ПРИЛОЖЕНІЯ.
КОМЕДІИ ГОГОЛЯ НА СЦЕНЕ.
Что̀ касается исполненiя главной роли въ «Ревизоре», роли городничаго то самыми лучшими были именно первые исполнители ея — М. С. Щепкинъ и И. И. Сосницкiй. Известно, чемъ была для перваго вообще вся пьеса «Ревизоръ». Когда Гоголь въ сороковыхъ годахъ, отуманенный своими позднейшими мистическими соображенiями, сталъ въ «Развязке Ревизора» уже заднимъ числомъ и крайне натянутымъ образомъ истолковывать въ аллегорическомъ смысле значенiе своей пьесы, то эта неожиданность непрiятно поразила М. С. Щепкина и тяжело отозвалась въ его душе. Тутъ-то выяснилось, насколько Щепкину дорога была эта комедiя и особенно его роль. «Прочтя ваше окончанiе «Ревизора» — съ досадою писалъ онъ Гоголю, — «я бесился на самого себя, на свой близорукiй взглядъ, потому что до сихъ поръ я изучалъ всехъ героевъ «Ревизора», какъ живыхъ людей; я такъ виделъ много знакомаго, такъ родного, я такъ свыкся съ городничимъ, Добчинскимъ и Бобчинскимъ въ теченiе десяти летъ нашего сближенiя, что отнять ихъ у меня и всехъ вообще это было бы действiе безсовестное. Чемъ вы ихъ мне замените? Оставьте мне ихъ, какъ они есть. Я ихъ люблю, люблю со всеми слабостями, какъ вообще всехъ людей. Не давайте мне никакихъ намековъ, что это де не чиновники, а наши страсти; нетъ, я не хочу этой переделки; это люди настоящiе, живые, люди, между которыми я взросъ и почти состарился. Видите ли, какое давнее знакомство! Вы изъ целаго мiра собрали несколько человекъ въ одно сборное место, въ одну группу; съ этимъ въ десять летъ я совершенно сроднился, и вы хотите отнять ихъ у меня. Нетъ, я ихъ вамъ не дамъ, не дамъ, пока существую. После меня переделывайте хоть въ козловъ, а до техъ поръ я не уступлю вамъ Держиморды, потому что и онъ мне дорогъ».
отчасти, другого даровитаго современнаго ему актера Сосницкаго, талантливое исполненiе которымъ роли городничаго Гоголь ценилъ высоко. Въ подробномъ разборе игры Сквозника-Дмухановскаго въ статье Аполлона Григорьева отмечены все наиболее замечательные моменты игры маститаго артиста уже въ последнее время его служенiя искусству. Известно, что уже съ начала пятидесятыхъ годовъ силы стали заметно изменять Щепкину, а въ шестидесятыхъ иногда даже грустно бывало видеть слабые остатки былого величiя; но темъ не менее Щепкинъ всегда оставался художникомъ съ ногъ до головы, до самой своей кончины, и если менее счастливыя позднейшiя поколенiя могли жалеть о томъ, что не видали его въ полномъ расцвете силъ, когда о немъ не безъ основанiя говорили и думали, что сыграть что-нибудь не хорошо онъ просто не въ состоянiи, то до самаго конца во всехъ его интонацiяхъ и жестахъ чувствовался великiй художникъ, надъ которымъ время властно единственно въ смысле некотораго ослабленiя его бодрости и энергiи. Глядя на игру Щепкина въ Сквознике-Дмухановскомъ, Ап. Григорьевъ пришелъ къ заключенiю, что «городничiй въ полномъ смысле отлитъ заразъ Щепкинымъ», т. -е. въ игре Щепкина особенно бросалось въ глаза именно то великое преимущество, котораго, какъ увидимъ, явно не доставало въ роли Хлестакова даже Шумскому. Необыкновенно естественно разсказывалъ Щепкинъ о виденныхъ во сне двухъ крысахъ; чрезвычайно искренно завидовалъ Ляпкину-Тяпкину въ томъ, что уездному суду самъ Богъ покровительствуетъ и что никто туда не заглядываетъ, и энергично упрекалъ собеседника въ вольнодумстве. Замечательно искусно передавалъ онъ также трусость растерявшагося городничаго въ сцене съ Хлестаковымъ, величался передъ купцами и волновался при чтенiи письма Хлестакова. Общее заключенiе Ап. Григорьева объ игре Щепкина въ роли городничаго было таково: «Неподдельный пафосъ, одушевляющiй комика, заставляетъ зрителя забывать даже, что средства начинаютъ изменять артисту, хотя нельзя, конечно, совершенно скрыть отъ себя это обстоятельство, съ которымъ соединяется печальный вопросъ: кто для Москвы можетъ заменить въ этой роли М. С. Щепкина?».
«оба артиста», говорилъ онъ, «играли одинаково превосходно, различiе же въ исполненiи зависело въ сильной степени отъ самаго рода дарованiя обоихъ: одинъ (Щепкинъ) былъ по преимуществу комикъ, способности другого (Сосницкаго) определились такъ называемымъ амплуа большихъ характерныхъ ролей. У одного городничiй выходилъ простоватее, трусливее, и тамъ, где былъ просторъ комической ярости и злости, напр., въ пятомъ акте, Щепкинъ делалъ чудеса; у Сосницкаго городничiй выходилъ сдержаннее, более себе на уме; самое плутовство его было, такъ сказать, обработаннее, не являлось какъ бы естественной принадлежностью лица, а походило на вещь, прiобретенную долгимъ опытомъ». Сходное мненiе высказано было г. П. Ковалевскимъ въ «Русской Мысли»: «Щепкинъ и по южному своему темпераменту, и по дикцiи, по фигуре, голосу и по всей своей школе, чисто бытовой, далъ городничаго совсемъ русскаго — плотояднаго пролаза и шельму, съ грубоватой внешностью провинцiальнаго мелкаго чиновника, умеющаго отлично гнуть въ баранiй рогъ низшихъ себя и пресмыкаться предъ высшими; Сосницкiй, сложившiйся по типамъ французской комедiи въ переделкахъ на псевдорусскiе нравы Хмельницкаго и просто въ переводахъ, имелъ внешность более общую — подвижнаго и тонкаго, но холоднаго плута, голосъ и характеръ мягкостелющей лисы, отъ которой жестко спится. Каждый по-своему былъ превосходенъ. Конечно, Щепкинъ былъ более типичный, какъ сказано, русскiй темный человекъ, темный на все, кроме уменiя обойти, кого захочетъ. Въ последнее время Самаринъ давалъ некоторое понятiе о городничемъ — Сосницкомъ, съ которымъ онъ вообще былъ более другихъ родствененъ по голосу и дикцiи. Щепкинъ умелъ найти одну-две ноты почти трагическiя въ своей роли. Такъ слова: «не погубите! жена, дети!»... произносились имъ со слезами въ голосе, съ самымъ несчастнымъ выраженiемъ въ лице и съ дрожанiемъ подбородка, такъ что, казалось, вотъ-вотъ онъ сейчасъ расплачется. И этотъ плутъ на минуту делался жалокъ. У Сосницкаго онъ былъ скорее забавенъ, какъ попавшiйся въ западню тотъ хитрый зверь, на котораго онъ былъ похожъ. И по телосложенiю оба артиста не были похожи. Щепкинъ былъ приземистый, съ широкимъ лицомъ; Соснвцкiй — высокiй, съ чертами продолговатыми, тонкими, оплывшими только въ глубокой старости». Изъ современныхъ отзывовъ о Щепкине, какъ исполнителе роли городничаго, укажемъ не разъ цитированную нами статью въ «Молве» о «Ревизоре», где лучшими сценами призваны следующiя: распоряженiя къ принятiю ревизора, сцена съ купцами и мечтанiя съ женой въ последнемъ акте. Во всякомъ случае, если Щепкинъ и имелъ до некоторой степени соперника въ Сосницкомъ, то несомненно, что ему удавалось превосходно создать роль городничаго и довести ее до такого совершенства, что впоследствiи трудно было даже талантливымъ и опытнымъ артистамъ не только итти дальше (что̀ по сiю пору никому еще не было по силамъ), но хотя бы сколько-нибудь сравняться съ нимъ. Въ его собственномъ исполненiи былъ съ самаго начала также изумительный прогрессъ, и самъ Гоголь очень скоро оценилъ умную и добросовестную работу артиста надъ своимъ талантомъ вообще и надъ одной изъ наиболее излюбленныхъ имъ ролей — ролью городничаго. Уже въ конце 1842 г. онъ писалъ Щепкину: «Вы напрасно говорите въ письме, что стареетесь; вашъ талантъ не такого рода, чтобы стареться. Напротивъ, зрелыя лета ваши только-что отняли часть того жару, котораго у васъ было слишкомъ много и который ослеплялъ ваши очи и мешалъ взглянуть вамъ ясно на вашу роль. Теперь вы стали въ несколько разъ выше того Щепкина, котораго я виделъ прежде. У васъ теперь есть то высокое спокойствiе, котораго прежде не было; вы теперь можете царствовать въ вашей роли, тогда какъ прежде вы все еще какъ-то метались».
По словамъ Аверкiева, после того какъ Щепкинъ и Сосницкiй сошли со сцены, всемъ преемникамъ ихъ приходилось только выбирать, кому изъ двухъ образцовъ следовать. И это замечанiе касается не однихъ только второстепенныхъ артистовъ.
Когда во время последней болезни Щепкина роль городничаго была передана Пр. Мих. Садовскому, то любители театра имели поводъ вдвойне горевать о такой замене; мало того, что этотъ генiальный артистъ оказался совершенно не на месте и, опасаясь копировать Щепкина, сделалъ решительно безцветной свою роль, причемъ особенно тяжело было зрителямъ видеть, какъ Садовскiй чувствовалъ самъ какую-то неловкость и стесненiе; но что̀ было всего более обидно и жаль — пропадало безукоризненное, образцовое исполненiе роли Осипа, которое въ Щепкинскiя времена всегда лежало на Садовскомъ. И действительно, въ роли Осипа Садовскiй стоялъ на недосягаемой высоте: лучшаго Осипа нельзя было ни ожидать, ни представить себе, и Аполлонъ Григорьевъ, только-что говорившiй въ своей статье съ горячимъ увлеченiемъ о мастерской игре Щепкина, признавался, что «когда на сцене Осипъ — все живетъ передъ вами, а безъ него какъ будто пусто, и верится даже, что онъ и за сценой, и тогда, когда его нетъ передъ вашими глазами, такъ же живетъ и действуетъ. Иголочки нельзя подпустить подъ эту маску — того и гляди, коснешься живого тела: такъ срослась маска съ теломъ. Осипъ заслоняетъ остальное, заслоняетъ даже, когда онъ на сцене, и городничаго». Садовскiй превосходилъ въ данномъ случае Щепкина и темъ, что въ игре последняго были еще слегка заметны следы некоторой работы, желанiя сказать что-нибудь въ виду собравшейся публики, тогда какъ Садовскiй какъ будто совершенно перерождался въ Осипа: онъ каждымъ взглядомъ и жестомъ передавалъ неподражаемо настроенiе Осипа, напр., его досаду на барина въ известномъ монологе, и такъ чистилъ съ подплевываньемъ и на отмашь барскiе сапоги, что уже всемъ зрителямъ было ясно, насколько онъ раздосадованъ и озлобленъ; его донесенiе о прибытiи къ господину городничаго, его радость щамъ и каше после продолжительнаго голода и въ высшей степени естественное уговариванiе барина уехать изъ города — все это было въ полномъ смысле слова торжествомъ сценическаго искусства. По словамъ Баженова, въ роли Осипа, «въ его взглядахъ, жестахъ, вздохахъ, хныканьяхъ, положенiяхъ виделась зрителямъ целая драма». Г. Ковалевскiй въ цитированной выше статье, помещенной въ «Русской Мысли», припоминаетъ также о томъ, какъ, лежа на барской кровати, Осипъ — Садовскiй, разсказавъ о «продававшихся за полцены на толкучке новенькихъ фрачкахъ барина, переворачивался лицомъ къ стене и, махнувъ съ отчаянiемъ рукой, выразительно произносилъ: «а о брюкахъ и говорить нечего, — задаромъ идутъ!».
вниманiе зрительной залы было приковано къ новому городничему. Хотя для постоянныхъ посетителей театра оказалось немного новаго въ игре покойнаго артиста, въ виду очевиднаго, ярко заметнаго подражанiя его игре Щепкина, темъ не менее, начиная съ этого вечера, во весь промежутокъ времени, когда роль городничаго исполнялась Самаринымъ, публика выносила изъ стенъ Малаго театра высокое художественное наслажденiе. Умный артистъ понялъ, что после такого образцоваго исполненiя, какъ Щепкинское, нельзя уже удержаться на высоте первоклассной игры, пробивая новый путь на свой рискъ. Здесь была существенная разница въ условiяхъ съ Садовскимъ: последнiй игралъ при жизни Щепкина и не желалъ являться копiей съ живого еще оригинала; Садовскiй, быть можетъ, даже излишне избегалъ, где только можно, сходства со Щепкинымъ въ прiемахъ и манере игры, — и отъ такого стесненiя, какъ мы говорили, получалось впечатленiе не выгодное для великаго артиста. Выступивъ после смерти Правда, въ начале пьесы онъ еще не совсемъ вошелъ въ роль, являясь слишкомъ повелительнымъ и строгимъ въ обращенiи съ теми самыми подчиненными, вместе съ которыми онъ такъ часто совершалъ разныя плутни, а теперь откровенно совещался, какъ избыть общее съ ними горе. Но чемъ дальше, темъ исполненiе Самарина становилось все лучше и совершенней, и только трудныя места a part меньше удавались ему, нежели Щепкину.
Несомненно, что главной причиной частныхъ a part городничаго было желанiе автора облегчить актерамъ трудную роль Хлестакова и вместе съ темъ, насколько возможно, больше раскрыть внутреннее состоянiе обоихъ действующихъ лицъ во время дiалога. Но приподнимая одну чашку весовъ, великiй художникъ, быть можетъ, несколько обременилъ въ то же время другую. Мы, конечно, не беремъ на себя смелость высказывать въ данномъ случае какiя-либо решительныя сужденiя; этотъ вопросъ касается всего ближе исполнителей-артистовъ, и въ данномъ случае именно ихъ голосъ имеетъ первостепенное значенiе. Но мы имеемъ въ виду, по крайней мере, весьма известный примеръ исполненiя роли городничаго А. Ф. Писемскимъ въ Москве въ 1860 г. на публичномъ спектакле въ пользу литературнаго фонда. Эти-то частныя a part городничаго послужили камнемъ преткновенiя для нашего писателя, любившаго выступать на благородныхъ спектакляхъ именно въ Гоголевскихъ роляхъ и уже въ 1856 году гордившагося темъ, что онъ переигралъ почти все эти роли. И вотъ, после неоднократнаго шумнаго успеха, слава Писемскаго, какъ актера, померкла, и хотя онъ неоднократно выступалъ и позднее на подмосткахъ и однажды даже въ собственной пьесе: «Горькая Судьбина» — въ главной роли Ананiя, — публика приветствовала его уже только по чувству деликатности, больше какъ автора пьесы, нежели какъ искуснаго актера. Неудачу Писемскаго въ «Ревизоре» П. В. Анненковъ объясняетъ темъ, что «Писемскiй всегда счастливо находилъ одну верную ноту въ предоставленной ему роли и по ней создавалъ все лицо исключительно, пренебрегая всеми другими оттенками ея». Весьма любопытно то, что Анненковъ передаетъ также, какъ, отстаивая свою манеру исполненiя городничаго, Писемскiй былъ увлеченъ однажды самолюбiемъ до того, что, въ противность всемъ положительнымъ даннымъ, решился утверждать, будто бы Гоголь писалъ «Ревизора» не для сцены, — на что присутствовавшiй при споре знаменитый комикъ Мартыновъ, его хорошiй прiятель, возразилъ ему, что напротивъ подобныя a part представляютъ чрезвычайно благодарную задачу для исполнителя и значительно облегчаютъ игру.
II.
«Ревизоре» — къ роли Хлестакова. На петербургской сцене эта роль была поручена въ первый разъ талантливому артисту Дюру, имевшему въ ней некоторый успехъ, но совершенно не удовлетворившему автора. Неудачное исполненiе роли Хлестакова Дюромъ заставило глубоко призадуматься Гоголя. «Хлестаковъ вышелъ детская, ничтожная роль. Это тяжело и ядовито досадно», съ горечью говорилъ онъ въ письме къ одному литератору. Тутъ же во время самаго представленiя решилъ Гоголь переделать свою пьесу и много думалъ потомъ, какъ сделать эту роль более живою и удобною для художественнаго воспроизведенiя. Мы уже говорили выше, что онъ еще до постановки «Ревизора» на сцену спрашивалъ у своего знакомаго Н. Д. Белозерскаго, не знаетъ ли последнiй, где находится даровитый провинцiальный актеръ Соленикъ, (принадлежавшiй къ кочующей труппе Штейна), о которомъ Гоголь отзывался, что это «решительно комическiй талантъ». Позднее онъ еще более убедился въ необходимости избрать для роли Хлестакова непременно артиста съ «обширнымъ» и «положительнымъ» талантомъ, признавая ее труднейшей во всей пьесе.
Такой же взглядъ на роль Хлестакова высказывался много разъ по разнымъ поводамъ и въ разныхъ концахъ Россiи театральными критиками и рецензентами. Прежде всего укажемъ следующiя слова С. Т. Аксакова въ его «Исторiи моего знакомства съ Гоголемъ»: «Эта пьеса» («Ревизоръ») игралась и теперь играется въ Москве довольно хорошо, кроме Хлестакова, роль котораго труднее всехъ. «Городничiй», чемъ «Ревизоръ». Но тутъ же впрочемъ оговорено въ выноске, что не задолго до своей смерти Гоголь остался доволенъ въ этой роли Шумскимъ. То же, что̀ говорилъ С. Т. Аксаковъ, подтверждается следующими словами Белинскаго о роли Хлестакова: «Къ сожаленiю, это лицо понятно меньше прочихъ лицъ, и еще не нашло для себя достойнаго артиста на театрахъ обеихъ столицъ». Белинскiй былъ сравнительно больше доволенъ въ роли Хлестакова Самаринымъ: «г. Самаринъ дебютировалъ (13 апреля 1838 г.) въ роли Хлестакова. Онъ подаетъ большiя надежды для этой роли, только ему нужно привыкнуть къ ней. Но пока мы еще не видели настоящаго Хлестакова: лицо, манеры и тонъ г. Самарина слишкомъ умны и благородны для роли Хлестакова, и, по этой причине, онъ, не будучи въ состоянiи выполнять ее субъективно, еще не возвысился до ея объективнаго пониманiя и изученiя». Въ другомъ месте онъ снова говоритъ: «Жаль только, что нетъ у насъ актера для роли Хлестакова. Ее играютъ въ Москве два артиста: гг. Самаринъ и Ленскiй; первый имеетъ превосходство надъ последнимъ въ дарованiи, но наружность второго больше идетъ къ роли. Для Хлестакова г. Самарину необходимо значительно измениться, по крайней мере, въ своихъ прiемахъ. Мы уверены, что г. Самаринъ выработался бы для этой роли, и мы скоро увидели бы на нашей сцене роль Хлестакова, выполняемую съ талантомъ. Г. Ленскiй на этотъ разъ делалъ такiе фарсы, что портилъ ходъ всей пьесы». Все это было писано въ 1838, но въ 1843 Белинскiй снова повторяетъ: «для роли Хлестакова не нашлось актера въ обеихъ столицахъ нашихъ». Черезъ несколько времени въ «Пантеоне» находимъ такой отзывъ обо всехъ этихъ артистахъ въ роли Хлестакова: «Въ «Ревизоре» я виделъ г. Шумскаго въ роли Хлестакова. Шумскiй очень поверхностно изучилъ эту роль, о чемъ нельзя не пожалеть, особенно потому, что въ «Ревизоре» сильно заметенъ недостатокъ настоящаго Хлестакова. До г. Шумскаго играли здесь эту роль гг. Ленскiй и Самаринъ, и оба — неудовлетворительно: г. Ленскiй, прежде всего, слишкомъ старъ для нея, да и понялъ онъ ее какъ-то водевильно; г. Самаринъ былъ въ ней лучше, но самъ покойный авторъ говорилъ о г. Самарине: «Нетъ, не такого хотелъ я Хлестакова; Самаринъ — мальчикъ, котораго (въ первыхъ сценахъ въ трактире) жалко каждому, а мой Хлестаковъ, когда выйдетъ на сцену, всякiй бы сказалъ: «по деломъ тебе, разбойникъ, и не далъ бы ему ни гроша»... Итакъ, вы видите, мы все-таки безъ Хлестакова, и лучшимъ, доныне, исполнителемъ этой роли все-таки остается, по преданiю, покойный Дюръ».
«Ревизора» на домашней сцене: самъ хотелъ взять роль Хлестакова, С. Т. Аксакову предлагалъ роль городничаго, а Томашевскому назначалъ роль почтмейстера.
По словамъ артиста А. А. Нильскаго, недовольный игрой Дюра, Гоголь просилъ Сосницкаго сыграть роль Хлестакова на школьной сцене, спецiально для актеровъ, чтобы показать, какимъ долженъ быть этотъ герой знаменитой комедiи. «Собственноручное письмо Николая Васильевича Гоголя съ этой просьбой» — продолжаетъ г. Нильскiй — «Иванъ Ивановичъ показывалъ мне несколько разъ и всегда при этомъ умилялся до слезъ. Изъ скромности же онъ не исполнилъ этой просьбы автора».
Между темъ намъ известно, что Максимовъ, можетъ быть и не дурно выполняя роль Хлестакова, позволялъ себе въ этой роли непростительные фарсы, напр. въ сцене, где Хлестаковъ, оставшись одинъ, разсуждаетъ самъ съ собой о щедрости провинцiальныхъ чиновниковъ, онъ говорилъ: «деньги даютъ въ займы, а попробуй-ка въ Петербурге; ведь тамъ вотъ даже портной въ долгъ фрака не сошьетъ, — ей Богу! ужъ разве въ Красномъ Селе попробовать». Острота была сказана въ виду того, что представленiе давалось въ Красномъ Селе. Во всякомъ случае одинъ критикъ прямо называлъ роль Хлестакова «труднейшею изъ труднейшихъ ролей всего русскаго репертуара» и утверждалъ, что «представить одного изъ техъ, которыхъ въ канцелярiи называютъ пустейшими, человека по выраженiю Гоголя, безъ царя въ голове, представить притомъ вполне естественно — дело отнюдь не легкое». Другой рецензентъ высказывается еще решительнее: «Удивительное дело, что этотъ, повидимому, столь доступный общему пониманiю, столь несложный и до такой степени распространенный типъ такъ редко былъ верно понятъ и воспроизведенъ на сцене. Помимо первокласныхъ актеровъ, каковы были Щепкинъ, Сосницкiй, Садовскiй, С. Васильевъ, Мочаловъ, Мартыновъ и прочiе, вы можете припомнить несколько сносныхъ городничихъ, Осиповъ, Фамусовыхъ, Чацкихъ, даже Гамлетовъ, — но если вамъ во всю жизнь пришлось увидеть хоть одного порядочнаго Хлестакова, то и это ужъ слава Богу». То же мненiе высказывалъ одинъ изъ хроникеровъ «Кiевлянина»: «Весьма трудно» — говоритъ онъ — «передать на сцене эти неуловимыя черты истинной хлестаковщины, не впадая съ одной стороны въ фарсъ (для котораго здесь столько удобныхъ случаевъ), а съ другой, сохраняя типъ живого человека, прямо выхваченнаго изъ русской жизни, органическимъ продуктомъ которой была хлестаковщина въ разныхъ формахъ и подъ различными наименованiями». Мы привели здесь сужденiя разныхъ лицъ, совершенно независимыя одно отъ другого и вынесенныя каждый разъ изъ данныхъ более или менее продолжительнаго театральнаго опыта, какъ это заметно уже изъ самыхъ отзывовъ, и все они оказываются совершенно согласны между собой.
Невольно возникаетъ вопросъ: въ чемъ же главная трудность роли Хлестакова, и какiя места въ ней особенно не легки для воспроизведенiя на сцене? По мненiю г. Аверкiева, много и давно занимающагося изученiемъ условiй сценическаго искусства, въ трудности роли Хлестакова вина лежитъ отчасти и на самомъ авторе, — такъ какъ, жалуясь въ своемъ письме къ Пушкину на «обезцвеченiе» роли Хлестакова на сцене, онъ старался растолковать философское значенiе созданнаго имъ лица, которое только отвлекало исполнителей отъ более доступной и простой задачи — определить внешнее обличiе Ивана Александровича, выработать его манеры, ухватки, его говоръ, его необыкновенную во всемъ подвижность». Некоторыхъ артистовъ въ объясненiяхъ Гоголя затрудняло особенно кажущееся противоречiе въ томъ, что, съ одной стороны, речь Хлестакова должна стремиться неудержимымъ потокомъ, а съ другой, по словамъ также самого автора, она должна быть отрывистой. Изъ отдельныхъ же сценъ самою трудной оказывалась, обыкновенно, сцена опьяненiя, где артисту такъ легко перейти границы изящнаго и впасть въ фарсъ. Такимъ образомъ выходитъ, что, несмотря на желанiе самого Гоголя показать, какъ следуетъ исполнять все оттенки этой роли и вообще какъ играть «Ревизора», несмотря на то, что онъ такъ превосходно и неподражаемо читалъ самъ свою комедiю, что не разъ собирался читать ее и, случалось, действительно читалъ въ присутствiи артистовъ, не разъ принимался также писать для актеровъ руководящiя предуведомленiя и наставленiя и постоянно особое вниманiе посвящалъ выясненiю именно роли Хлестакова, — несмотря на все это, — эта роль все-таки всего более возбуждаетъ затрудненiй и исполняется слабее. Между темъ это, несомненно, вполне очерченная и ярко нарисованная личность, которую нельзя и сравнивать въ данномъ отношенiи, напримеръ, съ личностью Чацкаго въ «Горе отъ ума».
въ каждомъ жесте, при передаче самыхъ разнообразныхъ чувствъ отъ страха до наивнаго самодовольства, чувствъ притомъ часто и быстро сменяющихся, наконецъ, необходимо самое добросовестное и полнейшее воодушевленiе разсказомъ Хлестакова о своей петербургской жизни, почти до веры въ каждое невольно и неожиданно вылетающее изъ устъ его слово. Иногда небольшое уклоненiе отъ надлежащаго тона и смысла роли можетъ уже многое испортить. Гоголь прекрасно понималъ это заранее и въ отчаянiи такъ изливалъ свое огорченiе въ письме къ одному литератору по поводу игры Дюра: «главная роль пропала; такъ я и думалъ. Дюръ ни на волосъ не понялъ, что̀ такое Хлестаковъ. Хлестаковъ сделался чемъ то въ роде Альнаскарова, чемъ то въ роде целой шеренги водевильныхъ шалуновъ, которые пожаловали къ намъ повертеться съ парижскихъ театровъ. Онъ сделался просто обыкновеннымъ вралемъ, — бледное лицо, въ продолженiе двухъ столетiй являющееся въ одномъ и томъ же костюме. Неужели, въ самомъ деле, не видно изъ самой роли, что̀ такое Хлестаковъ? Или мною овладела довременно слепая гордость, и силы мои совладеть съ этимъ характеромъ были такъ слабы, что даже и тени намека въ немъ не осталось для актера? А мне онъ казался яснымъ. Хлестаковъ вовсе не надуваетъ; онъ не лгунъ по ремеслу; онъ самъ позабываетъ, что лжетъ, и уже самъ почти веритъ тому, что̀ говоритъ. Онъ развернулся, онъ въ духе: видитъ, что все идетъ хорошо, его слушаютъ, по тому одному говоритъ плавнее, развязнее, говоритъ отъ души, говоритъ совершенно откровенно и, говоря ложь, выказываетъ именно въ ней себя такимъ, какъ есть». Отсутствiе въ Хлестакове всякаго лукавства и малейшей тени преднамереннаго разсчета, соединенiе въ немъ невероятнаго легкомыслiя и безпечности съ умственною ограниченностью и неспособностью даже понимать свое положенiе — все это было такъ ново и оригинально, такъ мало походило на заигранныя, шаблонныя роли, что даже такой опытный и способный артистъ, какъ Дюръ, оказался далеко ниже своей задачи. Напуганный этимъ фiаско, Гоголь после неудачи, понесенной въ Петербурге, заботился, чтобы хотя на московской сцене дело пошло удачнее. Раздумавъ прiехать лично и прочесть актерамъ всю пьесу, Гоголь возлагалъ заботу о надлежащемъ исполненiи роли Хлестакова на Щепкина, подобно тому, какъ позднее онъ высказывалъ убежденiе, что всю режиссерскую часть следуетъ всегда возлагать на перваго комическаго или трагическаго актера, которому уже предоставляется руководить своими товарищами. Гоголь писалъ также Щепкину: «Труднейшая роль во всей пьесе — роль Хлестакова. Я не знаю, выберете ли вы для нея артиста. Боже сохрани, если ее будутъ играть съ обыкновенными фарсами, какъ играютъ хвастуновъ и повесъ театральныхъ! Онъ просто глупъ; болтаетъ потому только, что видитъ, что его расположены слушать, вретъ потому, что плотно позавтракалъ и выпилъ порядочнаго вина; вертлявъ онъ тогда только, когда подъезжаетъ къ дамамъ. Сцена, въ которой онъ завирается, должна обратить особенное вниманiе. Каждое слово его, т. -е. фраза, или реченiе, есть экспромтъ, совершенно неожиданный, и потому должны выражаться отрывисто. Не должно упускать изъ виду, что къ концу этой сцены начинаетъ его мало-по-малу разбирать; онъ вовсе не долженъ шататься на стуле; онъ долженъ только раскраснеться и выражаться еще неожиданнее и, чемъ далее, громче, громче. Я сильно боюсь за эту роль. Она и здесь была исполнена плохо, потому что для нея нуженъ решительный талантъ».
Проследивъ газетные отзывы объ исполненiи Хлестакова въ разное время на столичныхъ и провинцiальныхъ сценахъ, мы чаще всего, какъ уже сказано, встречаемъ жалобы на грубые фарсы въ сцене хвастовства и опьяненiя Хлестакова въ третьемъ акте, такъ что въ общемъ оказывается, что гораздо чаще удаются исполнителямъ даже трудности въ роли городничаго. Мы уже приводили мненiе одной газеты о трудностяхъ роли Хлестакова, высказанное подъ свежими впечатленiями игры одного изъ порядочныхъ провинцiальныхъ артистовъ: другой рецензентъ говоритъ объ одномъ артисте, что ему удалась, вообще говоря, роль Хлестакова и даже та трудная сцена, въ которой онъ завирается, но зато въ другихъ сценахъ онъ «несколько буфонилъ». Итакъ почти всегда осуждается, если не все исполненiе, то многихъ и обыкновенно довольно существенныхъ сценъ; только въ одной рецензiи, благодаря исключительной ли даровитости артиста, или сравнительной снисходительности театральнаго хроникера, мы читаемъ, что однажды въ Кiеве некто артистъ Холодовъ (въ семидесятыхъ годахъ) былъ очень хорошъ въ роли Хлестакова, а особенно въ трудной сцене опьяненiя.
Самымъ лучшимъ исполнителемъ роли Хлестакова, по мненiю самого Гоголя, былъ не такъ давно скончавшiйся (1878) известный московскiй артистъ С. В. Шумскiй; по крайней мере, есть сведенiя, что онъ именно единственный изъ исполнителей до известной степени удовлетворялъ своей игрой автора.
Мы не знаемъ, изъ какихъ источниковъ А. С. Суворинъ, во время своей полемики съ покойнымъ петербургскимъ артистомъ Монаховымъ, почерпнулъ известiе о томъ, будто бы Гоголь былъ недоволенъ игрой Шумскаго, котораго старался копировать Монаховъ, избравъ себе такимъ образомъ, по мненiю г. Суворина, далеко не безукоризненный образецъ. Быть можетъ, это сужденiе было основано на слухахъ, или же здесь было легкое полемическое увлеченiе, такъ какъ, насколько намъ известно, Гоголь, напротивъ, считалъ именно Шумскаго лучшимъ Хлестаковымъ и даже, когда увиделъ его въ первый разъ въ этой роли, тотчасъ переменилъ свое прежнее убежденiе, что всего более способенъ для исполненiя ея можетъ быть Живокини. Вообще это утвержденiе противоречитъ всемъ известнымъ даннымъ.
эффектно выходила у него сцена съ половымъ и за обедомъ. «Въ движенiи ножа, которымъ Хлестаковъ режетъ жаркое, въ усиленномъ жеванiи зритель воочiю виделъ, что и челюсти заболятъ, если съешь одинъ такой кусокъ». Но, впрочемъ, тотъ же хроникеръ отмечалъ, что въ сцене съ Анной Андреевной и Марьей Антоновной въ четвертомъ действiи Шумскiй несколько «утрировалъ, угощая безчисленными поцелуями маменьку и дочку». По словамъ довольно известнаго въ свое время въ Москве театральнаго критика Баженова, Шумскiй былъ вообще хорошъ въ Хлестакове, но можно было бы пожелать ему «меньше фарсировки и больше сдержанности во второмъ действiи». Такимъ образомъ не только г. Суворинъ, однажды полемизировавшiй съ Шумскимъ и, быть можетъ, въ этомъ деле пристрастный, но и Баженовъ считалъ нужнымъ напомнить артисту некоторыя слова Гоголя, и особенно, что Хлестаковъ лжетъ не фанфаронски театрально, а съ чувствомъ. Притомъ, что Гоголь все-таки не безусловно удовлетворялся игрой Шумскаго въ роли Хлестакова, доказывается уже темъ, что однажды после представленiя «Ревизора» осенью 1851 г. (Гоголь, вообще, чрезвычайно живо интересовался темъ, какъ идетъ его пьеса на сцене, и этотъ интересъ не угасалъ въ немъ до самой смерти, онъ почувствовалъ потребность прочесть «Ревизора» Щепкину, что̀ потомъ и исполнилъ въ его присутствiи, а также Садовскаго, Шумскаго и Самарина. По окончанiи чтенiя Щепкинъ со слезами на глазахъ подошелъ къ Шумскому и, обнявъ его, сталъ ему объяснять, какъ следуетъ играть Хлестакова. Итакъ, даже и Шумскiй, достойнейшiй истолкователь Хлестакова на московской сцене, былъ далекъ отъ совершенства въ этой роли и, кажется, не безусловно уяснилъ себе основныя требованiя Гоголя отъ ея исполнителя.
именно важнейшаго качества «отсутствiя задней мысли», безъ чего, собственно говоря, должна бы была пропасть вся роль. «Шумскiй», — говоритъ Григорьевъ, — «при всей высокой добросовестности въ отношенiи къ разработке своего таланта и къ каждой исполняемой роли, лишенъ способности творить цельные образы, а слагаетъ ихъ почастно, а это именно и совершенно непригодно въ данномъ случае. Когда Шумскiй игралъ Хлестакова, то видна была его работа надъ ролью даже на самыхъ подмосткахъ, передъ публикой». Таковъ отзывъ знатока, сочувственно относившагося къ игре даровитаго и, несмотря на юный тогда возрастъ, уже всеми признаннаго и уважаемаго артиста, не оставляетъ сомненiя въ существованiи некоторыхъ недостатковъ даже въ исполненiи Хлестакова Шумскимъ. Аполлонъ Григорьевъ склоненъ былъ признавать даже более удачной игру петербургскаго артиста Максимова, который умелъ передать именно крайнюю пустоту и безсодержательность Хлестакова; но онъ ставилъ Шумскаго выше другихъ московскихъ артистовъ: Ленскаго и Самарина. Первый хорошо проводилъ сцену съ половымъ и за обедомъ въ трактире и очень натурально изображалъ опьяненiе Хлестакова; у Самарина же выходили искусственными эти сцены, и вообще вместо Хлестакова являлся какой-то фатъ. «Чемъ пустее, глаже, безцветнее будетъ Хлестаковъ на сцене въ его обыкновенномъ, не лирическомъ состоянiи», — говоритъ критикъ, — «темъ ярче выступитъ наружу ея глубокiй смыслъ, темъ строже явится Немезида надъ беззаконiями города. Хлестаковъ, какъ мыльный пузырь, надувается подъ влiянiемъ благопрiятныхъ обстоятельствъ, растетъ въ собственныхъ глазахъ и въ глазахъ чиновниковъ, становится все смелее и смелее въ хвастовстве... Но придайте Хлестакову хоть немного разсчета въ хвастовстве и онъ перестаетъ уже быть Хлестаковымъ». Вотъ эта безразсчетность, хвастовство и не дались нашимъ артистамъ, напр., у Шумскаго явилось какое-то совершенно не идущее къ Хлестакову плутоватое выраженiе лица, даже тогда, когда онъ ходитъ въ безпокойстве взадъ и впередъ по сцене, мучимый приступами сильнейшаго голода.
поставленнаго критикомъ въ роли Хлестакова ниже одного изъ менее выдававшихся его сотоварищей по сцене, то даровитый артистъ, отстаивая своего собрата, утверждалъ, будто бы Гоголь и самъ желалъ, чтобы Хлестаковъ въ третьемъ акте являлся пьянымъ, при чемъ авторъ заметки ссылался на собственноручное письмо Гоголя къ Щепкину, нами уже приведенное выше, где Гоголь несомненно высказывается лишь за постепенное опьяненiе Хлестакова, какъ это и разъяснялъ въ своей полемической статье г. Суворинъ. Кстати, сцена, въ которой завирается Хлестаковъ, какъ известно, подверглась измененiямъ, но Гоголю не удалось провести ее на театральныя подмостки въ исправленномъ виде, такъ какъ надо было «ездить, просить и кланяться».
«Ревизора», не разъ вводившiя въ соблазнъ и напрасную полемику артистовъ и рецензентовъ. Хотя различiе между обоими текстами было подробно указано однажды въ «С. -Петербургскихъ Ведомостяхъ» (1857 г., № 250, «Московская Летопись», статья Дельта) по поводу некоторыхъ недоуменiй, возбужденныхъ игрой артиста Востокова, но это забывалось, а недоразуменiя время отъ времени повторялись. Однажды произошелъ даже такой инцидентъ: по поводу одного варiанта одному артисту театральный хроникеръ ставилъ въ упрекъ, что для сильнейшаго выраженiя растерянности Хлестакова г. Чарскiй (фамилiя артиста) взялъ въ руки бутылку и держалъ ее въ намеренiи защищаться. » («Кiевлянинъ, 1874, № 63). Хроникеръ не зналъ, что такой именно фарсъ былъ въ самомъ деле въ первоначальныхъ редакцiяхъ «Ревизора» и прибавилъ: «такую штуку можетъ выкинуть въ подобныхъ обстоятельствахъ кутила гусаръ или уланъ, но никогда ее не сделаетъ мирный Хлестаковъ, вся храбрость котораго не идетъ дальше угрозы жалобой министру». Особенно заговорили о разнице въ тексте по поводу представленiй «Ревизора» на сцене въ первый разъ безъ пропусковъ (см. «С. -Петербургскiя Ведомости», 1870, № 273) и позднее, при постановке «Ревизора» на сцене московскаго Народнаго театра въ 1872 г. (онъ помещался на Варварке, близъ Ильинскихъ воротъ). Объ этой разнице упоминали обе главныя московскiя газеты, т. -е. «Московскiя Ведомости» (1872, № 146) и «Русскiя Ведомости», при чемъ несколько странно, что «Русскiя Ведомости» первоначальную редакцiю находили более сценичною (1872 г., 9 iюня, № 124). По этому же поводу была полемика между А. С. Суворинымъ, съ одной стороны, и артистами Шумскимъ и Нильскимъ — съ другой, а затемъ полемика Суворина съ Монаховымъ. Последняя, впрочемъ, возникла еще по другому поводу: г. Суворинъ упрекалъ Монахова за то, что въ томъ месте, где Хлестакову следовало только пошатнуться, артистъ будто бы такъ сильно повалился на кресло, какъ бы съ нимъ внезапно случился апоплексическiй ударъ, и затемъ тотчасъ после этого заснулъ. Забавно, что Монаховъ находилъ возможнымъ въ своемъ возраженiи г. Суворину сослаться на то, что, поскользнувшись, онъ не удержалъ баланса, и что, если сцена паденiя, какъ выразился г. Суворинъ, вышла у него «психологически неверно», зато она вышла верною физiо́логически. И вотъ вскоре после этого на заявленiе г. Суворина, что не одно это место, но и вся игра Монахова была неудачна, обиженный артистъ напомнилъ своему суровому судье его недавнiй промахъ (правда, невольный и извинительный), заключавшiйся въ томъ, что, не зная о существованiи сценическаго текста «Ревизора», онъ обрушился на артиста Нильскаго за прибавку целыхъ фразъ о сапогахъ Пеля и о турецкомъ посланнике (упоминанiе о которомъ было въ позднейшихъ редакцiяхъ заменено упоминанiемъ о главнокомандующемъ), которыя Въ сущности, обе стороны были по своему правы, и обе кое-что упустили изъ виду, а именно г. Суворинъ оказался незнакомымъ съ первоначальнымъ текстомъ «Ревизора», артистъ же Монаховъ — несведущимъ въ гоголевской переписке и въ литературе воспоминанiй о Гоголе. Споръ дошелъ наконецъ до приглашенiя Монаховымъ Суворина посмотреть лично некоторыя места сценическаго текста «Ревизора» въ экземпляре, принадлежащемъ Александринскому театру...
«Репертуаръ и Пантеонъ» отметилъ въ одной изъ своихъ хроникъ, что Максимовъ хорошо понялъ характеръ Хлестакова и передалъ его умно, отчетливо, безъ натяжекъ и безъ утрировки. Какъ артистъ, знакомый съ темъ классомъ людей, изъ котораго заимствованъ типъ Хлестакова, онъ могъ выполнить эту роль гораздо удовлетворительнее гг. Ленскаго и Самарина, занимавшихъ и занимающихъ ее и поныне на московской сцене.
«После смерти Дюра Максимову дали роль Хлестакова; онъ явился къ отцу, чтобы тотъ его прослушалъ. Когда Максимовъ прочелъ свою роль, отецъ сказалъ ему: «Въ глупомъ водевиле кривлянье не хорошо, а въ такой комедiи актера надо высечь».
Изъ недавнихъ исполнителей Хлестакова, кроме талантливаго г. Давыдова, въ Петербурге несколько выдавался г. Петипа, о которомъ газета «Порядокъ» отзывалась, что онъ играетъ роль довольно хорошо, но впадаетъ въ карикатуру въ сценахъ съ женой городничаго, причемъ актриса, г-жа Жулева, вообще порядочно исполнявшая роль Анны Андреевны, въ то время, когда Хлестаковъ въ конце последней тирады въ третьемъ акте закидываетъ голову назадъ и раскрываетъ ротъ, какъ бы засыпая, совершенно некстати заглядывала ему въ лицо и любовалась... Изъ московскихъ артистовъ после Шумскаго роль Хлестакова исполняли Решимовъ и М. П. Садовскiй; изъ нихъ первый передавалъ, главнымъ образомъ, легкомыслiе, пустоту и фанфаронство Хлестакова, местами, въ сцене вранья, впадая въ фарсъ и изображая обыкновеннаго лгуна, что̀ именно не одобряетъ Гоголь; г. Садовскiй обращаетъ главное вниманiе на изображенiе ограниченности и умственнаго ничтожества Хлестакова. Обоихъ этихъ исполнителей, особенно Садовскаго, ценила московская публика, но старые театралы, помнящiе Шумскаго, даже и не сравниваютъ ихъ съ последнимъ. Изъ прочихъ ролей въ «Ревизоре» заслуживаетъ упоминанiя исполненiе Анны Андреевны Львовой-Синецкой, которая хорошо передавала, кроме суетности и кокетства городничихи, также ея нахальство и злость, напр., въ последнемъ действiи, где въ сравненiи съ нею является добрымъ и деликатнымъ даже ея мужъ, не отказывающiйся, по крайней мере въ такой грубой форме, оказывать покровительство въ Петербурге супругамъ Коробкинымъ. Хвалили также В. Н. Асенкову, а гораздо позднее М. Г. Савину въ роли Марiи Антоновны, Дмитрiевскаго и Сазонова въ роли почтмейстера. Для ролей Бобчинскаго и Добчинскаго Гоголь первоначально предназначалъ Щепкина и Рязанцева, о чемъ онъ и говоритъ по поводу своего горькаго разочарованiя въ петербургскихъ исполнителяхъ, поразившихъ его уже при первомъ своемъ появленiи какимъ-то шутовскимъ костюмомъ и все время кривлявшихся. Гоголь также жаловался на это въ письме къ одному литератору: «Хотя я и думалъ, что будутъ дурны, ибо создавая этихъ двухъ маленькихъ чиновниковъ, я воображалъ въ ихъ коже Щепкина и Рязанцева, но все-таки я думалъ, что ихъ наружность и положенiе, въ которомъ они находятся, ихъ какъ-нибудь вынесетъ и не такъ обкарикатуритъ». Кстати: роли Бобчинскаго и Добчинскаго слишкомъ часто исполнялись совершенно карикатурнымъ и балаганнымъ образомъ. Аполлонъ Григорьевъ жаловался однажды, что даже такой даровитый артистъ, какъ покойный Никифоровъ, сильно портилъ свою роль Бобчинскаго скороговоркой, размахиванiемъ рукъ и вообще разными излишествами. До чего доходило искаженiе этихъ ролей въ провинцiи, мы можемъ судить хотя бы по одному жалобному воплю негодованiя, что ведь «отъ перваго представленiя «Ревизора» и до того, котораго мы были свидетелями, прошло много, много летъ! Пора уже было понять, что Бобчинскiй и Добчинскiй такiе же люди, какъ и все прочiе, а не шуты балаганные! Зачемъ напяливать на нихъ такiе костюмы?». И это приходилось напоминать артистамъ уже въ начале семидесятыхъ годовъ, и, вероятно, иногда не худо было бы напомнить и теперь. Плохое исполненiе ролей Бобчинскаго и Добчинскаго заставляло иныхъ даже думать, что самыя эти лица нарисованы не вполне удачно. «Странно», — говорилъ одинъ изъ современныхъ Гоголю рецензентовъ, — «что большей части нашихъ писателей не удаются лица, которыя, кажется, всего легче рисовать, именно комическiя. Вамъ скорее и лучше изобразятъ человека съ сильнымъ, серьезнымъ, романическимъ, трагическимъ, даже слабымъ характеромъ; но чуть придется сделать верный очеркъ комическаго типа, — писатель тотчасъ впадаетъ въ преувеличенiе, въ аффектацiю, въ карикатуру. Въ этомъ случае не избегнетъ упрека и Гоголь. Все лица, въ которыхъ комическiй элементъ соединенъ съ низкою или какою-нибудь другою стороною характера — у Гоголя неподражаемы; но и некоторыя изъ чисто комическихъ лицъ, какъ напр. Бобчинскiй и Добчинскiй въ «Ревизоре», Жевакинъ въ «Женитьбе», и другiе — не выдержатъ въ этомъ отношенiи строгой критики». Лучшими исполнителями Бобчинскаго и Добчинскаго на московской сцене были Шумскiй и Никифоровъ. Белинскiй такъ говоритъ о нихъ: «Г. Шумскiй, играющiй Добчинскаго — превосходенъ. Кислое лицо, видъ какого-то добродушнаго идiотства, провинцiальность природы, какiе онъ умеетъ принимать на себя, все это выше всякихъ похвалъ. Г. Никифоровъ играетъ Бобчинскаго немного съ фарсами, но по крайней мере не портитъ роли». Позднее хорошо играли Бобчинскаго и Добчинскаго Живокини и Шумскiй. По словамъ г. Максимова («Светъ и тень петербургской драматической сцены»): «Петровъ и Пруссаковъ были лучшiе на сцене Добчинскiй и Бобчинскiй; после же Петрова и Пруссакова роли эти стали исполняться какъ-то балаганно»; также напр. объ исполненiи роли Добчинскаго актеромъ Левашовымъ «Репертуаръ и Пантеонъ» отзывается, что онъ «игралъ для райка».
III.
«Женитьба» впервые дана была на Александринской сцене въ бенефисъ Сосницкаго, въ половине декабря 1842 г. Въ этотъ вечеръ произошло странное, невероятное происшествiе: «Женитьба», какъ о томъ поспешила съ злорадствомъ возвестить публике вечно враждебная Гоголю «Северная Пчела», была, несмотря на прекрасную игру артистовъ, особенно Сосницкаго и Мартынова, «покрыта единодушнымъ, единогласнымъ шиканьемъ». «Северная Пчела» дождалась наконецъ своего торжества и на радостяхъ вздумала даже прикинуться какъ будто бы и благосклонною къ Гоголю или, по крайней мере, начинающей ценить его произведенiя. Въ первыхъ строкахъ рецензiи, подписанной иницiалами Р. З., говорится даже о томъ, что после Грибоедова Гоголь далъ первую настояшую русскую комедiю; но затемъ, при передаче содержанiя, самымъ точнейшимъ образомъ, безъ пропусковъ, подчеркиваются встречающiяся въ пьесе слова: свинья, подлецъ и проч., за допущенiе которыхъ въ свои сочиненiя «Северная Пчела» вообще неутомимо преследовала Гоголя, и въ заключенiе разбора ликующимъ тономъ поучала: «главнымъ и единственнымъ условiемъ сцены (sic) — изящество, приличiе. Тамъ, где это условiе нарушено, въ душе каждаго не совсемъ испорченнаго человека пробуждается какое-то непостижимое эстетическое чувство, которое негодуетъ на это нарушенiе и отвергаетъ природу. Да гг. писатели, природа, естественность нужны, необходимы на сцене, но въ очищенной форме, въ изящномъ виде, съ прiятной стороны и съ приличiемъ выраженныя. Всякая же пошлая, грязная природа отвратительна. И публика, единогласно ошикавъ пьесу г. Гоголя, обнаружила всю свою тонкость и чувство приличiя. Слава ей и честь!»
Точно также критикъ «Репертуара и Пантеона», изложивъ содержанiе «Женитьбы», продолжаетъ такъ: «Вотъ и вся комедiя... вся «Женитьба», хотели мы сказать, потому что сцены эти, набросанныя кое-какъ, безъ достаточной завязки и развязки, невозможно назвать «Женитьбе» нетъ ни того, ни другого. По обыкновенiю своему, г. Гоголь выводитъ въ новомъ сочиненiи своемъ несколько уродливыхъ карикатуръ, какъ въ китайскихъ теняхъ, показывая намъ притомъ такую природу, отъ которой невольно отворачиваешься. Не сомневаемся, что найдутся защитники «Женитьбы» г. Гоголя, и даже люди, которые будутъ восхищаться истиною картинъ въ его высокомъ драматическомъ созданiи; «М. Д.».
Скажите, где виделъ г. Гоголь чиновничiй мiръ, который онъ выставляетъ въ своей, такъ называемой комедiи? Говорятъ, что это природа... Хороша отговорка! и какое высокое призванiе выбирать изъ самыхъ низшихъ слоевъ общества все то, отъ чего невольно отвращаешь взоры! «А нравственная польза!» скажутъ восторженные поклонники г. Гоголя. Где же нравственная польза оттого, что мы видимъ неестественные, следовательно, и безжизненные очерки живыхъ существъ, которыхъ заставляютъ произносить слова, оскорбляющiя и вкусъ, и слухъ, и возвышенное назначенiе театра? Точно, польза можетъ быть только въ томъ, что г. Гоголь не найдетъ подражателей, которые бы по доброй воле назвали комедiей сборъ неслыханныхъ нелепостей и неприличныхъ выраженiй и подверглись бы заслуженному негодованiю публики. Публика доказала, что, несмотря на редкое появленiе у насъ оригинальныхъ пьесъ, она не увлекается слепымъ и лживымъ патрiотизмомъ тамъ, где оригинальное русское произведенiе не достойно принадлежать къ области изящной словесности. Пишите, что̀ хотите, барды г. Гоголя! Возгласы ваши не изменятъ единодушнаго приговора, произнесеннаго целою публикою, не дозволившею, по окончанiи пьесы, ни одного одобрительнаго знака.
̀ онъ намеревался изобразить въ «Женитьбе?» Положимъ, что женскiя роли: купеческая дочка (г-жа Сосницкая), тетка ея и сваха (г-жа Гусева) просто карикатурные очерки; но чемъ извинить искаженiе истины въ роляхъ мужскихъ? Неужели это характеры? Подколесинъ безъ превосходной игры г. Мартынова не значилъ бы ничего, потому что по первому явленiю, въ которомъ должна была бы заключаться его характеристика, никакъ не узнаешь въ немъ той неодолимой , которая его заставляетъ решиться будто отъ этого прiятель будетъ счастливее; онъ едва знакомъ съ невестою, виделъ ее, Турцiи, что̀ ли? — Яичница, экзекуторъ, одинъ изъ любимыхъ карикатуръ г. Гоголя, встречающихся въ каждомъ его произведенiи (sic?!). Въ «Женитьбе» это лицо оказало значительные успехи въ коренныхъ русскихъ выраженiяхъ. Талантъ г. Гоголя совершенствуется! Жевакинъ, морякъ, скажутъ вамъ, списанъ съ натуры? Не знаемъ, кого думаетъ г. Гоголь утешать такими копiями съ природы, но изображать такими красками морскихъ офицеровъ, отличающихся у насъ вообще образованностью, знакомыхъ съ правилами чести и общежитiя, ей-ей, недостойно писателя, слывущаго нравоописательнымъ и сатирическимъ. Хожалкинъ, отставной офицеръ, весьма не замечателенъ по роли и обратилъ на себя ввиманiе только по карикатурной фигуре актера. При всемъ томъ не можемъ не пожалеть, что въ этомъ уродливомъ произведенiи находятся два-три места, изобличающiя несомненный комическiй талантъ автора «Ревизора»! Напр., какъ хороша вся сцена разговора невесты и Подколесина, когда они после долгихъ паузъ говорятъ о прогулкахъ, о цветахъ, объ отвале штукатурки. Также очень хорошо сваха указываетъ дорогу къ дому невесты, хотя на деле, зная, что не она будетъ сватать, никакая сваха не разсказывала бы этого такъ подробно. Эти места и еще некоторыя другiя, однако, не выкупаютъ целаго; какъ мы уже сказали, публика произнесла свое мненiе, на которое нетъ апелляцiи».
«Репертуаръ» въ числе другихъ изображенiе личности Подколесина, показавшейся ему совершенно не натуральной; теперь же, признавая выхваченной прямо изъ жизни сцену между сыномъ и матерью въ «Отрывке», где последняя требуетъ отъ перваго перехода изъ гражданской службы въ военную — только потому, что ея знакомая смеялась надъ штатскими, — «Репертуаръ» высказываетъ мненiе, что это «положимъ, несколько преувеличенная, но превосходная черта остатка старой русской патрiархальности нравовъ, также какъ Подколесинъ въ «Женитьбе» прекрасно олицетворяетъ русскую ленъ, или, скажемъ такъ, делобоязнь, которая откладываетъ до завтра». Взглядъ журнала на Гоголя изменился наконецъ до того, что если онъ не признаетъ именно его комедiй сценичными, въ чемъ, говоря относительно некоторыхъ изъ нихъ, нельзя не согласиться, то прямо заявляетъ, что «весь вообще драматическiй запасъ автора прекрасенъ въ чтенiи» — и въ вопросе о литературной деятельности Гоголя становится на сторону нашего писателя, противъ придирчивыхъ и недружелюбныхъ отзывовъ журналовъ, которымъ онъ, признавая уже произведенiя Гоголя «перлами созданiя», возражаетъ, — что если и считать эти произведенiя въ угоду имъ побасенками, то нельзя не пожелать, чтобы искусство почаще дарило насъ такими чудными побасенками.
«Женитьбы» на петербургской сцене объясняется, главнымъ образомъ, неразвитостью вкуса публики, воспитавшейся на ходульныхъ пьесахъ Кукольника, Полевого и Ободовскаго. Въ то время особеннымъ сочувствiемъ публики пользовались совсемъ слабыя пьесы. Противъ этого вооружался не только Белинскiй, но и самъ «Репертуаръ», нередко нападавшiй на Гоголя, также признавалъ, что «успехъ и вызовы авторовъ на Александринской сцене сделались до того обыкновенными, что, узнавши о паденiи какой-нибудь пьесы, » (въ «Репертуаре» здесь вдетъ речь о паденiи Александринскаго театра и пониженiви вкуса публики).
—————
Объ «Игрокахъ», по поводу которыхъ ходили нелепые толки, что напрасно авторъ не вывелъ въ нихъ на сцену ни одной женщины, журналъ указывалъ на замечательное искусство въ развитiи фабулы, веденной такимъ образомъ, что до самаго конца зритель не угадываетъ развязки. Также сочувственно и одобрительно отнесся «Пантеонъ» къ теоретическимъ взглядамъ на искусство, высказаннымъ Гоголемъ въ «Театральномъ Разъезде», которые онъ признаетъ въ значительной степени справедливыми, хотя и находитъ несколько одностороннимъ убежденiе, что «более имеютъ электричества чинъ, денежный капиталъ, выгодная женитьба, чемъ любовь», такъ какъ такой взглядъ «одностороненъ и довольно ограниченъ: онъ касается только комической драмы и комизма невысокаго».
«Репертуаръ и Пантеонъ» указывалось на то, что самые ярые хулители Гоголя не могли отвергать художественную простоту его драматическихъ произведенiй, обнаруживающуюся въ необыкновенной простоте и естественности дiалоговъ и проч.. Белинскiй возмущался, что пьесы Гоголя падаютъ въ Александринскомъ театре, а «Комедiя о войне Федосьи Сидоровны съ китайцами» и «Русская боярыня» возбуждаютъ фуроръ въ записныхъ посетителяхъ театра. Точно также, къ позору Александринской публики пятидесятыхъ годовъ, была ошикана однажды глава изъ перваго тома «Мертвыхъ Душъ» о капитане Копейкине, прочитанная артистомъ Мартыновымъ, при чемъ по окончанiи спектакля многiе изъ присутствовавшихъ были поражены и опешены, когда, взглянувъ на афишу, узнали, что «ошикали произведенiе Гоголя».
—————
Изъ исполнителей «Женитьбы» на петербургской сцене пользовался успехомъ, во-первыхъ, Мартыновъ въ роли Подколесина, причемъ лучшими моментами его игры были следующiе: — когда онъ говоритъ Кочкареву: «и ты хорошъ въ самомъ деле?» и затемъ прибавляетъ вполголоса: «въ своемъ ли ты уме? Тутъ стоитъ крепостной человекъ, а онъ при немъ бранится, да еще гадкими словами», и затемъ, когда Подколесинъ въ порыве благодарности бросается обнимать Кочкарева со словами: «Ну, братъ, благодарю. Теперь я вижу всю твою заслугу. Родной отецъ для меня не сделалъ бы того, что̀ ты. Вижу, что ты действовалъ изъ дружбы» и проч. Глухой голосъ Мартынова, которымъ онъ безъ всякаго напряженiя и съ видомъ нехотя передаетъ слова, чрезвычайно шелъ къ апатичной, ленивой фигуре Подколесина. Изъ женщинъ выдавалась актриса Гусева, въ совершенстве воспроизводившая комическихъ старухъ и прекрасно игравшая также слесаршу Пошлепкину въ «Ревизоре»: «Послушайте», — говоритъ одинъ изъ рецензентовъ, — «какъ она смеется надъ Кочкаревымъ, который нашелъ такого жениха, что изъ окна прыгаетъ! Въ этомъ сиповатомъ смехе старухи, сливающемся съ здоровымъ хохотомъ Кочкарева есть что-то оригинальное и злое: вы слышите, что Фекла, проевшая зубы на ремесле свахи, хохочетъ не «съ дура», а съ «сердцовъ».
̀ касается московскихъ исполнителей, то въ «Женитьбе» на сцене Малаго театра превосходно игралъ Подколесина П. М. Садовскiй, а на любительскихъ спектакляхъ — знаменитый писатель А. Ф. Писемскiй. «Трудно себе представить» — говоритъ покойный А. Д. Галаховъ — «более пригоднаго и соответствующаго пiесе Подколесина; по крайней мере моего воображенiя не хватаетъ на это». Другой критикъ говоритъ о впечатленiи отъ игры Садовскаго: «Въ «Женитьбе» есть моментъ въ игре Садовскаго, составляющiй такую оригинальную черту его таланта, что ничего подобнаго мы не знаемъ ни у одного изъ известныхъ комиковъ. Передъ темъ какъ Подколесинъ решается обратиться въ бегство, публика находится подъ какимъ-то магическимъ влiянiемъ г. Садовскаго. Две тысячи зрителей, различныхъ между собою по характерамъ, впечатлительности, возрастамъ, наклонностямъ и проч.,— все прикованы къ физiономiи артиста и разражаются неудержимымъ страшнымъ хохотомъ, между темъ какъ ни одинъ живописецъ не въ состоянiи уловить кистью съ этой физiономiи ни одной черты, такъ, чтобы она выражала то, что̀ выражаетъ въ натуре. (То же самое и въ роли Расплюева). Это не относится уже къ роли и трудно дать названiе такой особенности таланта. Это уже лиризмъ сценическаго искусства; онъ поражаетъ такъ же, какъ, напр., мелодичный, живой мотивъ музыкальной композицiи, или красота природы. Но это ни народность, ни типичность». Прекрасно играли Подколесина также Живокини и Мартыновъ. Объ игре А. Ф. Писемскаго въ следующихъ выраженiяхъ передаетъ хроникеръ «Пантеона»: «Роль Подколесина была выполнена известнымъ нашимъ писателемъ А. Ф. Писемскимъ въ высшей степени превосходно; мне кажется, нельзя и опытному артисту вернее и лучше олицетворить этого нерешительнаго флегматика Подколесина, какимъ представилъ его Писемскiй. Это былъ типъ, срисованный верною рукою художника съ натуры; вы позабыли бы, что действiе происходитъ на сцене — вамъ непременно показалось бы, что передъ вами самъ нерешительный Подколесинъ, со всемъ своимъ тревожнымъ спокойствiемъ. Г. Писемскiй не игралъ Подколесина, а весь переродился въ него. Превосходна была особенно сцена молчанiя съ невестой (въ третьемъ — sic! — действiи), которая была передана съ неподражаемымъ юморомъ. Хороши были также въ этомъ любительскомъ спектакле и остальные исполнители: «Хлопотунъ Кочкаревъ (графъ А. Д. Толстой) былъ преуморителенъ, и съ такимъ искусствомъ смешили публику онъ и морякъ Жевакинъ (Потехинъ А. А.) въ первомъ действiи, что вся публика разразилась единодушнымъ, гомерическимъ хохотомъ». «Редко мне удавалось» — продолжаетъ хроникеръ — «слышать на сцене въ высшей степени натуральный хохотъ, какимъ владеетъ г. Потехинъ; нетъ возможности удержаться, по неволе расхохочешься, самъ не зная чему». Любопытно также, что роль Агафьи Тихоновны въ этомъ спектакле исполняла супруга А. Ф. Писемскаго.
́ же касается Щепкина въ роли Кочкарева, то, по словамъ Ап. Григорьева, «здесь проявилась слабая сторона высокаго таланта комика: отвлеченно Кочкаревъ понятъ имъ прекрасно, въ высшей степени комично, — но типа не выходитъ изъ этихъ разнородныхъ чертъ — и Кочкаревъ у Щепкина является не лицомъ, а рычагомъ действiя». Лучше исполнялъ, по отзывамъ современниковъ, эту роль Живокини, слабее — Шумскiй. По отзыву другого лица, Щепкинъ въ роли Кочкарева какъ ни хорошо игралъ, но не могъ заставить позабыть, что онъ на сцене, а не въ действительной жизни.
«въ роли Кочкарева (въ «Женитьбе») онъ обнаруживаетъ больше искусства, нежели истинной натуры». Напротивъ, Шумскiй вполне вошелъ въ роль Кочкарева; о немъ читаемъ въ «Пантеоне»:
«До сихъ поръ мы видали въ этой роли только М. С. Щепкина, и были уверены, что лучше его играть этой роли нельзя. Все вполне сжились съ типомъ, созданнымъ этимъ артистомъ. Но, увидя г. Шумскаго въ роли Кочкарева, многiе совершенно переменили мненiе и нашли, что Кочкаревъ — не интриганъ, не проныра, какимъ его игралъ Щепкинъ, а только пустейшiй человекъ, ветеръ, суета и пустомеля, какимъ создалъ этотъ характеръ Шумскiй. Онъ не обдумываетъ плана, какъ бы женить Подколесина, не затеваетъ хитро-сплетенной шутки, не покушается на свадьбу своего прiятеля, а просто, такъ, решительно ни съ того, ни съ другого, ввязывается въ это дело. Узнавъ, что Подколесину нужно ехать смотреть Агафью Тихоновну, онъ едетъ вместе съ нимъ. Говорятъ ли ему про какую-нибудь особу, онъ говоритъ, что знакомъ съ нею, уверяетъ, что она ему дальняя родня и хорошая хозяйка, не изъ какихъ-нибудь видовъ, а просто такъ, потому что это ему ничего не стоитъ; однимъ словомъ, это ветренникъ, взбалмошная голова, скорый на все руки, — совершенная противоположность съ тихимъ, мнительнымъ и до крайности нерешительнымъ Подколесинымъ». «Такимъ» — прибавляетъ рецензентъ, — «я думаю, создалъ его Гоголь, такъ вывелъ его на сцене и г. Шумскiй».
Относительно исполненiя другихъ Гоголевскихъ пьесъ, редко даваемыхъ на сцене, можно упомянуть только о превосходной игре П. М. Садовскаго (Замухрышкинъ) и Щепкина (Утешительный) въ «Игрокахъ», Медведевой въ роли Марьи Александровны въ «Отрывке», также Шумскаго, прекрасно читавшаго «Отрывокъ», и Ленскаго — въ Ихареве. Въ Петербурге въ сороковыхъ годахъ въ роли Швохнева отличался Самойловъ, въ роли Замухрышкина — Каратыгинъ 2-й, въ роли Ихарева — Мартыновъ и въ роли Утешительнаго — Сосницкiй; недурны были также А. М. Максимовъ (Гловъ — сынъ) и Григорьевъ I (Гловъ — отецъ). Въ конце пятидесятыхъ годовъ «Музыкальный и Театральный Вестникъ» хвалилъ Бурдина въ роли Ихарева, Яблочкина — въ роли Кругеля и вообще давалъ хорошiй отзывъ о Бурдине, Зуброве, Яблочкине, Каратыгине, Шемаеве и Алексееве, присоединяя сожаленiе, что пьеса редко дается. Еще реже ставилась переводная пьеса «L’ajo nell’ imbarazzo». «Тяжба» давалась вообще довольно неудачно, такъ что въ ней былъ безцветенъ и вялъ даже П. М. Садовскiй. «Игроки» были даны въ первый разъ въ Москве въ бенефисъ Щепкина, а въ Петербурге — въ бенефисъ артиста Куликова. И эта пьеса также принята была публикой холодно; между прочимъ, Гоголя упрекали за мнимую неестественность фабулы, за непреличiе некоторыхъ выраженiй и даже, наконецъ, за то, что въ пьесе не выведена ни одна женщина. Даже въ журналахъ высказывалось мненiе, что пьесы Гоголя, кроме «Ревизора» и «Женитьбы», не сценичны причисляя сюда также и переделанныя Н. Куликовымъ для бенефиса Самарина сцены изъ «Мертвыхъ Душъ», и что, блистая мастерской отделкой характеровъ, оне имеютъ все-таки мало шансовъ на сценическiй успехъ. Белинскiй эту переделку называлъ прямо «не имеющей на театре никакого смысла». По его мненiю, напрасно «таинственный г. Г. (т. -е. Гедеоновъ) назвалъ «Комическими сценами изъ новой поэмы «Мертвыя Души» и смело отдалъ свое литературное похищенiе, нелепо и пошло совершенное, г. Куликову, который и поставилъ на сцену Александровскаго театра эти куски, безъ начала, середины и конца, а потому и безъ значенiя и смысла». Самъ Гоголь чрезвычайно сердился за это похищенiе и писалъ Плетневу: «До меня дошли слухи, что изъ «Мертвыхъ Душъ» таскаютъ целыми страницами на театръ. Я едва могъ верить. Ни въ одномъ просвещенномъ государстве не водится, чтобы кто осмелился, не испрося позволенiя у автора, перетаскивать его сочиненiя на сцену. Сделайте милость, постарайтесь какъ-нибудь увидеться съ Гедеоновымъ и объясните ему, что я не давалъ никакого позволенiя этому корсару, котораго я даже не знаю и имени». Въ «Пантеоне» читаемъ следующiй отзывъ о сценахъ изъ «Мертвыхъ Душъ»: «Мертвыя Души» — сцены изъ поэмы Гоголя — точно представляютъ мертвыя души: отъ актеровъ веяло мертвецами; въ нихъ не было никакой жизни. Даже г. Мартыновъ разсказомъ о капитане Копейкине не только не сорвалъ улыбки съ устъ публики, но чуть не усыпилъ ее. Что́ же после этого гг. Толченовъ I, Пруссаковъ съ компанiей! Да они были настоящими живыми мертвецами! Отчего же произошло это? Не доказываетъ ли это, что въ пiесе Гоголя нетъ жизни? Ничуть не бывало, и кто въ этомъ можетъ сомневаться? Это доказываетъ только, что выписанные изъ книги разговоры и произнесенные актерами не будутъ драматической пьесой; это доказываетъ только, что пьеса для сцены должна быть съ этой целью и написана, да и заключать въ себе идею, полноту целаго». Впрочемъ, рецензентъ отмечаетъ также целый рядъ непростительныхъ ошибокъ, допущенныхъ бенефицiантомъ — режиссеромъ при постановке пiесы; напр., на Чичикове было пальто последняго покроя, Петрушка въ дороге носитъ ливрею съ галунами, а Собакевичъ ходитъ въ модной белой шляпе, въ роде техъ, которыя носятъ въ Петербурге». Въ «Петербургскихъ Ведомостяхъ» и «Отечественныхъ Запискахъ» мы находимъ однажды также сообщенiе о крайне неудачной постановке на сцене переделки изъ «Тараса Бульбы», при чемъ оказывается, что «изъ прекрасной повести Гоголя вышло чрезвычайно слабое драматическое представленiе».
«Ревизора». Онъ былъ переведенъ на французскiй, немецкiй, чешскiй и польскiй языки. Однимъ изъ самыхъ раннихъ переводовъ следуетъ, кажется, считать французскiй переводъ, сделанный въ 1853 году артистомъ Моро, о чемъ упоминается въ 247 № «С. -Петербургскихъ Ведомостей» за 1853 г. Затемъ следуетъ назвать два немецкихъ перевода, — одинъ, о которомъ мы заметили выше по поводу статьи г. Видерта, другой, сделанный для сцены подъ заглавiемъ: «Rewident», вместо пяти только въ трехъ действiяхъ, любопытный, между прочимъ, темъ, что въ немъ изъ местныхъ псевдопатрiотическихъ соображенiй была выкинута маленькая роль доктора Христiана Ивановича Гибнера. Вскоре после появленiя этого немецкаго перевода появился польскiй переводъ Яна Хельмиковскаго (Ian Chelmikowski), также переработанный для театра; но польскiй переводчикъ не воздержался отъ того, чтобы, по выраженiю корреспондента «Русскихъ Ведомостей», не прибавить въ некоторыхъ местахъ польскаго перца. Такъ онъ позволилъ себе вложить въ уста городничаго следующую польскую фразу, не имеющую, конечно, себе ровно ничего соответствующаго въ подлиннике, — будто бы городничему потому захотелось сделаться генераломъ, что «русскiй генералъ имеетъ право драться по морде». Въ такомъ-то переводе давался «Ревизоръ» на краковской сцене 26 марта 1871 года. Впрочемъ, по словамъ того же корреспондента, комедiя сошла въ Кракове во всехъ отношенiяхъ весьма удовлетворительно: какъ языкъ перевода, такъ и исполненiе пьесы на сцене и отношенiя польской публики къ спектаклю съ главной пьесой, заимствованной изъ русской жизни, оказались значительно выше ожиданiй. Въ зрителяхъ пьеса возбуждала сочувствiе и самый искреннiй и задушевный смехъ.
«Владимiръ 3-й степени» и одинъ любопытный отзывъ объ отличiи драматическаго творчества Гоголя и Островскаго.
—————
О комедiи «Владимiръ 3-й степени»:
«Вотъ что́ я узналъ отъ М. С. Щепкина о содержанiи этой комедiи. Героемъ ея былъ человекъ, поставившiй себе целью жизни получить крестъ св. Владимiра 3-й степени. Известно, что изъ всехъ орденовъ орденъ св. Владимiра пользуется особенными привилегiями и уваженiемъ, и дается за особенныя заслуги и долговременную службу. Даже теперь, когда съ полученiемъ другихъ орденовъ не даются уже дворянскiя права, какъ это было прежде, орденъ св. Владимiра удержалъ еще за собой это право. Старанiя героя пьесы получить орденъ составляли сюжетъ комедiи и давали для него обширную канву, которою, какъ говорятъ, превосходно воспользовался нашъ великiй комикъ. Въ конце пьесы герой ея сходилъ съ ума и воображалъ, что онъ и самъ есть Владимiръ 3-й степени. Съ особенной похвалой М. С. Щепкинъ отзывался о сцене, въ которой герой пьесы, сидя передъ зеркаломъ, мечтаетъ о Владимiре 3-й степени и воображаетъ, что этотъ крестъ уже на немъ».
— «Кстати о Гоголе. Въ одномъ изъ №№ «Репертуара и Пантеона», въ отделе смеси, было когда-то напечатано, что Н. В. Гоголь пишетъ новую трехактную комедiю подъ заглавiемъ «Владимiръ 3-й степени». Первыя два действiя совершенно отделаны и кончены. Если не ошибаемся, то это известiе нигде не было более подтверждено. Въ предисловiяхъ къ некоторымъ изданiямъ сочиненiй «Мертвыхъ Душъ» и въ бiографiяхъ его ни разу объ этомъ не было упомянуто. Редакторомъ «Репертуара», если не ошибаемся, въ то время былъ Ф. А. Кони, и поэтому мы надеемся, если ему случится прочесть эти строки, что онъ не замедлитъ объясненiемъ о помещенномъ имъ въ журнале извещенiи, такъ какъ все, касающееся литературной деятельности Н. В. Гоголя, всегда будетъ иметь большую важность». («Русская Сцена», 1865, 4—5, Современное театральное обозренiе, 133).
«Такъ или иначе, оставляя въ стороне причины этого явленiя, мы убеждаемся, что Островскiй первый отнесся съ живой иронiей къ самодурству. Генiй Гоголя скользилъ светлымъ лучемъ по народно-гражданской стороне русской жизни и горько-ироническая улыбка жива еще на его произведенiяхъ; но на Гоголе отразилась лишь масса отдельныхъ явленiй русской жизни, одне лишь грани призмы; центръ же фигуры оставался тайникомъ, который открыть суждено было Островскому».
—————
«Ревизора» вызвало несколько статей и публичныхъ чтенiй въ литературныхъ обществахъ, и притомъ не только объ этой, но и о другихъ комедiяхъ Гоголя, а также исполненiе ихъ на сцене при торжественной обстановке. Такъ, день 19 апреля 1886 г. былъ достойно ознаменованъ, особенно въ Москве, где въ Обществе Любителей Россiйской Словесности былъ прочитанъ Н. С. Тихонравовымъ прекрасный, обстоятельный очеркъ исторiи «Ревизора», и въ тотъ же день была открыта продажа изданiя первоначальнаго сценическаго текста комедiи съ варiантами и примечанiями редактора, при чемъ для изданiя былъ избранъ тотъ самый минiатюрный форматъ, который, какъ известно, особенно нравился Гоголю. На той же неделе въ Московскомъ Маломъ театре два раза были даны такъ называемые «гоголевскiе спектакли», составленные, кроме «Ревизора», также изъ «Женитьбы», сценъ изъ «Отрывка» и живыхъ картинъ съ сюжетами, заимствованными изъ гоголевскихъ произведенiй, напр. изъ «Майской Ночи», но особенно изъ «Мертвыхъ Душъ». Кроме того, исполнены некоторыя сцены изъ оперы «Кузнецъ Вакула» и живая картина, изображавшая Гоголя, читающаго Пушкину отрывки изъ «Мертвыхъ Душъ». Какъ постановка, такъ и исполненiе пьесъ и живыхъ картинъ были вполне на высоте торжественнаго юбилейнаго чествованiя.
Въ Петербурге профессоромъ О. Ф. Миллеромъ былъ прочитанъ въ Обществе Любителей Сценическаго Искусства очеркъ «Область разрозненной личности», вскоре напечатанный въ «Историч. Вестнике», въ которомъ почтенный авторъ касался также преимущественно Гоголя. Исходя изъ своего обычнаго положенiя о значенiи сознательной деятельности, проф. Миллеръ указываетъ въ пьесахъ Гоголя безчисленные примеры уклоненiя отъ этого высокаго жизненнаго принципа. Такъ, онъ обращаетъ вниманiе аудиторiи, между прочимъ, на то, какъ «Гоголь показываетъ, что люди умеютъ не только тягаться, но и союзничать ради куска». (И. В., 1886, VI, 659). Таковъ, напр. городничiй, соединяющiйся съ подведомственными ему чиновниками для обходовъ закона и совместнаго взяточничества, а съ купцами для общихъ мошенническихъ операцiй; таковы и претендующiе на «образованiе» Ихаревы и Утешительные, готовые вступить между собой въ товарищество съ темъ, чтобы обманывать другихъ, но притомъ, конечно, не пропускающiе случая, если можно, направить нечистые прiемы своей лукавой изобретательности и другъ противъ друга. Образованiе понимается такими людьми въ смысле жизни въ довольстве и съ комфортомъ, хотя бы на средства, добытыя нечестнымъ путемъ. Проф. Миллеръ останавливался также на комическомъ изображенiи злоупотребленiй въ столичномъ служебномъ мiре, где тоже все бываетъ часто устремлено на извлеченiе незаконныхъ выгодъ изъ должностныхъ отношенiй и выпрашиванiе незаслуженныхъ наградъ и оканчиваетъ свой очеркъ указанiемъ на если не преступную, то во всякомъ случае безтолковую и пагубную торопливость и на легкомыслiе мотивовъ въ решенiи такихъ важныхъ вопросовъ, какъ союзъ брачный. Извращенiе истинныхъ человеческихъ отношенiй доходитъ до того, что поссорившаяся изъ-за мелкихъ сплетенъ съ «этимъ ужаснымъ Собачкинымъ» Марья Александровна въ «Отрывке» тотчасъ же съ нимъ мирится, будто бы по религiозной снисходительности къ ближнему, а на самомъ деле — ради позорнаго союзничества во взведенiи клеветы на одну непрiятную ей личность. Въ противоположность всемъ этимъ безнравственнымъ и печальнымъ проявленiямъ «разрозненной личности» проф. Миллеръ указываетъ возвышенное пониманiе благородной идеи товарищества въ известной речи Т. Б. къ войску и прекрасное заявленiе того же самаго принципа уже прямо отъ лица самого автора въ «Светломъ Воскресенiи», отрывокъ изъ котораго и приведенъ въ конце лекцiи.