ТИПЫ ВОСПИТАТЕЛЕЙ И ЗАДАЧИ ВОСПИТАНІЯ ПО ПРОИЗВЕДЕНІЯМЪ ГОГОЛЯ.
I.
Въ заключенiе нашей речи о Гоголе, какъ педагоге, скажемъ объ изображенiи въ его произведенiяхъ воспитателей, причемъ, во избежанiе односторонности, коснемся слегка для сравненiя также типовъ, встречающихся въ произведенiяхъ Пушкина, что̀ можетъ иметь значенiе въ виду слишкомъ большой случайности и недостаточности обрисовки соответствующихъ типовъ у Гоголя.
—————
педагогическаго сословiя — явное доказательство, что онъ былъ не вполне удовлетворенъ не однимъ только собственнымъ, но и вообще современнымъ, а темъ более стариннымъ русскимъ образованiемъ. Страннымъ могло бы показаться съ перваго взгляда, однако, то обстоятельство, что единственные примеры сколько-нибудь разумнаго обученiя мы могли бы найти у него лишь въ минувшiя эпохи, при описанiи старины, и притомъ не ближайшей, не второй половины XVIII века, а, напротивъ, более отдаленной. Изъ этого, конечно, никакъ нельзя было бы вывести заключенiя, что Пушкинъ идеализировалъ старину или находилъ въ ней преимущества, что онъ относился съ предубежденiемъ къ образованiю въ позднейшее время, темъ более, — будто въ русскомъ обществе и въ русской педагогiи произошелъ явный регрессъ въ начале нынешняго столетiя. Но какимъ же образомъ Пушкинъ, который никогда не руководился пристрастiемъ къ древней Руси и вообще никакими предвзятыми тенденцiями, изобразилъ образованiе въ ближайшее къ себе время въ менее выгодномъ свете? Дело объясняется очень просто. Въ допетровскую эпоху образованiе было на Руси исключительнымъ явленiемъ, но не подневольнымъ, и потому, будучи воспринимаемо более или менее сознательно и свободно, не сопровождалось еще теми, подчасъ въ высокой степени комическими, явленiями, которыя впоследствiи были порождаемы обыкновенно вынужденнымъ и насильственнымъ характеромъ обученiя. Сделавшись невольнымъ достоянiемъ невежественной толпы, оно стало современемъ принимать нередко самыя нелепыя, карикатурныя формы, отъ которыхъ освободиться, можетъ быть, далеко не такъ легко, какъ это кажется. Въ „Борисе Годунове“ Пушкинъ не только безъ иронiи, столь обыкновенной у него при изображенiи педагоговъ и результатовъ воспитанiя въ другихъ случаяхъ, всего чаще уродливыхъ и смешныхъ, — но, наоборотъ, съ любовью и несомненнымъ сочувствiемъ рисуетъ ученiе юнаго сына Годунова. Въ превосходной сцене, где Годуновъ представленъ среди домашней обстановки, въ высшей степени отрадное впечатленiе производитъ и маленькiй царевичъ, который учится съ охотой и толкомъ, и его державный отецъ, съ истиннымъ наслажденiемъ видящiй въ своемъ сыне осуществленiе лучшей части его заветныхъ надеждъ, которыя онъ питалъ относительно Россiи. Съ такимъ чувствомъ благороднаго воодушевленiя могъ смотреть на успехи въ наукахъ своихъ детей после того разве самъ величайшiй представитель русской нацiи, ея незабвенный преобразователь. Нигде мы не найдемъ у Пушкина более светлой, более привлекательной картины разумнаго и вполне осмысленнаго ученiя. На все вопросы отца мальчикъ отвечаетъ бойко и удачно; ученiе не было для него, какъ для бо́льшей части почти современныхъ ему юношей, получавшихъ образованiе въ Кiевской академiи или братскихъ школахъ, „горькой школьной чашей“; оно было для него сознательнымъ средствомъ просветить свой умъ и обогатить его познанiями, необходимыми для разумнаго управленiя Русью. Въ отце своемъ онъ находитъ достойнаго, истинно-просвещеннаго руководителя, который говоритъ ему:
„Учись, мой сынъ, и легче, и яснее
Державный трудъ ты будешь постигать“.
Но нельзя забывать, что Пушкинъ взялъ здесь, очевидно, совершенно исключительный, можетъ быть, единственный случай изъ исторiи нашего просвещенiя до Петра Великаго. Наоборотъ, зауряднымъ явленiемъ въ ту эпоху были побеги отъ тяжкой „школьной чаши“ въ казачество и закапыванiе въ землю букварей, какъ это делалъ не разъ Остапъ въ повести Гоголя „Тарасъ Бульба“. Более применимую къ обыкновеннымъ, такъ сказать, типичнымъ случаямъ тогдашняго обученiя характеристику мы находимъ уже у Гоголя въ следующихъ строкахъ: „Тогдашнiй родъ ученiя страшно расходился съ образомъ жизни. Эти схоластическiя, грамматическiя, реторическiя и логическiя тонкости решительно не прикасались ко времени, никогда не применялись и не повторялись въ жизни. Учившiеся имъ ни къ чему не могли привязать своихъ познанiй, хотя бы даже менее схоластическихъ. Самые тогдашнiе ученые более другихъ были невежды, потому что вовсе были удалены отъ опыта“. Такимъ образомъ, изображенiе въ сочувственномъ свете исключительно воспитанiя въ отдаленную старину было у Пушкина, безспорно, случайностью, хотя мы могли бы у него указать и другой примеръ подобной случайности. Мы говоримъ объ Ибрагиме въ „Арапе Петра Великаго“, где последнiй представленъ человекомъ дельнымъ, сумевшимъ извлечь серьезную пользу изъ полученнаго имъ за-границею образованiя и взявшимъ отъ школы то̀, что́ она могла ему дать. Что онъ не даромъ провелъ годы своего ученiя, видно изъ того, что, по возвращенiи въ Петербургъ, онъ былъ въ состоянiи немедленно сделаться сотрудникомъ великаго Царя-Преобразователя. Но это опять если не исключенiе, то представитель весьма ограниченнаго меньшинства серьезныхъ молодыхъ людей, очень заметно выделявшихся изъ пестрой толпы жалкихъ перенимателей европейской внешности вроде франта Корсакова, который съ такимъ постыднымъ тупоумiемъ гордится своимъ щегольскимъ костюмомъ и изысканными манерами и который заслужилъ меткое прозванiе „заморской обезьяны“. Въ повести снова лишь случайно, по требованiямъ собственно литературнымъ, въ качестве героя произведенiя, сильно выдвигается разумный представитель основательнаго образованiя, Ибрагимъ, тогда какъ дюжинный представитель толпы, ограниченный, самодовольный и невежественный Корсаковъ отступаетъ на дальнiй планъ. Генеалогическiя или, лучше сказать, фамильныя соображенiя явно играютъ здесь не маловажную роль, подобно тому, какъ въ „Борисе Годунове“ слишкомъ выдвинутъ впередъ бояринъ Гаврила Пушкинъ, гораздо больше, нежели позволяетъ верность исторiи. Но литературныя и иныя соображенiя никогда не шли у Пушкина въ разрезъ съ историческими и не затемняли последнихъ, и едва ли можно сомневаться, что если бы повесть была окончена, то, вероятно, мы имели бы въ ней такое же полное изображенiе эпохи Петра Великаго, какъ полно представлена эпоха Бориса Годунова въ трагедiи того же названiя.
„Евгенiи Онегине“, образованiе котораго хотя очерчено и довольно поверхностно, но во всякомъ случае скорее съ выгодной стороны. Пушкинъ вообще очень сочувственно относится къ только-что возвратившемуся изъ Германiи юному поэту, бывшему питомцу Геттингенскаго университета.
Но какъ бы то ни было, Ленскiй продуктъ не отечественнаго воспитанiя и потому въ настоящемъ случае можетъ представлять для насъ только очень условный интересъ. Намъ важнее знать, какъ смотрелъ Пушкинъ на современное ему образованiе въ Россiи. Здесь мы должны начать съ известной характеристики этого образованiя въ „Евгенiи Онегине“:
„Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и какъ-нибудь;
У насъ немудрено блеснуть“.
Если бы мы захотели проверить эту характеристику по самымъ произведенiямъ поэта, то, безъ сомненiя, убедились бы, что слова эти не случайно сорвались съ его языка подъ влiянiемъ пессимистическаго настроенiя или преувеличенно-мрачнаго взгляда на тогдашнее воспитанiе; нетъ, они были, какъ оказывается, действительно применимы къ обществу того времени. Въ томъ же произведенiи, но уже въ следующей главе, написанной не ранее какъ черезъ годъ после только-что приведенныхъ строкъ, Пушкинъ высказалъ сходный взглядъ на тотъ же предметъ уже совершенно по другому поводу:
„Намъ просвещенье не пристало,
Жеманство — больше ничего“.
И эта вторая характеристика опять находится въ полнейшемъ согласiи съ изображенiемъ въ произведенiяхъ Пушкина представителей образованнаго класса.
Следы нелепаго жеманства, явившагося плодомъ неразборчиваго и неумелаго перениманiя у иностранцевъ, мы найдемъ у большинства Пушкинскихъ героевъ. Этотъ типъ, начиная съ кантемировскаго Медора, видоизменяясь, облагороживаясь или, по меньшей мере, становясь приличнее, не умиралъ въ русской литературе до нашихъ дней. Въ произведенiяхъ Пушкина первымъ по времени и карикатурнымъ по своей безнадежной пустоте является уже названный нами Корсаковъ въ „Арапе Петра Великаго“. Но оставляя теперь его въ стороне и сосредоточивая свое вниманiе преимущественно на типахъ конца прошлаго и начала нынешняго столетiя, мы должны прежде всего отметить и проследить наиболее яркое отраженiе этого прививного жеманства въ женскихъ типахъ. Вотъ передъ нами почтенная половина Дмитрiя Ларина, мать Татьяны и Ольги:
„Она любила Ричардсона
Не потому, чтобъ Грандисона
Она Ловласу предпочла;
Твердила часто ей объ нихъ“...
.... „Она была одета
“...
„Бывало писывала кровью
Звала Полиною Прасковью
Корсетъ носила очень узкiй,
И русскiй Н., какъ N французскiй,
“.
— и мы встретимся у Пушкина съ настоящей „образованной дамой“, получившей патентованное пансiонское воспитанiе. Эта дама — Наталья Павловна въ „Графе Нулине“. Здесь, характеризуя пустоту и пошлость современнаго женскаго воспитанiя, Пушкинъ удивительно сходится съ Гоголемъ, коснувшимся того же предмета въ юмористической характеристике Маниловой.
„Хозяйство“, говоритъ Гоголь, „предметъ низкiй, а Манилова воспитана хорошо, а хорошее воспитанiе, какъ известно, получается въ пансiонахъ; а въ пансiонахъ, какъ известно, три главные предмета составляютъ основу человеческихъ добродетелей: французскiй языкъ, необходимый для счастiя семейственной жизни, фортепьяно, для доставленiя прiятныхъ минутъ супругу, и, наконецъ, собственно хозяйственная часть: вязанiе кошельковъ и сюрпризовъ. Впрочемъ, бываютъ разныя усовершенствованiя и измененiя методовъ, особенно въ нынешнее время: все это более зависитъ отъ благоразумiя и способностей самихъ содержательницъ пансiона. Въ другихъ пансiонахъ бываетъ, такимъ образомъ, что прежде фортепьяно, потомъ французскiй языкъ, а тамъ уже хозяйственная часть. А иногда бываетъ и такъ, что прежде хозяйственная часть, т. е. вязанiе сюрпризовъ, потомъ французскiй языкъ, а потомъ уже фортепьяно. Разныя бываютъ методы“.
Пушкинъ съ своей стороны такъ характеризуетъ пансiонское воспитанiе Натальи Павловны:
„Наталья Павловна совсемъ
Не занималася, затемъ
Она воспитана была,
“.
Начиная съ обученiя танцамъ Натальи Гавриловны, дочери Гаврилы Афанасьевича Ржевскаго въ „Арапе Петра Великаго“, которая хотя и была воспитана по старинному и даже не знала грамоте, но уже жаждала уроковъ „плясокъ немецкихъ“ до того, что строгiй и съ упорнымъ пристрастiемъ державшiйся старины отецъ принужденъ былъ уступить ея горячему желанiю и прибегнуть къ услугамъ хромого шведскаго офицера, согласившагося сделаться танцмейстеромъ, — начиная съ этого еще очень стариннаго проявленiя жеманства, оно надолго вошло въ русскiе нравы, и изображенiе его мы находимъ всюду у Пушкина. Сама Татьяна въ „Евгенiи Онегине“ обязана особенностямъ вполне индивидуальнымъ — своему далеко не дюжинному уму, замечательному такту, любви къ чтенiю и въ высокой степени развитой любознательности, — что мы въ ней не находимъ ничего страннаго, не говоря уже о карикатурномъ. Но и она обучалась очень немногому, почти только однимъ танцамъ да французскому языку и научилась читать французскiе романы; но не могла притомъ отрешиться отъ самыхъ грубыхъ простонародныхъ суеверiй. Но ведь Татьяна личность выдающаяся, исключительная. Не безъ намеренiя знакомя съ нею въ первый разъ читателей, Пушкинъ предпосылаетъ характеристику ея младшей сестры Ольги. Сначала онъ даетъ легкую, преимущественно внешнюю характеристику пустенькой, заурядной девушки, о которой при ея крайней духовной безсодержательности, нечего и сказать, кроме того, что у нея
„Глаза, какъ небо, голубые,
Движенья, голосъ, легкiй станъ“, и проч.
характеристики Татьяны ведется все еще въ связи съ характеристикой Ольги и состоитъ сначала изъ отрицательныхъ признаковъ: поэтъ, очевидно, хочетъ намъ дать почувствовать, что Татьяна не походитъ на Ольгу и вообще на дюжинныхъ провинцiальныхъ девушекъ, которыхъ Ольга является более или менее типичной представительницей. Самое расположенiе характеристики Татьяны, постепенно переходящей отъ менее значительныхъ чертъ къ такимъ, которыя доказываютъ богатство ея внутренняго мiра, намекаетъ съ достаточною ясностью, что Татьяна — натура щедро одаренная, не похожая на большинство сверстницъ.
Все названныя выше девицы более или менее знаютъ французскiй языкъ, читали французскiе романы и, подъ влiянiемъ безпорядочнаго чтенiя, ихъ разгоряченное воображенiе такъ настроено, что оне ищутъ героевъ собственнаго романа, часто заставляя себя рядить въ нихъ перваго попавшагося.
мы увидимъ, что нередко, занятые своимъ образованiемъ и развитiемъ, люди могли гордиться, главнымъ образомъ, темъ, что умели читать и говорить по-французски. Такъ, начиная съ представителей прошлаго столетiя, отметимъ Швабрина, у котораго „было несколько французскихъ книгъ“. Изъ представителей нынешняго века Пушкинъ говоритъ всего подробнее о воспитанiи Онегина, и то не столько о самомъ воспитанiи, сколько о его результатахъ. Но воспитанiе Онегина такъ часто разбиралось и характеризовалось, что мы не решаемся снова поднимать этотъ вопросъ. Достаточно заметить, что воспитанiе Онегина было все сосредоточено на усвоенiи манеръ и техъ верхушекъ знанiй, которыя предназначались исключительно для эффекта, чтобы ослепить блескомъ, или, употребляя вульгарное выраженiе, „пустить пыль въ глаза“. И действительно, Онегинъ
... „по-французски
Могъ изъясняться и писалъ,
“.
Всеми этими талантами, надо полагать, обладалъ и Владимiръ Дубровскiй, выдававшiй себя за француза, следовательно — довольно хорошо знавшiй французскiй языкъ и имевшiй возможность свободно фигурировать въ качестве чуть не парижанина не въ особенно дикомъ захолустье. Такимъ образомъ и мужчины въ те времена заботились больше всего о французскомъ языке и светской развязности. И они, подобно прекрасному полу, благодаря привольной жизни, обезпеченной крепостнымъ трудомъ, проводили бо́льшую часть времени въ обществе, где предавались светскимъ разговорамъ, играли въ любовь, увозили своихъ избранницъ, стрелялись на дуэли и вообще могли считаться предшественниками Печорина, не имея пока только самой яркой отличительной черты этого последняго — его демоническаго разочарованiя. Разочарованiе же Онегина было такой невысокой пробы, что оно можетъ, пожалуй, и вовсе не идти въ счетъ: онъ все же гораздо ближе къ молодому Дубровскому, нежели къ Печорину.
Двадцатые и тридцатые годы нынешняго столетiя были по преимуществу временемъ, когда уживалось рядомъ самое старозаветное самодурство съ элементарными признаками внешняго лоска. Смешенiе французскаго съ нижегородскимъ господствовало не только въ языке, но и въ самыхъ нравахъ. Тогда были возможны рядомъ личности Ивана Петровича Берестова, коренного, чисторусскаго стариннаго дворянина, и англомана Григорiя Ивановича Муромскаго. Характеръ образованiя въ высшихъ и среднихъ слояхъ имелъ много сходнаго; разница же была скорее количественная, нежели качественная. Все наши аристократы, изображенные Пушкинымъ, все эти личности — графиня въ „Пиковой Даме“, Зинаида Вольская и Минскiй въ отрывке „Гости съезжались на дачу“ отличаются только тономъ и обстановкой отъ Марьи Кирилловны въ „Дубровскомъ“, Марьи Гавриловны въ повести „Метель“, Лизы и Саши, а также Владимiра Z въ отрывке „Романъ въ письмахъ“, Сильвiо въ „Выстреле“, Германа въ „Пиковой Даме“. Люди более средняго круга бывали иногда смешны своимъ жеманствомъ, какъ Григорiй Ивановичъ Муромскiй въ „Барышне-Крестьянке“, который „развелъ англiйскiй садъ и тратилъ на него почти все доходы“, оделъ конюховъ жокеями и обработывалъ поля по англiйской методе. Конечно, действующiя лица „Египетскихъ ночей“ и относящихся къ нимъ неконченныхъ отрывковъ гораздо изящнее; резкiя странности людей средняго круга въ нихъ сглажены постояннымъ обращенiемъ въ большомъ свете. Такiе львы и львицы, какъ Чарскiй, Вольская, графиня К. и мужъ ея польскiй графъ стоятъ, безъ сомненiя, на гораздо высшей ступени сравнительно съ Муромскимъ и ему подобными.
Во всякомъ случае, весь складъ тогдашней жизни, характеръ образованiя, обращенiе съ учителями, самая роль ихъ въ техъ помещичьихъ и столичныхъ семьяхъ, где имъ было назначено судьбой воспитывать юныхъ птенцовъ, были таковы, что нельзя не повторить словъ Грибоедова: „Свежо преданiе, а верится съ трудомъ“.
„съ учителями не церемонился и уже двоихъ засекъ до смерти“. Мы видимъ тутъ явную связь между нравами первой половины нашего столетiя и блаженной памяти временами Митрофана и Простаковой. Идти учителемъ въ домъ къ Троекурову могла заставить или крайняя, безвыходная нужда, какъ настоящаго Дефоржа, или пылкая романтическая страсть, подъ влiянiемъ которой мнимый Дефоржъ-Дубровскiй не только переносилъ выходки капризнаго барина, но и забывалъ въ немъ ненавистнаго, смертельнаго врага. Ради этой страсти, Дубровскому пришлось вынести и устроенную для потехи Кириллы Петровича обидную аудiенцiю съ голоднымъ медведемъ.
И такъ на вопросъ, въ какомъ свете являются практики-педагоги и самое воспитанiе въ произведенiяхъ нашей литературы начала нынешняго столетiя приходится, къ сожаленiю, ответить констатированiемъ того прискорбнаго факта, что мы не находимъ у Пушкина ни одного положительнаго типа педагога, но исключительно отрицательные. Конечно, это должно быть объяснено неудовлетворительнымъ состоянiемъ нашей педагогiи, бывшей въ начале нынешняго века еще въ рукахъ слишкомъ известныхъ каждому гувернеровъ-иностранцевъ; но надо обратить вниманiе и на другiя обстоятельства. Такъ мы должны принять въ разсчетъ вообще весьма сильное преобладанiе отрицательныхъ типовъ въ нашей литературе.
Замечательно, кроме того, что все приведенные у Пушкина педагоги исключительно иностранцы разныхъ нацiй, въ огромномъ большинстве случаевъ французы, но также и немцы, шведы (пленный танцмейстеръ съ простреленной ногой въ повести „Арапъ Петра Великаго“), и англичане (мы имеемъ здесь собственно гувернантку-англичанку въ „Барышне-Крестьянке“). Единственными же русскими воспитателями являются невежественные дядьки. О дядькахъ упомянуто лишь вскользь уже въ «Запискахъ П. В. Нащокина“, представляющихъ изъ себя не повесть, а действительныя воспоминанiя прошлаго (см. Соч. Пушк., т. IV, стр. 342); но зато къ этой группе принадлежитъ ярко очерченная личность Савельевича, дядьки Гринева. Этотъ симпатичный типъ вместе съ няней Егоровной въ „Дубровскомъ“ и седой Филиппьевной въ „Евгенiи Онегине“ принадлежитъ къ числу весьма привлекательныхъ по образцовой самоотверженности, безграничной преданности господамъ до последней капли крови, по полнейшему безкорыстiю, наконецъ по совершенному отсутствiю сознанiя собственныхъ заслугъ. Эти типы, конечно, должны быть признаны положительными, не смотря на некоторыя смешныя стороны. Но это все-таки не настоящiе воспитатели. А воспитатели въ произведенiяхъ Пушкина все далеко не идеальные гувернеры-иностранцы. Кого же мы встречаемъ въ ряду этихъ последнихъ?
„воспитателей двухъ поколенiй: предшествовавшаго Пушкину и современнаго ему. Къ первымъ принадлежитъ прежде всего классическая фигура страстнаго любителя спиртныхъ напитковъ, невежественнаго Бопре, этого „канальи-француза“, спавшаго сномъ невинности въ тотъ злополучный часъ, когда Андрей Петровичъ Гриневъ засталъ его воспитанника клеившимъ змей изъ соблазнившей его своей добро́той географической карты и прилаживавшимъ хвостъ къ мысу Доброй Надежды, и еще тотъ чопорный французъ, который, если не злонамеренно, то по неизвинительной оплошности „научилъ пьянству“ мальчика Нащокина. Но это все еще, такъ сказать, старозаветные французы, которые были возможны только въ прошедшемъ столетiи и то преимущественно въ глухихъ захолустьяхъ. За ними постепенно следуютъ: madame, ходившая за Евгенiемъ Онегинымъ, и сменившiй ее „французъ убогiй“ monsieur l’Abbé, мамзель Мишо и французъ Дефоржъ въ „Дубровскомъ“, содержательница пансiона Фальбала, въ которомъ получила воспитанiе Наталья Павловна въ „Графе Нулине“, жеманная англичанка въ „Барышне-Крестьянке“, и проч. Все это, кроме Дефоржа, типы въ высокой степени комическiе. Называя ихъ, нельзя не отметить верное воспроизведенiе у Пушкина исторической черты: действительно, въ конце прошлаго и начале нынешняго столетiй, всю Россiю, чему-нибудь учившуюся, коверкали на все лады эти иноземные гости, которыхъ затронулъ въ своихъ безсмертныхъ басняхъ и незабвенный дедушка Крыловъ (напр. въ „Червонце“). Безчисленные примеры подобныхъ иностранцевъ мы могли бы найти въ разныхъ воспоминанiяхъ, печатавшихся и продолжающихъ печататься въ нашихъ историческихъ журналахъ, а также ихъ изображенiя нередки, конечно, и въ литературныхъ произведенiяхъ, которыхъ сюжеты относятся къ первой половине нынешняго столетiя. Такъ, напр, и у Грибоедова въ „Горе отъ ума“ Фамусовъ говоритъ дочери о ея бывшей воспитательнице:
„Мать умерла — умелъ я принанять
“...
Сами наши писатели первой половины нынешняго века, въ противоположность своимъ предшественникамъ на литературномъ поприще, обучались непременно у иностранныхъ гувернеровъ: Жуковскiй у какого-то немца Якима Ивановича, мучившаго его и ознаменовавшаго свое пребыванiе въ Мишенскомъ комическими проявленiями своей оригинальной страсти къ кузнечикамъ (см. Загарина, „В. А. Жуковскiй и его произведенiя“, т. I, стр. 4), у Христiана Филипповича Роде, содержателя пансiона въ Туле, Грибоедовъ у Петрозилiуса и Іона (оба они, а особенно последнiй, впрочемъ, далеко не походили на большинство своихъ собратiй); первоначальными учителями Пушкина были Монфоръ, Русло, Шедель и Шиллеръ, учителями Лермонтова — Жандро, Леви и Винсонъ...
Въ произведенiяхъ Гоголя мы уже почти не найдемъ этой иноземной армiи; единственный иностранецъ учитель у него жившiй некогда въ антресоляхъ дома Плюшкина учитель-французъ, „который славно брился и былъ большой стрелокъ: приносилъ всегда къ обеду тетерекъ или утокъ, а иногда одни воробьиныя яйца, изъ которыхъ заказывалъ себе яичницу, потому что больше въ целомъ домъ никто ея не елъ“. Кроме этого француза мы встречаемъ еще у Гоголя тутъ же, при описанiи прежней жизни Плюшкина, также жившую на антресоляхъ компатрiотку его, наставницу двухъ девицъ, и еще только упомянутыхъ, но не обрисованныхъ гувернеровъ всехъ нацiй, гуляющихъ съ своими питомцами въ батистовыхъ воротничкахъ по Невскому проспекту. Гоголь изображаетъ ихъ такъ: „Англiйскiе джонсы и французскiе коки идутъ подъ руку съ вверенными ихъ родительскому попеченiю питомцами и съ приличною солидностью изъясняютъ имъ, что вывески надъ магазинами делаются для того, чтобы можно было посредствомъ ихъ узнать, что̀ находится въ самыхъ магазинахъ. Гувернантки, бледныя миссы и розовыя славянки, идутъ величаво позади своихъ легенькихъ, вертлявыхъ девчонокъ, приказывая имъ поднимать несколько выше плечо и держаться прямее“ („Невскiй Проспектъ“). Изъ этихъ строкъ мы снова убеждаемся, что иностранный элементъ среди воспитателей детей средняго и высшаго слоевъ общества былъ преобладающимъ, хотя здесь упомянуты уже и „розовыя славянки“. Какъ ни бегло коснулся Гоголь этихъ гувернеровъ-иностранцевъ, но передъ нашими глазами, на основанiи этого легкаго очерка, весьма живо рисуются жеманные педанты, которыхъ мудрость состоитъ преимущественно во внешней выправке и муштрованiи и въ весьма легковесныхъ объясненiяхъ, которыя немного или вовсе не отличаются отъ самодовольныхъ толкованiй молодого шляхтича, съ большимъ аппломбомъ разъяснявшаго своей коханке Юзысе, что народъ собрался на площади, чтобы смотреть, какъ будутъ казнить преступниковъ, а тотъ, который держитъ въ рукахъ секиру, палачъ, и, наконецъ, что „какъ начнетъ палачъ колесовать и делать другiя муки, то преступникъ будетъ еще живъ; а какъ отрубятъ голову, то онъ, душечка, сейчасъ и умретъ“.
̀ имеетъ въ сочиненiяхъ Гоголя какое-нибудь отношенiе къ иностранцамъ-воспитателямъ и къ часто изображаемому Пушкинымъ жеманству, то мы находимъ у него зато ярко обрисованнымъ не одного отечественнаго захолустнаго пестуна. Самый характерный изъ нихъ учитель Чичикова, большой любитель „тишины“, не терпевшiй Крылова за то, что онъ сказалъ: „по мне хоть пей, да дело разумей“, и не любившiй живыхъ и бойкихъ мальчиковъ, потому что ему казалось, что они могутъ надъ нимъ посмеяться. Далее следуютъ: смотритель уезднаго училища Лука Лукичъ Хлоповъ съ своимъ штатомъ учителей, изъ которыхъ одинъ не можетъ обойтись, чтобы, входя на кафедру и раскланиваясь съ учениками, не сделать убiйственную гримасу, а другой, разсказывая съ жаромъ объ Александре Македонскомъ, ломаетъ казенные стулья. Самъ Лука Лукичъ — человекъ запуганный до последней степени, какъ огня боящiйся ревизiй, причемъ ему особенно досадно, что „всякiй мешается, всякому хочется показать, что онъ тоже умный человекъ“. Наконецъ, занимающую насъ фалангу можно заключить учителемъ детей Манилова, обучившаго своихъ питомцевъ названiямъ главныхъ городовъ въ европейскихъ государствахъ.
Такимъ образомъ мы получаемъ изъ сочиненiй Гоголя знакомство съ действовавшимъ въ его время поколенiемъ воспитателей, хотя и менее разностороннее, нежели изъ сочиненiй Пушкина. У обоихъ писателей, какъ это и естественно, находятся очень близкiя точки соприкосновенiя въ изображенiи представителей той же эпохи; указанная же нами существенная разница въ преимущественномъ выборе однихъ типовъ педагоговъ передъ другими опять вполне объясняется темъ кругомъ, въ которомъ имели больше случаевъ производить свои наблюденiя оба наши величайшiе писателя. Гоголь мало изображалъ аристократическiй и даже среднiй кругъ. Поэтому же мы чаще встречаемъ у него изображенiе людей, не получившихъ почти вовсе образованiя, особенно въ повестяхъ съ сюжетами изъ малороссiйскаго быта: Солопiй Черевикъ, Оксана, кузнецъ Вакула, Левко, старосветскiе помещики, Иванъ Ивановичъ Перерепенко и Иванъ Никифоровичъ Довгочхунъ — все это люди, которые и слыхомъ не слыхали объ ученiи и наукахъ, или же совсемъ о нихъ не заботились и не вспоминали. Большинство помещиковъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ и чиновниковъ въ „Ревизоре“ едва возвысились надъ простой грамотностью, хотя некоторые изъ нихъ имеютъ понятiе о „Юрiи Милославскомъ“ Загоскина и знаютъ по имени Пушкина.
ему женскаго пансiонскаго образованiя, какъ Гоголь смеется надъ его пустотой, надъ ограниченными взглядами содержательницъ пансiоновъ и надъ продуктами ихъ воспитанiя вроде Маниловой и проч. Въ иномъ, но также юмористическомъ свете рисуетъ Гоголь и образованiе мужчинъ: онъ представляетъ намъ профессоровъ съ „новыми взглядами и новыми точками воззренiй“, „забрасывающихъ своихъ слушателей мудреными терминами и прочитывающихъ въ три года только введенiе да развитiе общинъ какихъ-то немецкихъ городовъ“. Въ повести „Вiй“ Гоголь вводитъ читателей уже въ будничный обиходъ средней школы, живо представляя пеструю толпу грубыхъ и полуголодныхъ бурсаковъ, и самое устройство бурсы съ авдиторами и ликторами, разделенiе ея на богослововъ, философовъ, риторовъ и грамматиковъ, наконецъ, развлеченiя школьниковъ, вроде кулачныхъ боевъ, обычай сеченiя и уклоненiя отъ него, перiодическiя странствованiя домой на летнiя каникулы и проч. Вообще вся внешняя сторона быта и самая жизнь бурсы изображены Гоголемъ замечательно живо и ярко. Питомцы бурсы, богословъ Холява и философъ Хома Брутъ, вкусили уже отъ плода школьнаго ученiя, испробовали преимущественно всю горечь корней его съ неизбежной некогда спутницей его лозой, но знанiя ихъ не глубокiя; едва ли они даже многимъ превосходили въ этомъ отношенiи бурсаковъ прежнихъ поколенiй, Остапа и Андрiя, знавшихъ, что̀ такое бурса и римская республика, но оставшихся и по наружности, и на самомъ деле, такими же простыми и невежественными людьми, какъ и вся окружавшая ихъ толпа обыкновенныхъ запорожцевъ. Въ противоположность большинству получившихъ какое-нибудь образованiе героевъ Пушкина, они не имеютъ никакого понятiя о светскомъ лоске.
Какъ юмористъ, Гоголь выставляетъ преимущественно пошлость и въ представителяхъ столицы, въ лице Хлестакова, Тряпичкина, майора Ковалева и другихъ, представляющихъ собою продукты извращеннаго воспитанiя, иногда также не безъ следовъ жеманства. Единственно два художника, Чертковъ и Пискаревъ, являются у него не только людьми не чуждыми образованiя, но даже до некоторой степени благородными носителями идеаловъ — по крайней мере въ начале.
него идеальнаго педагога Александра Петровича въ начале второй части „Мертвыхъ Душъ“. Впрочемъ, эта личность уже гораздо менее удачно обрисована авторомъ, какъ и все созданныя его воображенiемъ, а не взятыя изъ действительнаго мiра. Гоголь самъ говорилъ о себе въ „Авторской Исповеди“, что онъ „никогда не создавалъ въ воображенiи и не имелъ этого свойства“ и что у него „только то и выходило хорошо, что̀ было взято изъ действительности, изъ данныхъ известныхъ ему“. Заметимъ кстати, что у Пушкина мы совсемъ не находимъ соответствующаго Александру Петровичу воображаемаго педагога, что̀ и понятно, такъ какъ онъ никогда не насиловалъ своего творчества и не задавался намеренiемъ рисовать ходульныхъ героевъ.
Въ заключенiе обзора той части педагогическихъ взглядовъ Гоголя, которая касается общественнаго воспитанiя, не можемъ не указать на одну точку соприкосновенiя его статей съ заметками Пушкина о народномъ воспитанiи. Этимъ звеномъ можно считать общую имъ обоимъ мысль о томъ, какъ достигнуть главной цели воспитанiя — чтобы „воспитанники были всегда верны отечеству и государю“. Въ статьяхъ Гоголя съ этой мыслью тесно соединена еще другая: въ своемъ плане преподаванiя онъ ставитъ везде во главу угла познанiе „непостижимаго Зодчаго мiра“. Съ другой стороны, отметимъ и существенную разницу во взглядахъ нашихъ писателей на воспитанiе: Гоголь, какъ всегда и во всемъ, задавался слишкомъ широкими целями, создавалъ грандiозные идеалы, осуществить которые часто былъ не въ силахъ, и притомъ онъ пытался изобразить отвлеченный типъ образцоваго педагога; Пушкинъ представлялъ только то̀, что́ наблюдалъ въ действительности, а въ своей педагогической заметке посвятилъ вниманiе не общимъ, а частнымъ, животрепещущимъ педагогическимъ вопросамъ, имевшимъ непосредственное отношенiе къ известному времени и известнымъ обстоятельствамъ.
—————
отраженiемъ и переработкой того богатаго запаса впечатленiй, который былъ вынесенъ Гоголемъ изъ практической жизни. Какъ во всехъ статьяхъ педагогическаго характера, вышедшихъ изъ-подъ пера Гоголя, мы замечаемъ некоторую устойчивость во взглядахъ, такъ напримеръ мысли, высказанныя въ 1829 году, т. е. тотчасъ по оставленiи Гоголемъ гимназiи высшихъ наукъ въ Нежине, повторяются приблизительно въ сходной форме въ 1834 г., и Гоголь-профессоръ придерживался въ общихъ чертахъ техъ же мненiй, какiя имелъ еще Гоголь-абитурiентъ лицея: какъ въ этихъ статьяхъ Гоголь ратуетъ за цельное и яркое представленiе преподаваемаго, такъ и въ своихъ педагогическихъ сужденiяхъ, касающихся первоначальнаго и дальнейшаго домашняго воспитанiя, онъ невольно устремлялъ главное вниманiе на ту сторону духовнаго, которая, по его внутреннему признанiю, всего больше казалась ему целесообразною по воспоминанiямъ собственной детской жизни. Его непосредственное чувство громко говорило въ пользу картинности и увлекательности развертываемыхъ передъ учащимися о́бразовъ, и причину этого взгляда следуетъ искать, во всякомъ случае, не столько въ твердо сложившихся убежденiяхъ, благодаря строгому анализу и напряженной головной работе, сколько въ свежемъ сознанiи когда-то пережитого и перечувствованнаго. Помня, что въ его душу всего сильнее и глубже западало все то́, что́ действовало на его воображенiе, онъ, безъ сомненiя, искренно и безъ фразъ настаиваетъ на воздействiи именно на эту способность. Какъ при изученiи географiи, по убежденiю Гоголя, воспитанникъ не долженъ вовсе иметь учебника, потому что книга „какая бы она ни была, будетъ сжимать и умерщвлять воображенiе“ и след. передъ ученикомъ „должна быть одна только карта“: такъ въ томъ же самомъ духе высказывался онъ въ письме къ матери о религiозномъ воспитанiи одной изъ своихъ младшихъ сестеръ:
„Говорите ей поболее о будущей жизни, опишите всеми возможными и нравящимися для детей красками те радости и наслажденiя, которыя ожидаютъ праведныхъ, и какiя ужасныя, жестокiя муки ждутъ грешныхъ. Ради Бога, говорите ей почаще объ этомъ, при всякомъ ея поступке, хорошемъ или дурномъ. Вы увидите, какiя благодетельныя это произведетъ следствiя. Нужно сильно потрясти детскiя чувства, тогда они надолго сохранятъ все прекрасное. Я испыталъ это на себе“.
Другая отличительная особенность педагогическихъ взглядовъ Гоголя, касающихся домашняго воспитанiя, — ихъ узкая практичность. Съ этой стороной ихъ мы знакомимся изъ его интимной переписки съ родными. Гоголю случалось иногда давать советы матери, сестре, знакомымъ о воспитанiи ихъ детей или племянниковъ, и здесь-то онъ становился обыкновенно на самую обыденную, практическую почву. Въ воспитанiи женщины онъ ценилъ больше всего ея хозяйственныя познанiя и уменье быть полезной въ домашнемъ обиходе. Отдавая одну изъ сестеръ (окончившую, впрочемъ, уже курсъ въ Патрiотическомъ институте) на попеченiе своей знакомой П. И. Раевской, онъ въ следующихъ словахъ формулировалъ свои надежды и желанiя: „Съ моей стороны, я бы желалъ, чтобы моя сестра выучилась вотъ чему: 1-е, уметь быть довольною совершенно всемъ; 2-е, быть знакомой больше съ нуждою, нежели съ обилiемъ; 3-е, знать, что̀ такое терпенiе, и находить наслажденiе въ труде. Назначенiе женщины — семейная жизнь, а въ ней много обязанностей разнородныхъ. Здесь женщина является гувернанткою и нянькою, и домоводкою, и казначейшею, и распорядительницею, и рабою, и повелительницею. Вы можете поручить ей какiя-нибудь отдельныя части домашняго хозяйства; не мешало бы ей давать разныя порученiя: купить что-нибудь, расплатиться, или разсчитаться, свести приходъ и расходъ. Она девушка бедная, у ней нетъ ничего. Если она выйдетъ замужъ, то это ей будетъ вместо приданаго, и, верно, мужъ ея, если только онъ будетъ человекъ не глупый, будетъ за него больше благодарить, нежели за денежный капиталъ“. (Соч. Гоголя, изд. Кулиша, т. V, стр. 404—405).
Кроме того Гоголь придавалъ чрезвычайно важное значенiе физическому воспитанiю женщины: онъ настаивалъ на томъ, чтобы женщина никогда не была безъ дела, но чтобы работала съ перерывами; чтобы какъ можно больше была на воздухе, чаще прогуливалась и вообще была въ движенiи (см. цитированное письмо къ П. И. Раевской и еще письмо къ сестре Анне Васильевне — соч. Гог., изд. Кул., т. V, стр. 442). О прогулкахъ и необходимости делать почаще движенiя Гоголь говоритъ даже не одинъ разъ (см. также еще V т., стр. 447, въ письме къ Анне Васильевне: „Делай частыя прогулки, но старайся, чтобы имъ назначить какую-нибудь цель“ и проч.).
Въ воспитанiи мальчика Гоголь ставилъ на первый планъ развитiе наблюдательности, потому что только „тогда изъ него выйдетъ человекъ; безъ этого же свойства онъ будетъ просто ничто“. Для мальчиковъ Гоголь считаетъ наиболее полезнымъ чтенiе историческихъ сочиненiй и всестороннее знакомство съ родиной: они должны „узнавать собственную землю, географiю Россiи, исторiю Россiи, путешествiя по Россiи“. Но этого мало: чтобы сделаться хорошимъ чиновникомъ и полезнымъ слугой отечества, мальчикъ долженъ знакомиться подробнее съ жизнью каждаго сословiя. Сестре своей, взявшей на себя воспитанiе ихъ общаго племянника, Н. П. Трушковскаго, Гоголь советовалъ: „въ первую ярмарку, какая случится у васъ, вели ему высмотреть хорошенько, какихъ товаровъ больше и какихъ меньше, и записать это на бумажке. Потомъ пусть запишетъ, откуда и съ какихъ местъ больше привезли товаровъ и чьи люди больше торгуютъ и больше привозятъ“ (Соч. Гог., изд. Кул., т. VI, стр. 416). Съ этими словами можно сравнить следующiя строки въ письме къ Шевыреву по поводу того же мальчика: „На сто рублей ассигнацiями накупи книгъ такого рода, которыя могли бы отрока, вступающаго въ юношескiй возрастъ, познакомить сколько-нибудь съ Россiею (отрока летъ тринадцати), какъ то: путешествiя по Россiи, исторiя Россiи и все такiя книги, которыя безъ скуки могутъ познакомить собственно со статистикой Россiи и бытомъ въ ней живущаго народа, всехъ сословiй“. (Соч. Гог., изд. Кул., т. VI, стр. 435).
нежели школе и книжному ученiю; но можно думать, что и въ остальное время жизни ему съ одной стороны много помогала и его практическая сметливость и оригинальность сильнаго ума, хотя съ другой стороны те же качества причиняли ему огромный вредъ, порождая въ немъ излишнюю самоуверенность и стремленiе опираться всегда на собственныя силы, не придавая особеннаго значенiя вычитанному изъ книгъ чужому уму. Благодаря неудовлетворительному образованiю, полученному въ школе, и замечательнымъ способностямъ, затушевавшимъ пробелы и позволявшимъ смотреть свысока на настоящее знанiе, въ Гоголе выработался типъ самоучки, какимъ его изображаетъ въ своихъ воспоминанiяхъ Л. И. Арнольди. (См. „Воспоминанiя о Гоголе“ Арнольди въ „Русскомъ Вестнике“ за 1862 г., I). Поэтому же въ изображенiи системъ воспитанiя мы находимъ у него всегда меткiя, но случайныя характеристики.
—————
Заканчиваемъ нашъ очеркъ замечанiемъ, что если Гоголь и Пушкинъ не были педагогами въ общепринятомъ значенiи слова, то, являясь великими учителями всего русскаго народа, они оставили въ своихъ произведенiяхъ могучее средство для того, чтобы благотворнымъ образомъ влiять на подрастающiя поколенiя. Не говоря уже о неоценимыхъ эстетическихъ достоинствахъ ихъ безсмертныхъ созданiй, напомнимъ, что не только изящество каждой строки, вышедшей изъ-подъ пера Пушкина, не только „живая прелесть стиховъ“, но особенно благородство высоко-гуманнаго содержанiя некоторыхъ избранныхъ его стихотворенiй должны находить откликъ въ воспрiимчивомъ чувстве молодежи. Поэзiя Пушкина должна съ особенной силой пробуждать сочувствiе къ людямъ, какъ и глубокая скорбь юмориста по поводу человеческихъ несовершенствъ въ произведенiяхъ Гоголя. У Гоголя молодежью должны быть особенно оценены прямо относящiяся къ ней золотыя слова: „Забирайте съ собою въ путь, выходя изъ мягкихъ юношескихъ летъ въ суровое, ожесточающее мужество, забирайте съ собою все человеческiя движенiя, не оставляйте ихъ на дороге — не подымете потомъ! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдаетъ назадъ и обратно! Могила милосерднее ея, на могиле напишется: „Здесь погребенъ человекъ“; но ничего не прочитаешь въ хладныхъ, безчувственныхъ чертахъ безчеловечной старости“. Въ этихъ немногихъ словахъ нашъ великiй писатель далъ такой богатый содержанiемъ нравственный урокъ, что съ нимъ по образовательному значенiю не сравнятся многiе обширные педагогическiе трактаты. Если бы юноша почувствовалъ во́-время глубокое значенiе этихъ словъ во всю ихъ силу, то это одно уже оберегло бы его нравственную чистоту и стремленiе спасти въ себе въ жизненной борьбе отъ неблагопрiятнаго давленiя тяжелыхъ обстоятельствъ лучшiя стороны своего человеческаго существа.