ПРОФЕССОРСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ГОГОЛЯ.
Полнее всего отразились педагогическiе взгляды Гоголя на лекцiи о среднихъ векахъ, по которой мы можемъ судить, насколько удавалось ему, даже въ самыхъ блестящихъ своихъ чтенiяхъ, удовлетворять своему собственному и общему педагогическому идеалу.
Вотъ какой высказываетъ онъ взглядъ на исторiю среднихъ вековъ.
„Страшная, необыкновенная сложность средневековой исторiи съ перваго раза не можетъ не показаться чемъ-то хаоснымъ; но разсматривайте внимательнее и глубже, и вы найдете и связь, и цель, и направленiе. Я, однако же, не отрицаю, что, для самаго уменiя найти все это, нужно быть одарену темъ чутьемъ, которымъ обладаютъ немногiе историки. Этимъ немногимъ предоставленъ завидный даръ увидеть и представить все въ изумительной ясности и стройности. После ихъ волшебнаго прикосновенiя происшествiе оживляется и прiобретаетъ свою собственность, свою занимательность; безъ нихъ оно долго представляется для всякаго сухимъ и безсмысленнымъ“. (Соч. Гог., изд. X, т. V, стр. 120).
— не въ примеръ прочимъ, и, очевидно, потому, что несравненно легче наметить себе цель, чемъ выполнить ее, гораздо легче дать въ о́бразной форме общую характеристику целой средневековой исторiи, особенно при такихъ могущественныхъ пособiяхъ, какъ картинное представленiе событiй и блестящая роскошь языка, поражающаго сильными и яркими метафорами и богатыми, меткими сравненiями, — нежели провести последовательно, — а особенно при ограниченномъ, если не скудномъ запасе фактовъ, — черезъ весь курсъ эту систему и этотъ прiемъ и счастливо соединить суровыя требованiя науки съ пламенными порывами поэтическаго воодушевленiя.
Такъ, говоря о великомъ, безпримерномъ значенiи папской власти въ среднiе века, Гоголь щеголяетъ блестящимъ, но слишкомъ растянутымъ и довольно искусственнымъ перiодомъ. „Не стану говорить о злоупотребленiи и о тяжести оковъ духовнаго деспота“, восклицаетъ онъ, становясь въ позу оратора. „Проникнувъ более въ это великое событiе, увидимъ изумительную мудрость Провиденiя: не схвати эта всемогущая власть всего въ свои руки, не двигай и не устремляй по своему желанiю народы, — и Европа разсыпалась бы, связи бы не было; некоторыя государства поднялись бы, можетъ быть, вдругъ и вдругъ бы развратились; другiя сохранили бы дикость свою на гибель соседямъ; образованiе и духъ народный разлились бы неровно: въ одномъ уголке выказывалось бы образованiе, въ другомъ бы чернелъ мракъ варварства; Европа не устоялась бы, не сохранила бы того равновесiя, которое такъ удивительно ее содержитъ; она бы долее была въ хаосе, она бы не слилась, железною силою энтузiазма, въ одну стену, устранившую своею крепостью восточныхъ завоевателей и, можетъ быть, безъ этого великаго явленiя, Европа уступила бы ихъ напору, и магометанская луна горделиво вознеслась бы надъ нею вместо креста“ (т. V, стр. 121—122).
Изъ этой длинной выписки мы можемъ ясно видеть главнейшiя особенности Гоголя, какъ педагога, не только какъ теоретика, но и на практике.
каждаго факта, онъ, въ свою очередь, стремился действовать исключительно на те же душевныя струны своихъ слушателей, забывая, во-первыхъ, уже то, что онъ обязанъ былъ соображаться съ самыми разнообразными способностями и натурами и кроме того еще съ ясными требованiями науки; онъ невольно, стараясь действовать на другихъ, бралъ за единицу сравненiя себя и оказывался слишкомъ субъективенъ: первая важная ошибка его изложенiя въ педагогическомъ отношенiи. Другая ошибка заключалась въ ложномъ стремленiи, пренебрегая экономiей душевныхъ силъ студентовъ и действiемъ на ихъ умъ, высказаться передъ ними сразу, поразить и ошеломить ихъ воображенiе грандiознымъ представленiемъ развертывающейся передъ ними волшебной картины, ослепить ихъ пышнымъ фейерверкомъ о́бразовъ и отборныхъ выраженiй. Здесь въ лице Гоголя профессоръ переходилъ за черту ученаго изложенiя и становился актеромъ, разсчитывающимъ на действiе эффектовъ. Наконецъ третiй и также существенный недостатокъ лекцiи Гоголя заключался въ исключительномъ устремленiи вниманiя слушателей на внешнюю сторону дела и въ непропорцiональномъ перевесе синтеза надъ анализомъ. Все это, конечно, находится въ связи съ погонею за эффектами. Но зато сколько искренняго, горячаго, молодого увлеченiя слышно въ той части лекцiи, где речь касается крестовыхъ походовъ; это, такъ сказать, кульминацiонный пунктъ всей лекцiи. Какая плавность изложенiя, какое богатство мыслей и о́бразовъ, какiе изящные и свободные переходы отъ одной характеристики къ другой, не сосредоточивающiе, правда, долго мысли на одномъ и томъ же предмете, но поддерживающiе и воспламеняющiе въ слушателяхъ чувство, — все это составляетъ блестящую, по истине художественную сторону изложенiя, и потому неудивительно, что лекцiя, явившись чемъ-то совершенно неслыханнымъ и магическимъ въ университетскихъ стенахъ, заставила съ нетерпенiемъ ожидать следующихъ чтенiй, которыя оказались, напротивъ, вялыми и безсодержательными. Цельность и единство настроенiя также относятся къ важнымъ достоинствамъ вступительной лекцiи Гоголя и не могли не быть оценены его слушателями.
Вотъ какъ разсказываетъ объ этой лекцiи одинъ изъ слушателей Гоголя, г. Иваницкiй.
„Гоголь читалъ исторiю среднихъ вековъ для студентовъ 2-го курса филологическаго отделенiя. Началъ онъ въ сентябре 1834, а кончилъ въ конце 1835 года. На первую лекцiю онъ явился въ сопровожденiи инспектора студентовъ. Это было въ 2 часа. Гоголь вошелъ въ аудиторiю, раскланялся съ нами и, въ ожиданiи ректора, началъ о чемъ-то говорить съ инспекторомъ. стоя у окна. Заметно было, что онъ находился въ тревожномъ состоянiи духа: вертелъ въ рукахъ шляпу, мялъ перчатку и какъ-то недоверчиво посматривалъ на насъ. Наконецъ подошелъ къ кафедре и, обратясь къ намъ, началъ объяснять, о чемъ намеренъ онъ читать сегодня лекцiю. Въ продолженiе этой коротенькой речи, онъ постепенно всходилъ по ступенямъ кафедры: сперва всталъ на первую ступеньку, потомъ на вторую, потомъ на третью. Ясно, что онъ не доверялъ самъ себе и хотелъ сначала попробовать, какъ-то онъ будетъ читать? Мне кажется, однакожъ, что волненiе его происходило не отъ недостатка присутствiя духа, а просто отъ слабости нервовъ, потому что въ то время, какъ лицо его непрiятно бледнело и принимало болезненное выраженiе, мысль, высказываемая имъ, развивалась совершенно логически и въ самыхъ блестящихъ формахъ. Къ концу речи Гоголь стоялъ уже на самой верхней ступеньке кафедры и заметно одушевился. Вотъ въ эту-то минуту ему и начать бы лекцiю, но вдругъ вошелъ ректоръ... Гоголь долженъ былъ оставить на минуту свой постъ, который занялъ такъ ловко, и даже, можно сказать, незаметно для самого себя. Ректоръ сказалъ ему несколько приветствiй, поздоровался со студентами и занялъ приготовленное для него кресло. Настала совершенная тишина. Гоголь опять впалъ въ прежнее тревожное состоянiе: опять лицо его побледнело и приняло болезненное выраженiе. Но медлить ужъ было нельзя: онъ взошелъ на кафедру и лекцiя началась...
Не знаю, прошло ли и пять минутъ, какъ ужъ Гоголь овладелъ совершенно вниманiемъ слушателей. Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, какъ молнiя, освещая безпрестанно картину за картиной въ этомъ мраке средневековой исторiи. Впрочемъ, вся эта лекцiя изъ слова въ слово напечатана въ „Арабескахъ“, кажется, подъ названiемъ: „О характере исторiи среднихъ вековъ“. Ясно, что и въ этомъ случае, не доверяя самъ себе, Гоголь выучилъ наизусть предварительно-написанную лекцiю, и хотя во время чтенiя одушевился и говорилъ совершенно свободно, но ужъ не могъ оторваться отъ затверженныхъ фразъ и потому не прибавилъ къ нимъ ни одного слова.
только вчерне, но что со временемъ онъ обработаетъ ее и дастъ намъ; а потомъ прибавилъ: „На первый разъ я старался, господа, показать вамъ только главный характеръ исторiи среднихъ вековъ, въ следующiй же разъ мы примемся за самые факты и должны будемъ вооружиться для этого анатомическимъ ножомъ“.
Приведемъ теперь разсказъ о первой лекцiи и вообще объ университетской деятельности Гоголя, покойнаго профессора Васильева:
„Для преподаванiя исторiи древней и средневековой приглашенъ былъ въ 1834 году, съ званiемъ адъюнкта, воспитанникъ Нежинскаго лицея, учительствовавшiй въ Патрiотическомъ институте, Гоголь-Яновскiй (Николай Васильевичъ), знаменитый впоследствiи авторъ „Мертвыхъ Душъ“, тогда же известный лишь по „Вечерамъ на Хуторе“. Призванiе свое къ историческимъ занятiямъ основывалъ онъ на трехъ статьяхъ, напечатанныхъ имъ, въ томъ же 1834 году, въ „Журнале Министерства Народнаго Просвещенiя“: 1) „Планъ преподаванiя всеобщей исторiи“; 2) „Отрывокъ изъ исторiи Малороссiи“ и 3) „О малороссiйскихъ песняхъ“. Но статьи обнаруживали въ авторе ихъ художника, а не мыслителя и ученаго; къ тому же Гоголь, по незнанiю классическихъ, древнихъ и новыхъ европейскихъ языковъ, не обладалъ даже и средствами прiобрести надлежащую начитанность, а прiемы научные были ему совершенно неизвестны. Опытъ годичнаго преподаванiя предмета, весьма неудовлетворительный, убедилъ его самого, что взялся онъ не за свое дело, и въ 1835 году Гоголь оставилъ университетъ. Вступительная лекцiя его „О среднихъ векахъ“ напечатана была въ томъ же году въ „Журнале Министерства Народнаго Просвещенiя“.
способныхъ къ тому натурахъ. 1834—1835 годъ, когда Грановскiй былъ уже на последнемъ курсе, памятенъ университету въ этомъ отношенiи темъ, что исторiю среднихъ вековъ читалъ въ немъ знаменитый Н. В. Гоголь. Гоголь въ это время жилъ гувернеромъ въ доме А. И. Васильчиковой (?) и такъ же, какъ подъ конецъ жизни, метался, отыскивая себе определенное занятiе, положительный кругъ деятельности, „должности“, какъ выражается онъ въ „Исповеди“. Между прочимъ, пришла ему мысль, что онъ созданъ историкомъ и призванъ къ преподаванiю „судебъ человечества“. Последствiемъ такого предположенiя было несколько историческихъ статей, напечатанныхъ въ 1834 г. въ „Журнале Министерства Народнаго Просвещенiя“, вступленiе учителемъ въ Патрiотическiй институтъ, а потомъ и допущенiе его къ чтенiю въ Петербургскомъ университете лекцiй исторiи среднихъ вековъ. Весь университетъ восхищался „Вечерами на Хуторе“ и съ любопытствомъ ожидалъ появленiя на кафедре пасечника Рудаго Панька. На первую лекцiю навалили къ нему въ аудиторiю все факультеты. Изъ постороннихъ посетителей явились и Пушкинъ, и, кажется, Жуковскiй. Сконфузился нашъ пасечникъ, читалъ плохо и произвелъ весьма невыгодный для себя эффектъ. Этого впечатленiя не поправилъ онъ и на следующихъ лекцiяхъ. Иначе, впрочемъ, и быть не могло. Образованiемъ своимъ въ Нежинскомъ лицее и дальнейшими потомъ занятiями Гоголь нисколько не былъ приготовленъ читать университетскiя лекцiи исторiи; у него не было для этого ни истиннаго призванiя, ни достаточной начитанности, ни даже средствъ прiобрести ее, не говоря уже о совершенномъ отсутствiи ученыхъ прiемовъ и соответственнаго времени взгляда на науку.
— удивить фразами, заговорить; но это было не въ натуре Гоголя, который нисколько не владелъ даромъ слова и выражался весьма вяло. Вышло то, что после трехъ-четырехъ лекцiй студенты ходили въ аудиторiю къ нему только для того ужъ, чтобы позабавиться надъ „маленько-сказочнымъ“ языкомъ преподавателя. Гоголь не могъ того не видеть, самъ тотчасъ же созналъ свою неспособность, охладелъ къ делу и еле-еле дотянулъ до окончанiя учебнаго года, то являясь на лекцiю съ повязанной щекою въ свидетельство зубной боли, то пропуская ихъ за тою же болью. На годичный экзаменъ изъ читаннаго имъ Гоголь также пришелъ съ окутанною косынками головою, предоставилъ экзаменовать слушателей декану и ассистентамъ, а самъ молчалъ все время. Студенты, зная, какъ не твердъ онъ въ своемъ предмете, объяснили это молчанiе страхомъ его обнаружить въ чемъ-нибудь свое незнанiе... „Боится, что Шульгинъ“ (въ томъ же или предшествовавшемъ году поступившiй въ университетъ на кафедру новой исторiи) „собьетъ его самого, такъ и притворяется, будто рта разинуть не можетъ“, — говорили насмешники, и, нетъ сомненiя, была доля правды въ словахъ ихъ: самъ еще недавно оставивъ студенческую скамью, сознавшiй, какъ непрочно зданiе его исторической мудрости, и робкiй или недоверчивый по характеру, Гоголь весьма естественно могъ побаиваться прицепокъ такой ученой знаменитости, какою былъ тогда Шульгинъ, самимъ „Телеграфомъ“ провозглашаемый за „мыслящаго историка“, и вотъ, чтобы избавиться отъ позора, засевши не въ свои сани, незабвенный художникъ нашъ призналъ за безопаснейшее притвориться больнымъ. Вследъ затемъ экзаменомъ онъ оставилъ университетъ“.
А вотъ воспоминанiя о профессорстве Гоголя его товарища Чижова:
„Я познакомился съ Гоголемъ тогда, какъ онъ былъ сделанъ адъюнктъ-профессоромъ въ С. -Петербургскомъ университете, где я тоже былъ адъюнктъ-профессоромъ. Гоголь сошелся съ нами хорошо, какъ съ новыми товарищами; но мы встретили его холодно. Не знаю, какъ кто, но я только по одному: я смотрелъ на науку черезчуръ лирически, виделъ въ ней высокое, чуть-чуть не священное дело, и потому отъ человека, бравшагося быть преподавателемъ, требовалъ полнаго и безусловнаго посвященiя себя ей. Самъ я занимался сильно, но избралъ для преподаванiя искусство, мастерство (начертательную геометрiю), не смея взяться за науку высшаго анализа, которую мне тогда предлагали. Къ тому же Гоголь тогда, какъ писатель-художникъ, едва показался; мы, большинство, толпа, не обращали еще дельнаго вниманiя на его „Вечера на Хуторе“; наконецъ и самое вступленiе его въ университетъ путемъ окольнымъ отдаляло насъ отъ него, какъ отъ человека. По всему этому сношенiя съ нимъ у меня были весьма форменны, и то весьма редкiя“.
Обратимъ вниманiе здесь кстати на выраженiе Чижова о томъ, что Гоголь поступилъ въ университетъ „окольнымъ путемъ“ и что на это товарищи его смотрели неодобрительно. Впрочемъ отзывъ этотъ не совсемъ согласенъ съ сообщенiемъ А. С. Никитенка о надменномъ обращенiи и тоне Гоголя съ ректоромъ, деканомъ и профессорами.