчевъ и многiе другiе. Изъ лицъ высокопоставленныхъ въ немъ следуетъ особенно назвать великаго князя Михаила Павловича.
Пушкина Жуковскiй поспешилъ представить Александре Осиповне, когда онъ, освобожденный изъ своего заточенiя въ селе Михайловскомъ и уже побывавшiй въ Москве, только-что прiехалъ въ Петербургъ. Во всемъ кружке во многомъ царствовали еще традицiи Арзамаса: взаимныя отношенiя отличались изящной дружеской простотой и искреннимъ расположенiемъ. Продолжались даже шутливыя прозвища, и между прочимъ Жуковскiй получилъ отъ Россетъ названiе быкъ или , которымъ онъ любилъ впоследствiи подписывать свои письма къ ней. Онъ-же съ своей стороны величалъ Александру Осиповну небеснымъ дьяволенкомъ (Соч. кн. Вяземскаго, VIII, 233), также девушкой-чернавушкой „всегдашней принцессой“ своего сердца. (См. „Русск. Архивъ“, 1883, 2, 334 и 339).
Съ первыхъ шаговъ выступленiя въ светъ, фрейлина Россетъ была окружена восторженнымъ поклоненiемъ и получила при дворе громкое прозванiе Donna Sol. Ее безпрестанно сравнивали съ южной ласточкой, солнцемъ, звездами, розой, что̀ показываетъ, какое обаянiе она производила и умомъ, и своей пленительной, чисто южной, красотой. Стихотворенiе кн. Вяземскаго „Черныя очи, чудныя очи“ послужило какъ бы сигналомъ къ поэтическому изображенiю ея со стороны певцовъ большихъ и малыхъ. Отвечая кн. Вяземскому, Пушкинъ написалъ въ 1828 г. стихотворенiе „Ея глаза“, где сравниваетъ ихъ съ южными звездами, намекая на грузинское происхожденiе Александры Осиповны, называетъ черкесскими, хотя и отдаетъ преимущество глазамъ Олениной. Въ этомъ же стихотворенiи онъ отозвался о ней, что она
„Придворныхъ витязей гроза“.
но и мы изъ него получаемъ самое определенное представленiе о нравственномъ достоинстве Александры Осиповны, что̀ особенно важно въ виду того, что прочiя поэтическiя характеристики обрисовываютъ преимущественно ея внешность. Хомяковъ, обвороженный красотой Россетъ, писалъ ей:
О, дева-роза, для чего
Мне грудь волнуешь ты?
Къ ней же относится его стихотворенiе „Иностранке“. Известный другъ Пушкина, С. А. Соболевскiй
„Не за пышныя плечи,
А за умныя реч
Любимъ мы васъ“, и проч.
Графиня также посвятила Александре Осиповне несколько стихотворенiй.
Жуковскiй же писалъ ей въ „забавномъ русскомъ слоге“ (если мы въ праве применить къ нему чужой стихъ):
„Мне показалось, милостивая государыня, что васъ приличнее называть Іосифовной, нежели Осиповной. Вы, будучи весьма прекрасной девицей, имеете неотъемлемое право на то, чтобы родитель вашъ именовался Іосифомъ прекраснымъ...“
Летомъ 1830 г. Александра Осиповна часто встречала Жуковскаго въ Петергофе и въ Царскомъ Селе, куда прiезжалъ дворъ до окончанiя лагерей (въ Гатчину дворъ прiезжалъ редко, и то на короткое время, въ глубокую осень, такъ какъ императоръ Николай Павловичъ не любилъ Гатчину). Въ этомъ и следующихъ годахъ Пушкинъ снова посвятилъ несколько стиховъ Александре Осиповне.
„Евгенiя Онегина“, въ строфе XXV, къ ней относится последнiй изъ нижеприведенныхъ стиховъ:
„Тутъ былъ на эпиграммы падкiй,
На все сердитый господинъ:
На плоскость дамъ, на тонъ мужчинъ,
На вензель, двумъ сестрицамъ данный...
Подъ одной изъ сестрицъ здесь разумеется А. О. Россетъ— ея другъ, Стефанiя Радзивиллъ, которая также была воспитанницей императрицы Марiи Федоровны. Въ „Альбоме Онегина“ Россетъ посвящены стихи:
Шестого. Былъ у Б. на бале:
Довольно пусто было въ зале,
Какая вольность въ обхожденье!
Въ улыбке, въ томномъ глазъ движенье
Какая нега и душа!
* * *
Вечоръ сказала мне R. C.:
— Давно желала я васъ видеть.
„Зачемъ?“ — Мне говорили все,
Что я васъ буду ненавидеть.
„За что?“ — За резкiй разговоръ,
Ко всемъ. Однако-жъ, это вздоръ,
Вы надо мною смеяться властны,
Но вы совсемъ не такъ опасны,
И знали-ль вы до сей поры,
Въ 1831 г. Смирнова ежедневно видалась летомъ съ Пушкинымъ и Жуковскимъ въ Царскомъ Селе.
По взятiи Варшавы Пушкинъ прислалъ Александре Осиповне известный сборникъ, въ которомъ были помещены стихотворенiя: „Клеветникамъ Россiи“ и „Бородинская годовщина“, и кроме того письмо съ стихами:
„Отъ васъ узналъ я пленъ Варшавы,
Вы были вестницею славы
“.
О характере его отношенiй къ Россетъ и степени ихъ короткости въ это время можно судить по следующимъ строкамъ письма къ Плетневу:
„Россети черноокая хотела тебе писать, безпокоясь о тебе, но Жуковскiй отсоветовалъ, говоря: „онъ живъ, — чего же вамъ больше?“. Въ томъ-же году въ „Северныхъ Цветахъ“ было напечатано стихотворенiе кн. Вяземскаго, въ которомъ поэтъ сравниваетъ ее съ ласточкой:
„Красою смуглаго румянца,
Смотрите, какъ она южна;
Живее ласточки она“.
Съ техъ поръ на некоторое время это названiе сделалось нарицательнымъ въ литературныхъ кругахъ, подобно тому, какъ другая фрейлина, высокая стройная блондинка, Софья Урусова, была окрещена сильфидой.
„Я обращался къ здешнимъ артисткамъ указать мне лучшее; но сильфида Урусова и ласточка Россети требовали непременно, чтобы я поименовалъ великодушную смертную, для которой хлопочу“ (письмо отъ 2-го ноября 1831 года. Съ Александрой Осиповной, какъ увидимъ, Гоголь познакомился немного ранее того времени, когда было написано письмо, а съ фрейлиной Урусовой y Александры Осиповны зимой 1831 г., когда оне обе принимали участiе при дворе въ живыхъ картинахъ. Въ дневнике Александры Осиповны въ 1831 г. было уже отмечено, что однажды вечеромъ у нея при великомъ князе Михаиле Павловиче, въ присутствiи Пушкина, Гоголя, Жуковскаго, Вiельгорскихъ и фрейлинъ Урусовой и Эйлеръ происходило чтенiе „Вечеровъ на Хуторе близъ Диканьки...“.
Въ одномъ изъ писемъ къ Плетневу, Пушкинъ присоединилъ, говоря о Смирновой, къ прежнему названiю ласточки еще новый эпитетъ, составленный, очевидно, на основанiи приведенныхъ стиховъ кн. Вяземскаго: „Домъ я нанялъ въ память своей Элизы: скажи это южной ласточке, “. Впоследствiи Россетъ получила еще названiе: „Notre Dame de bon secours de la littérature russe en detrésse“. Названiе это также было дано кн. Вяземскимъ и объясняется ходатайствомъ Алекс. Осип. за нашихъ поэтовъ передъ цензурными властями и особенно передъ самимъ государемъ. Пушкинъ также нередко отдавалъ съ 1828 и 1829 года свои стихи Александре Осиповне для передачи непосредственно самому государю, который надписывалъ цветнымъ карандашемъ свои заметки на поляхъ и возвращалъ любимой фрейлине. Такимъ образомъ некоторыя произведенiя Пушкина, какъ „Графъ Нулинъ“, последнiя главы „Онегина“, „Моя родословная“ и „Медный Всадникъ“, не проходили черезъ руки Бенкендорфа. Графъ выходилъ изъ себя, но ничего не могъ поделать, потому что государь самъ вызывалъ на это, говоря: „Александра Осиповна, а что̀ вашъ поэтъ Пушкинъ? не написалъ ли что-нибудь?“.
Незадолго до замужества Россетъ — Пушкинъ принесъ ей свою последнюю поэтическую дань. Это было 16-го марта 1832 г.:
„Въ тревоге пестрой и безплодной
Большого света и двора
Простое сердце, умъ свободный
И правды пламень благородный,
И какъ дитя была добра.
Смеялась надъ толпою вздорной,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело“.
Здесь Пушкинъ снова характеризуетъ ея душевныя качества. Особенно дорожила А. О. стихомъ: „И какъ дитя была добра...“.
Но вскоре разнеслась молва объ ея обрученiи. 3-го августа Пушкинъ извещалъ Плетнева: „Россетъ вижу часто; она очень тебя любитъ, и часто мы говоримъ о тебе. Она гласно сговорена. Государь ужъ ее поздравилъ“ (Соч. Пушкина, изд. Литер. Фонда, VII, 287). Александра Осиповна была повенчана съ Николаемъ Михайловичемъ несколько словъ о ея муже. — Отецъ его, Михаилъ Петровичъ, служилъ въ кавалергардскомъ полку при Екатерине II, вышелъ въ отставку тотчасъ по воцаренiи Павла Петровича, женился на Феодосiи Петровне Бухвостовой, много путешествовалъ за-границей, вернулся въ царствованiе Александра I и въ 1812 году служилъ въ ополченiи. Въ его доме квартировалъ маршалъ Ней; одинъ домъ его разграбили, другой сожгли. Онъ умеръ на Кавказе, куда поехалъ на воды (въ Новогеоргiевскъ). Въ это время его единственному сыну было только 15 летъ. Черезъ три года Николай Михайловичъ поступилъ въ министерство иностранныхъ делъ, где оставался до 1844 г.; служилъ при посольстве въ Италiи и Лондоне до 1832 г. и въ Берлине до 1836 г.; онъ былъ также церемонiймейстеромъ. Осенью 1845 г. онъ перешелъ въ министерство внутреннихъ делъ и былъ калужскимъ губернаторомъ до 1851 г., потомъ петербургскимъ и сенаторомъ въ Москве; а умеръ въ марте 1870 г. въ Петербурге. — По выходе замужъ Александры Осиповны, песни трубадуровъ замолкли: самый кругъ и обязанности ея изменились въ значительной степени и съ техъ поръ лишь немногiя стихотворенiя были посвящены ей. Въ числе ихъ нельзя умолчать о значительно позднейшемъ восьмистишiи М. Ю. Лермонтова.
При васъ я слушать васъ хочу;
Но, молча, вы глядите строго —
И я въ смущенiи молчу.
Что-жъ делать?... Речью неискусной
Все это было бы смешно,
Когда бы не было такъ грустно...
Что̀ значили придворные витязи, если Лермонтовы смущались передъ нею!... Хотя Александра Осиповна оставалась еще несколько летъ въ Петербурге, но мы ничего не знаемъ за это время о ея литературныхъ отношенiяхъ, а между темъ они, безъ сомненiя, продолжались. Нельзя не пожелать поэтому, чтобы поскорее явился въ печати ея дневникъ, въ которомъ, безъ сомненiя, найдется много литературныхъ и историческихъ данныхъ, полныхъ интереса. Обращаемся къ краткому изображенiю отношенiй ея къ Гоголю въ разсматриваемый перiодъ.
III.
Можно определить съ точностью, къ какому именно году и месяцу относится начало знакомства Александры Осиповны Россетъ (впоследствiи Смирновой) съ Гоголемъ. Дочь ея, Ольга Николаевна, для разъясненiя даннаго вопроса, сообщила намъ следующiе отрывки изъ дневника ея матери на французскомъ языке:
„Le maître Petit-Russien de Marie Balabine s’appelle Gogol-Janowsky; Lise Repnine le connait; il est parent de Trochtchinsky, l’ех-ministre, qui est mort il n’y a pas très-longtemps. L’Empereur disait alors que feu l’empereur estimait beaucoup Trochtchinsky. En allant dire adieu à Lise Repnine, j’ai aperçu Gogol-Janowsky chez les Balabine; son хохолъ m’a rappelé Громоклея et le vieux Вороновскiй, qui vivait chez grand’maman.
Il m’a paru gauche, timide et triste... Après-demain nous allons à Tzarskoé.
Nous allons demain à Péterhoff; on sera toute la journée en l’air: promenades, le camp, les retraites (заря), l’équitation et les promenades sur le golfe. Je préfère Tzarskoé: on y est plus tranquille et puis il y a les Karamsine, Iskra y vient et on est moins agité. Je logerai au cottage encore cette fois. On a fait mon portrait pour le tableau du camp; je déteste a poser... La miniature a mieux reussi il y a trois ans. L’aquarelle est pour l’album de l’Impératrice; celles de Lubinka, d’Alexandrine et Sophie ont réussi aussi.
Ce soir thé d’adieu aux habitans de Tzarskoé, pour quelques semaines.
Peterhoff. é avec la nouvelle la plus inattendue, la catastrophe la plus foudroyante. Le roi est parti pour Rambouillet. Le duc de Polignac n’est pas un duc de Richelieu. Cette malheureuse duchesse d’Angoulème, qui reprend le chemin de l’exil. On dit qu’ils vont en Angleterre. Pozzo a expédié le courrier avec peu de détails; il est parti trop vite. L’Empereur est très-frappé, car on ne sait pas où cela mènera la France. Du reste sa Majesté, à ce que dit Modène, craignait l’effet des dernières mesures.
Un second courrier est arrivé. Le duc d’Orléans a été nommé lieutenant du royaume. Le roi, les d’Angoulème, le petit duc de Bordeaux, Mademoiselle la duchesse de Berri, qui a montré beaucoup de fermeté, se sont embarqués pour l’Angleterre. Quelle catastrophe!... C’est donc fini!
é tous les details et a annoncé l’arrivée du général Athalin, porteur d’une lettre du duc d’Orléans pour sa Majesté; on l’a élu roi. L’Empereur est préoccupé; il disait ce soir: „l’élection des rois a perdu la Pologne et elle perdra la France, et ce serait beaucoup plus grave. Je ne souhaite que du bien à la France“.
Русскiй переводъ:
„Малоросса, учителя Марiи Балабиной, зовутъ Гоголь-Яновскiй; Лиза Репнина знаетъ его; онъ родственникъ не такъ давно скончавшагося бывшаго министра Тро́щинскаго (Государь сказалъ тогда, что покойный императоръ очень уважалъ Тро́щинскаго). Приходя проститься съ Лизой Репниной, я увидала Гоголя-Яновскаго у Балабиныхъ; хохолъ его мне напомнилъ Громоклею и старика Вороновскаго, жившаго у бабушки. Онъ же (Гоголь) показался мне неловкимъ, робкимъ и печальнымъ.
“.
————
(Спустя некоторое время). „Завтра едемъ въ Петергофъ; тамъ будемъ целый день въ движенiи: будутъ прогулки, лагерь, церемонiя съ зарей, верховая езда и поездки по заливу... Я предпочитаю Царское: тамъ покойнее и кроме того тамъ Карамзины, прiезжаетъ Искра и меньше шума. На этотъ разъ я опять буду жить въ коттедже. Съ меня снимали портретъ для лагерной картины: терпеть не могу позировать!... Три года тому назадъ минiатюра удалась лучше. Акварель предназначается въ альбомъ императрицы; акварели Любеньки, Александрины и Софи также удались. Сегодня вечеръ: для жителей Царскаго чай, ради прощанья на несколько недель.
Петергофъ. „Изъ Парижа прибылъ курьеръ съ самымъ неожиданнымъ известiемъ: катастрофа ошеломляющая! Король бежалъ въ Рамбулье. Герцогъ Полиньякъ не то̀, что̀ Ришельё. Несчастная герцогиня ангулемская опять должна жить въ изгнанiи... Говорятъ, что они едутъ въ Англiю. Поццо прислалъ курьера съ кое-какими подробностями, но онъ слишкомъ скоро уехалъ. Государь очень пораженъ, потому что неизвестно, къ чему это приведетъ Францiю. Впрочемъ, Его Величество, по словамъ Моденъ, опасался действiя последнихъ меръ. Прискакалъ второй курьеръ: герцогъ орлеанскiй назначенъ лейтенантомъ королевства. Король, ангулемское герцогское семейство, маленькiй герцогъ Бордо (бордосскiй), герцогиня беррiйская, которая показала много мужества, отплыли въ Англiю... Какая катастрофа!.. Итакъ все кончено!.. Третiй курьеръ сообщилъ все подробности и известилъ о прибытiи генерала Аталина, подателя письма отъ герцога Орлеанскаго къ Его Величеству... Онъ избранъ королемъ. Государь озабоченъ; вечеромъ онъ сказалъ: „Избирательное начало погубило Польшу, погубитъ и Францiю, и это будетъ гораздо прискорбнее... Я желаю Францiи только добра“.
————
Изъ этого отрывка очевидно, что Гоголь познакомился съ Россетъ именно въ 1830 г., хотя Ольга Николаевна Смирнова сообщала намъ прежде, что она по некоторымъ соображенiямъ склонна относить время ихъ перваго знакомства не только къ 1830, но даже къ концу 1829. Въ дневнике Александры Осиповны разсказъ о первой встрече съ Гоголемъ записанъ после заметокъ и разсказовъ о путешествiи Пушкина въ Арзерумъ, о войне 1829 г., о смерти Грибоедова; несколько дальше следуетъ о знакомстве съ Гоголемъ, (и о немъ же черезъ некоторый промежутокъ упоминается снова, именно о чтенiи у Россетъ въ рукописи „Вечера накануне Ивана Купала“, также о революцiи, о письме Луи-Филиппа къ императору Николаю, о бегстве въ Англiю Карла X, снова о чтенiи „Миргорода“, „Повести о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ“, и проч.
————
После приведеннаго нами отрывка, какъ сообщаетъ намъ О. Н. Смирнова, следуютъ две-три страницы разныхъ известiй, разговоръ съ Пушкинымъ о бiографiи Байрона и наконецъ помечено: „Retour à Tzarskoé demain“.
Затемъ следуетъ несколько страницъ о событiяхъ после революцiи 1830 года, потомъ снова любопытное место о Гоголе, объ его первомъ визите.
„Le хохолъ est récalcitrant: il ne voulait pas venir chez moi avec Pletneff; il est timide et j’avais envie de lui parler de la Petite-Russie. Enfin Сверчокъ и Быкъ l’ont amene chez moi. Je les ai surpris en lui récitant des vers petits-russiens. Cela m’a ravie de parler de l’Oukraine; alors il s’est animé. Je suis sûre que le ciel du Nord lui pèse, какъ шапка, car il est lourd souvent. Je lui ai parlé même de Hopka, qui me faisait si peur avec le Вiй. Pouchkine dit que c’est le vampire des grecs et des slaves du midi, chez nous il n’existe pas dans les contes du Nord. Joukovsky, fidèle à l’Allemagne et à Goethe, a récité „die Braut von Korinth“. Gogol sait très-bien l’allemand“. J’ai remarqué qu’il rayonne quand Pouchkine lui parle, il m’a entendu dire Искра et a trouvé que le nom est très-bien choisi... Comme Pouchkine est bon: il a de suite apprivoisé le хохолъ récalcitrant et il est aussi bon que Sweet William, le boeuf qui mugit“ („мычитъ мой бычокъ“).
Русскiй переводъ:
„Хохолъ упрямъ; онъ не хотелъ придти ко мне съ Плетневымъ; онъ робокъ, а мне хотелось поговорить съ нимъ о Малороссiи. Наконецъ Сверчокъ и Быкъ привели его ко мне. Я ихъ удивила, произнеся наизусть малороссiйскiе стихи. Мне доставило большое удовольствiе говорить объ Украйне; тогда онъ воодушевился. Я уверена, что северное небо давитъ его, какъ шапка, потому что оно часто бываетъ угрюмо. Я ему разсказала о Гопке, которая меня напугала вiемъ. Пушкинъ сказалъ, что это вампиръ грековъ и южныхъ славянъ, какихъ у насъ нетъ въ северныхъ сказанiяхъ. Но Жуковскiй, будучи веренъ Германiи и Гёте, прочиталъ намъ „Коринфскую Невесту“ (Гоголь хорошо знаетъ по-немецки).... Я заметила, что онъ такъ и просiяетъ каждый разъ, какъ-только съ нимъ заговоритъ Пушкинъ. Онъ услыхалъ, что я называю Пушкина Искрой, и нашелъ, что это названiе къ нему идетъ... Какъ добръ Пушкинъ: онъ тотчасъ приручилъ упрямаго хохла! онъ такъ же добръ, какъ Sweet William, или Быкъ, который мычитъ“.
————
Sweet William Быкъ, Бычекъ и проч., по объясненiю О. Н. Смирновой, были прозванiя Жуковскаго; Сверчокъ и Искра — Пушкинъ, о которомъ отмечено въ дневнике по-русски: „потому что его умъ искрится“. — Черезъ несколько страницъ снова читаемъ въ дневнике о Гоголе:
„Grillon etait venu me parler de Gogol, il a passé plusieurs heures chez lui, a examiné ses cahiers, ses notes, tout ce qu’il a inscrit en voyage; il est très frappé de tout ce que Gogol a déjà observé entre Poltawa et Petersbourg, car il a même noté des conversations et même les figures, les paysages, la différence entre les gens du Nord et les Hohols“.
„Сверчокъ пришелъ поговорить со мной о Гоголе: онъ провелъ у него несколько часовъ, пересмотрелъ все его тетради, заметки, все, что̀ онъ записалъ во время путешествiя; онъ пораженъ всемъ, что̀ Гоголь подметилъ на пространстве между Полтавой и Петербургомъ, потому что онъ уловилъ даже разговоры, типы, пейзажи и черты различiя между населенiемъ севернымъ и южнымъ (хохлами)“.
————
„Тутъ же“ — сообщаетъ Ольга Николаевна Смирнова — „много говорится о политическихъ событiяхъ во Францiи и о светской жизни при дворе; потомъ о выходе 1-го января 1831 г. и объ елке при дворе 24 декабря 1830 г. Но, къ сожаленiю, несколько страницъ вырвано; годъ же выставлялся только вначале, а далее месяцы и числа большею частью не обозначены“.
Все эти строки считаемъ необходимымъ сообщить, между прочимъ, и въ опроверженiе статьи г-жи Черницкой, сочинившей, на основанiи произвольной догадки о томъ, что Гоголь будто бы былъ влюбленъ въ Смирнову и что это была именно та любовь, которая побудила его уехать за-границу, — целую исторiю объ „однолюбе-поэте“. Г-жа Черницкая говоритъ въ своей статье: „До сихъ поръ не выясненъ годъ знакомства Александры Осиповны съ Гоголемъ, котораго она всегда считала однимъ изъ самыхъ давнихъ своихъ знакомыхъ. Г. Шенрокъ, по многимъ соображенiямъ, предполагаетъ, что Гоголь познакомился съ Александрой Осиповной въ 1831 г. Такое предположенiе его намъ не кажется основательнымъ, въ виду того, что дочь Александры Осиповны, Ольга Николаевна Смирнова, относитъ знакомство ея матери съ Гоголемъ къ 1829 г.“. Г-жа Черницкая, желая доказать свое мненiе, делаетъ натяжку, такъ какъ О. Н. Смирнова, какъ мы видели, „склонна была относить это знакомство только къ 1830 или къ концу 1829 г.“, тогда какъ мнимая любовь Гоголя къ неизвестной особе упоминается въ его письме, относящемся къ лету 1829 г.. Далее, забывая о томъ, что „Вечеръ накануне Ивана Купала“ былъ значительно переделавъ въ „Вечерахъ на Хуторе“ и следовательно могъ быть прочитанъ и после появленiя этой повести въ искаженномъ виде въ „Отечественныхъ Запискахъ“ Свиньина, г-жа Черницкая смело заявляетъ: „Очевидно, читалъ ее Гоголь въ конце 1829 года“ (?). Теперь приведенная выше выдержка изъ дневника совершенно уничтожаетъ въ самомъ основанiи шаткую гипотезу г-жи Черницкой: полюбить А. О. Россетъ въ 1829 г. Гоголь во всякомъ случае не могъ, такъ какъ следуетъ прiискать для этого другой предметъ его нежной страсти. После этого рушится великолепное заявленiе о томъ, что Гоголь былъ „однолюбъ“ и комическiя разсужденiя, что будто по выходе замужъ Смирновой „онъ окончательно примирился (?!), что не для него создана Александра Осиповна“ и что его „могла отвлечь отъ личнаго чувства (?!) та слава, которую онъ сразу прiобрелъ съ выходомъ въ светъ „Вечеровъ на Хуторе“ въ 1831 г.“; но особенно пикантно торжественное уверенiе г-жи Черницкой: „Скрытный Гоголь такъ умелъ затаить въ себе чувство, что современники“ (какъ громко!) „долго не догадывались. Гордая застенчивость не позволяла ему сознаться въ своемъ чувстве даже передъ Александрой Осиповной. Мы не имеемъ поэтому никакихъ известiй о первомъ перiоде знакомства ея съ Гоголемъ (!!)“. Последнiя слова напоминаютъ уже известный филологическiй парадоксъ въ производстве слова lucus отъ non lucendo. Ho дневникъ А. О. Россетъ совсемъ не подтверждаетъ догадки г-жи Черницкой, и весь карточный домикъ, построенный ею, рушится. (Не можемъ не упомянуть по этому поводу, что г-жа Евреинова, редактировавшая когда-то „Северный Вестникъ“, где была помещена статья Черницкой, желая во что бы ни стало спасти репутацiю автора, несмотря на нашъ вызовъ напечатать выдержку изъ дневника Смирновой, , сочла возможнымъ не только отклонить это, ссылаясь на свое желанiе видеть въ печати дневникъ въ полномъ объеме (что̀ отъ меня не зависитъ), но даже удержала у себя оригиналъ, чемъ действительно затруднила своевременное напечатанiе опроверженiя въ другомъ месте). — Впрочемъ къ 1829 г. въ дневнике Александры Осиповны относятся въ самомъ деле несколько строкъ къ автору „Ганца Кюхельгартена“, но авторъ этотъ былъ тогда неизвестенъ:
„Pletneff m’a apporté une nouvelle, signée d’un nom allemand: „Hans Kuchelgarten“; je lui ai dit: „votre Allemand est un хохолъ; ce sont des plaisanteries de Petit-Russien“. Pletneff s’est moqué de moi et m’a demandé, si je croyais que le хохолъ seul sait rire? Il ne connait pas l’auteur et il est intrigué, car il doit être jeune. En depit du respect que je dois à Pletneff, je reste de mon avis, ce sont des plaisanteries gaies (хохлацкiя) de l’humeur petit-russien. Pletneff m avait apporté une lettre de notre „странствующiй Сверчекъ“, qui nous a promis, en partant pour le Caucase, de nous donner son voyage sentimental. Il m’a promis de faire aller Евгенiй Онегинъ au Caucase et à Odessa“.
Русскiй переводъ:
„Плетневъ принесъ мне книжную новинку подъ немецкимъ заглавiемъ: „Ганцъ Кюхельгартенъ“; я сказала ему: „вашъ предполагаемый немецъ — хохолъ; это хохлацкiя шутки! Плетневъ смеялся надо мной и спросилъ меня: „неужто я думаю, что одни хохлы умеютъ смеяться?“ Авторъ ему неизвестенъ и онъ сильно заинтригованъ, потому что авторъ долженъ быть молодой человекъ. Несмотря на уваженiе, которымъ я обязана Плетневу, я осталась при своемъ мненiи, что это веселый малороссiйскiй юморъ. Плетневъ принесъ мне письмо нашего странствующаго Сверчка который обещалъ намъ, уезжая на Кавказъ, дать намъ описанiе своего чувствительнаго путешествiя. Онъ обещалъ мне свозить Евгенiя Онегина на Кавказъ и въ Одессу“.
„Ганце Кюхельгартене“, что̀ заставляетъ предполагать, что заметка сделана несколько позднее, по памяти, когда Александра Осиновна, узнавъ о малороссiйскомъ происхожденiи автора, можетъ быть, записала объ этомъ проявленiи ея проницательности; но и это ни на волосъ не спасетъ г-жу Черницкую: если даже отвергнуть совсемъ показанiя дневника, то во всякомъ случае ссылка ея на предполагаемое подтвержденiе догадки дневникомъ и на слова О. Н. Смирновой оказывается неудачной, а на ней-то и основана вся статья. — Во всякомъ случае мы не отрицаемъ возможности любви Гоголя ни къ Смирновой, ни къ Шереметевой, ни къ Балабиной, ни къ Репниной, и вообще ни къ одной изъ знакомыхъ ему женщинъ; но утверждаемъ, что соображенiя г-жи Черницкой въ данномъ случае не выдерживаютъ никакой критики, или, говоря прямее, никуда не годятся.
Впрочемъ, мы должны еще оговориться, что прежнее наше предположенiе о знакомстве Гоголя съ А. О. Смирновой только въ 1831 г., въ самомъ деле, неточно; но это произошло вследствiе того, что мы не имели прежде въ рукахъ отрывковъ изъ дневника, почему на основанiи передачи намъ О. Н. Смирновой второй изъ приведенныхъ выдержекъ заключили, что „Гоголь познакомился съ Россетъ черезъ Пушкина“, тогда какъ въ выдержке речь шла уже о второй „Между темъ въ iюле 1831 г. Гоголь уже просилъ мать адресовать ему письма, на имя Пушкина въ Царское Село. Такимъ образомъ, знакомство Гоголя съ Пушкинымъ, а следовательно и съ Смирновой, относится къ летнимъ месяцамъ 1831 г., а такъ какъ, оно состоялось, какъ увидимъ ниже, до переезда на дачи, то можно почти наверное прiурочить его къ маю этого года (въ iюне Пушкинъ былъ уже въ Царскомъ Селе). Пушкинъ и Жуковскiй приняли, какъ известно, самое живое участiе въ Гоголе и, оценивъ его дарованiя, спешили ввести его въ литературные кружки и всюду, где онъ могъ найти мыслящее, образованное общество. Признавъ его своимъ, они, естественно, не замедлили представить его въ техъ домахъ, где сами находили интересъ и отраду“. — Въ настоящее время мы должны исправить это место въ томъ смысле единственно, что знакомство съ Пушкинымъ произошло въ самомъ деле приблизительно въ мае 1831 г., но съ Россетъ Гоголь былъ знакомъ уже несколько раньше. — Немного позже перваго визита Гоголя къ Россетъ въ дневнике последней находимъ еще следующiй любопытный разсказъ:
„Joukowsky est triomphant d’avoir empoigné le хохолъ récalcitrant, parce qu’il a vu que cela m’a fait tant de plaisir de parler de la Petite Russie, de grand’maman, de Gromoclea, de Hopka et des contes qu’elle me faisait. Gogol les a aussi entendus de sa няня; nous avons parlé des nids de cigognes sur les toits en Oukraine, des чумаки, des венгерцы qui apportaient des plumes de faisan à ma mère, des кобзари. J’ai promis à Pouchkine de gronder le pauvre хохолъ, s’il devient trop triste dans la Palmyre du Nord, dont le soleil a toujours l’air si malade (здесь такое „больное солнце“!). Pouchkine disait que l’été au Nord est la caricature des hivers du Midi. Ils ont tant taquiné Gogol sur sa timidité et sa sauvagerie, qu’ils ont fini par le mettre à son aise, et il avait l’air content d’être venu me voir съ конвоемъ“.
Русскiй переводъ:
„Жуковскiй въ восторге отъ того, что ему удалось схватить упрямаго хохла, потому что онъ заметилъ, какое удовольствiе мне доставляетъ говорить о Малороссiи, о бабушке, о Громоклее, о Гопке и о сказкахъ, которыя она мне разсказывала. Гоголь слышалъ ихъ также отъ своей няни. Мы говорили о гнездахъ аистовъ на крышахъ въ Малороссiи, о чумакахъ, о венгерцахъ, которые приносили моей матери перья фазановъ, о кобзаряхъ... Я обещала Пушкину побранить беднаго хохла, если онъ загруститъ въ Северной Пальмире, въ которой, правду сказать, такое больное солнце! Пушкинъ сказалъ, что
„Наше северное лето
Карикатура южныхъ зимъ“.
Они (т. е. Жуковскiй и Пушкинъ) такъ трунили надъ робостью и дикостью Гоголя, что наконецъ заставили его придти въ себя (войти въ колею), и онъ явно былъ доволенъ, что пришелъ ко мне съ конвоемъ“.
IV.
Въ своихъ „Запискахъ о жизни Гоголя“ г. Кулишъ разсказываетъ такъ о знакомстве его съ Смирновой: „оно началось такъ давно и такимъ необыкновеннымъ образомъ, что Александра Осиповна не могла даже припомнить времени, когда она увидела Гоголя въ первый разъ. Въ годъ его смерти она спрашивала его объ этомъ.
— Неужели вы не помните? отвечалъ Гоголь. Вотъ прекрасно, такъ я же вамъ и не скажу. Это, впрочемъ, темъ лучше: значитъ, что мы всегда были съ вами знакомы.
Сколько разъ она ни повторяла потомъ свой вопросъ, онъ отвечалъ:
— Когда не знаете, такъ не скажу-жъ. Мы всегда были знакомы“.
Очень можетъ быть, что блестящая фрейлина, звезда всего придворнаго мiра, обворожительная красой первой молодости и уже стяжавшая столько лавровъ, Александра Осиповна, при обширнейшемъ круге знакомыхъ, въ начале не придавала особаго значенiя встречамъ съ скромнымъ начинающимъ писателемъ, преимущественно обратившимъ на себя ея вниманiе своимъ малороссiйскимъ происхожденiемъ. Совсемъ въ иномъ положенiи былъ Гоголь: новичекъ въ литературномъ и особенно светскомъ кругу, недавнiй нежинскiй школьникъ, крайне самолюбивый, онъ былъ, вероятно, очень польщенъ новымъ знакомствомъ и если сначала дичился и уклонялся отъ него, то это еще нисколько не противоречитъ сказанному. Во всякомъ случае, онъ хорошо запомнилъ первую встречу. Но и Александра Осиповна сохранила въ своей памяти этотъ эпизодъ. Если она затруднялась припомнить точно годъ встречи, то еще возможно допустить, согласно съ разсказомъ П. А. Кулиша, что эта забывчивость не очень льстила въ высшей степени самолюбивому Гоголю и что поэтому ей нелегко было выпытать у скрытнаго и уклончиваго малоросса даже то, о чемъ онъ умалчивалъ ради шутки. Но такъ какъ разсказъ г. Кулиша, вероятно, основанъ на устныхъ воспоминанiяхъ Александры Осиповны, то, безъ сомненiя, намъ всего лучше возстановить истину на основанiи более точнаго письменнаго источника. Поэтому приводимъ здесь вполне отрывокъ изъ дневника Ольги Николаевны Смирновой, о разговоре ея матери при Гоголе (въ Калуге въ 1850 г., а не въ 1851 г., какъ у г. Кулиша) съ Иваномъ Сергеевичемъ Аксаковымъ, записанный тотчасъ же на память.
Иванъ Сергеевичъ— Александра Осиповна, разскажите, какъ вы познакомились съ Николаемъ Васильевичемъ?
Александра Осиповна. — Ахъ, какъ вы надоели, Иванъ Сергеевичъ! отстаньте! Я не помню совсемъ, — и что̀ вамъ за дело!
Николай Васильевичъ Гоголь. — Иванъ Сергеевичъ, Александра Осиповна про это забыла, а знаете ли вы — почему? Потому, что это было такъ давно, что мы были знакомы на томъ свете, когда и васъ не было, да и насъ самихъ!... Александра Осиповна про это забыла.
. — Николай Васильевичъ, разскажите мне всю правду, где и какъ вы познакомились?
Николай Васильевичъ. — Хорошо; Александра Осиповна, сознайтесь, что вы забыли, а я помню.
Александра Осиповна— Именно забыла; разскажите Ивану Сергеевичу, а то онъ мне будетъ надоедать каждый день вопросами: y него страшное любопытство!
. — Это не любопытство, а любознательность. Какъ это вы, Александра Осиповна, „дама блистательнаго света“, узнали Николая Васильевича въ вашемъ не русскомъ Петербурге?
Николай Васильевичъ. — Ну, слушайте же! Я давалъ урокъ одной барышне, прескучный урокъ: я не педагогъ... Моя бедная ученица зевала. Александра Осиповна пришла къ намъ съ сестрой моей ученицы, заметила меня и тотчасъ узнала хохла. Мы близнецы великороссовъ, но видно, что на каждомъ хохле, какъ и на москвиче, особый отпечатокъ. Александра Осиповна тутъ же заметила, что небосклонъ Северной Пальмиры тяготитъ и гнететъ хохла. Она знала уже, что П. А. Плетневъ меня принималъ дружелюбно и что В. А. Жуковскiй и А. С. Пушкинъ благоволили къ хохлу. На другой день она приказала Плетневу доставить къ ней хохла; это было имъ тотчасъ исполнено. Плетневъ при Василiи Андреевиче и Александре Сергеевиче передалъ мне приказанiе Александры Осиповны явиться къ ней. Я закобенился, не захотелъ повиноваться; но тутъ Жуковскiй и Пушкинъ оба закричали на меня и сказали, что я и глупъ, и невежа, и грубьянъ, что все должны слушаться Александры Осиповны, и что никто не смеетъ упираться, когда она приказываетъ. Побранивъ меня порядкомъ, А. С. Пушкинъ, которому нельзя было отказывать, и В. А. Жуковскiй схватили меня и повели во дворецъ къ Александре Осиповне. Когда она увидала меня съ моимъ конвоемъ, она сказала: „Наконецъ-таки пришли! Ведь и я хохлачка, и я помню Малороссiю. Мне было всего семь летъ, когда я уехала на северъ, на скучный северъ, а я все помню и хутора, и малороссiйскiе леса, и малороссiйское небо, и солнце. Поговоримъ о родномъ крае“. Александра Осиповна прочитала мне малороссiйскiе стихи. Тутъ я узналъ, что мы уже давнымъ-давно знакомы и почти друзья, и что мы всегда будемъ друзья. А. С. Пушкинъ сказалъ: „Александра Осиповна, прiютите хохла, побраните его, когда захандритъ“, а Василiй Андреевичъ даже промычалъ: „Вотъ видишь, братъ, что Плетневъ тебя бранитъ поделомъ за твою глупость: ведь ты не хотелъ идти, а теперь радъ, что пришелъ и будешь намъ благодаренъ во-веки, что мы тебя, хохла, схватили и привели“. Вотъ какъ мы познакомились съ Александрой Осиповной. Тогда все мы были помоложе, Пушкинъ еще не былъ женатъ, Александра Осиповна была фрейлина, а я былъ учитель. Я у нея познакомился съ в. кн. Михаиломъ Павловичемъ и со многими добрыми друзьями. Пусть это будетъ вамъ примеромъ, Иванъ Сергеевичъ: добрыхъ советовъ слушайтесь! Знакомство съ Александрой Осиповной мне было въ пользу: ведь она прiятная дама, но очень строгая, престрогая дама: она меня побраниваетъ, а это мне очень здорово и полезно; она никогда не увлекается, что̀ очень разумно. Пушкинъ съ ней советовался; она ему говорила правду; это полезно автору.
. — Неужели вы въ самомъ деле забыли про это, Александра Осиповна? Это непростительно: къ вамъ пришли три личности, и какiя же? генiальныя личности! и вы забыли этотъ день!
Николай Васильевичъ. — Не увлекайтесь, Иванъ Сергеевичъ! тутъ были две генiальныя личности — два поэта; третiй былъ я. Про мою генiальность нечего говорить; когда я напишу все, что̀ у меня на уме, и на сердце, и въ душе, и что̀ еще не высказано, тогда, пожалуй, позволю вамъ определять мое место въ русской литературе. Я вовсе не генiй, и это уже слишкомъ восторженное мненiе обо мне, вовсе не нужное. Не восторгайтесь и не увлекайтесь!
Иванъ Сергеевичъ— Неужели вы это забыли, Александра Осиповна; даже не записали! Покайтесь!
Александра Осиповна. — Записать-то я записала; я все записывала: разговоры съ Пушкинымъ и Жуковскимъ и другими, и теперь помню этотъ первый визитъ Николая Васильевича; но ведь это было такъ давно! — Николай Васильевичъ, это было въ Петербурге; мы уезжали въ Царское; вы были потомъ у меня въ Царскомъ съ Пушкинымъ. Этотъ день я помню. Была гроза — я боюсь грозы — и вы мне разсказали смешной анекдотъ малороссiйскiй, старались меня развлечь и Пушкинъ читалъ стихи шутовскiе.... Это я очень хорошо помню... Но скажите мне, Иванъ Сергеевичъ, что̀ васъ удивляетъ, что я, именно я, давно знакома съ Николаемъ Васильевичемъ, и къ чему вамъ это знать?
Иванъ Сергеевичъ. — Простите великодушно, Александра Осиповна: вы не серди́тесь за стихи, отдайте мне эти стихи.
. — Я вовсе не сержусь, Иванъ Сергеевичъ, а стиховъ не отдамъ. Они очень хороши, особенно одинъ стихъ:
„И закалясь въ борьбе суровой“....
Весь этотъ разговоръ былъ шутливый, веселый. Иванъ Сергеевичъ былъ очень молодъ, увлекался и восторгался. Александра Осиповна его очень любила, а иногда дразнила за стихи.
————
1840-хъ годовъ, мы, къ сожаленiю, не имеемъ почти никакихъ сведенiй. Впрочемъ, на основанiи известной книги г. Кулиша
Отсылая интересующихся къ „Запискамъ о жизни Гоголя“ П. А. Кулиша (т. I, стр. 206—210), дополнимъ здесь кстати, на основанiи записаннаго Ольгой Николаевной Смирновой, разсказъ Гоголя о путешествiи его въ Испанiю, темъ более, что этотъ эпизодъ его жизни остается почти неизвестнымъ въ нашей литературе. Гоголь былъ въ Испанiи и даже читалъ по-испански, въ чемъ удостоверяютъ по воспоминанiямъ лица, близко его знавшiя (О. Н. Смирнова — А. С. Данилевскiй).
Изъ Марселя Гоголь отправился моремъ въ Барселону (вероятно, въ 1837 г., когда въ его переписке замечается длинный перерывъ, — съ iюня по ноябрь) и разсказывалъ анекдотъ по этому поводу. Погода была отвратительная. Въ каюте былъ Гоголь, два француза и англичанинъ. Ихъ очень укачивало и все сильно мучились морскою болезнью.
— „Avouez, monsieur le russe, que voilà un cochon bien propre!“
Другой случай произошелъ въ гостинице въ Мадриде. Все въ ней по испанскому обычаю было грязно; белье было совсемъ засаленое. Гоголь пожаловался; но хозяинъ отвечалъ: „señor, нашу незабвенную королеву (Изабеллу) причисляютъ къ лику святыхъ, а она во время осады несколько недель не снимала съ себя рубашки, и эта рубашка, какъ святыня, хранится въ церкви, а вы жалуетесь, что ваша простыня нечиста, когда на ней спали только два француза, одинъ англичанинъ и одна дама очень хорошей фамилiи: разве вы чище этихъ господъ?“
— Нетъ, она тепленькая: пощупайте ее!
Разсказывая это впоследствiи, Гоголь обыкновенно прибавлялъ:
— Въ 1830-хъ годахъ испанскiя локанды были гораздо грязнее русскихъ станцiй; грязнее ихъ знаю только жидовскую корчму и одинъ монастырь въ Іерусалиме и также на Афоне, где легкая и тяжелая кавалерiя, т. е. блохи, клопы, тараканы и вши, ночью поднимаютъ настоящiй бунтъ и однажды сражались на моей спине!“ и проч. Онъ говаривалъ также: „Блохи при Тиверiадскомъ озере настоящiе слоны!“
По шутливому тону этихъ разсказовъ, Александра Осиповна сначала сомневалась въ ихъ справедливости и даже въ 1843 году, когда Гоголь разсказывалъ объ этомъ въ присутствiи ея брата, Аркадiя Осиповича , Якова Владимiровича Ханыкова Перовскаго„Запискахъ о жизни Гоголя“ П. А. Кулишъ, но О. Н. Смирнова энергически отрицаетъ его сообщенiе).