КОМЕДІЯ „РЕВИЗОРЪ“.
I.
Припомнимъ сначала, при какихъ обстоятельствахъ и подъ какими впечатленiями создалась эта комедiя. Въ то время, какъ судьба злобно издевалась надъ настойчивыми попытками Гоголя завоевать себе почетное и достойное его положенiе, когда онъ отчаянно напрягалъ все силы, чтобы орлинымъ взмахомъ крыльевъ вдругъ подняться на заманчивую высоту, на которой можно было бы спокойно предаваться вдохновенному творчеству и свободнымъ научнымъ трудамъ, — его генiй въ тиши кабинета торжествовалъ надъ тиной житейскихъ мелочей и открывалъ передъ поэтомъ целый мiръ чудныхъ о̀бразовъ. Въ этой сфере онъ сознавалъ себя уже не пробивающимъ дорогу, хотя и не совсемъ беззащитнымъ, пролетарiемъ, а могучимъ чародеемъ, властителемъ думъ. Изъ его скромнаго кабинета, изъ-подъ пера горемыки-неудачника въ сфере практической жизни, предстояло вырваться на светъ Божiй страстнымъ речамъ обличенiя, передъ которыми должны были содрогнуться всякаго рода „существователи“ и низкiе дельцы, не исключая и техъ, которымъ судьба приготовила лакомые куски на шумномъ празднике жизни. Отъ проницательнаго взора поэта не ускользала окружавшая его подчасъ непроходимая пошлость, въ распоряженiи его былъ могучiй художественный талантъ для изображенiя этой пошлости — и этого было достаточно, чтобы Гоголь почувствовалъ внутри себя исполинскую силу, съ которой нельзя было не считаться. Неопределенное положенiе Гоголя, его постоянная борьба съ жизнью и тяжелыя неудачи, наряду съ огромными успехами и еще роскошнейшими ожиданiями, должны были держать его постоянно въ какомъ-то тяжеломъ нравственномъ напряженiи. Отчаянный борецъ за то положенiе въ жизни, на которое онъ признавалъ за собой полныя права, гордый, самонадеянный человекъ, но въ то же время безпрестанно испытывавшiй жестокiе оскорбленiя и толчки, Гоголь ни на минуту не терялъ надежды занять въ этой борьбе съ судьбой надежную позицiю и сломить все досадныя помехи и препятствiя, казавшiяся пока лишь временной задержкой его близкаго торжества. Странны были жизненныя условiя Гоголя въ середине тридцатыхъ годовъ: съ одной стороны, теперь, казалось, быстро и покорно отступалъ назадъ грозный призракъ „черной неизвестности“, передъ которымъ онъ содрогался и трепеталъ въ юности въ тяжелыя минуты внезапно овладевавшихъ имъ порою сомненiй, и туманъ загадочнаго будущаго, повидимому, разсеивался; съ другой стороны, напротивъ, посреди этихъ несомненныхъ успеховъ, являлись вдругъ неожиданныя затрудненiя, колебавшiя энергiю и какъ бы готовыя отнять у него завоеванную уже позицiю. Въ кабинетахъ Жуковскаго и Пушкина, въ беседахъ съ почетнейшими представителями литературы, въ полученномъ доступе въ те помещенiя дворца, где жили фрейлины (тамъ Гоголь встречалъ въ числе другихъ гостей также одного изъ великихъ князей), нашъ поэтъ былъ желаннымъ и признаннымъ гостемъ, тамъ онъ находилъ просторъ лучшимъ силамъ своего ума и благороднейшимъ движенiямъ сердца. Въ обществе Жуковскаго, Пушкина, Вяземскаго онъ сознавалъ себя человекомъ, съ высокими нравственными задатками и богатыми дарованiями духа, которыя неотъемлемо принадлежали ему и которыя должны были бы показать его потомству въ безукоризненномъ лучезарномъ блеске, если бы суровая школа жизни не готовила на пути его на каждомъ шагу подводныхъ камней въ виде всевозможныхъ мелочныхъ дрязгъ и тяжелыхъ испытанiй. Но въ молодости нашего писателя райское обаянiе вдохновенной творческой мечты и отрадныхъ сношенiй съ Жуковскимъ и Пушкинымъ только ласкало его мгновенными счастливыми грезами, за которыми обыкновенно следовало обидное торжество убогой действительности и надрывающей душу житейской пошлости. Нельзя достаточно сожалеть, что до насъ дошло такъ мало известiй именно объ этой светлой и благороднейшей доле впечатленiй Гоголя, которыя онъ переживалъ въ кабинетахъ своихъ великихъ друзей, а съ ними отъ насъ, можетъ быть, навсегда ускользаютъ и лучшiя, благороднейшiя проявленiя его генiальной личности, безъ сомненiя, недаромъ связавшiя его тесными узами съ Жуковскимъ и Пушкинымъ еще въ первой половине тридцатыхъ годовъ и возвещавшiя ему тогда светлую зарю славной будущности. Намъ приходилось не разъ указывать такiя черты въ Гоголе, которыя не могутъ иногда возбуждать къ нему сочувствiе; но нельзя забывать, что названныя черты представляютъ только, такъ сказать, изнанку его нравственнаго существа, необыкновенно сложнаго и не легко исчерпываемаго.
Даже въ часы искренняго увлеченiя историческими трудами Гоголь несомненно переживалъ прекрасныя, безкорыстныя наслажденiя, возвышавшiя его надъ теми тусклыми, унылыми сумерками, которыя наступали въ промежуткахъ вдохновенной работы; но все это было, конечно, совершенно ничемъ въ сравненiи съ священнымъ трепетомъ чистаго и безпредельнаго восторга, загоравшагося въ душе его, когда въ ней роились творческiе замыслы художника, смело бичевавшаго житейскую грязь, въ полномъ сознанiи важности и величiя своего призванiя. Но и тутъ, только-что начиналъ онъ предаваться вдохновенiю, только-что, вдали отъ житейскихъ дрязгъ, начиналъ забываться среди светлаго океана поэзiи, какъ со всехъ сторонъ его обступали тревоги и сомненiя и онъ съ ужасомъ вспоминалъ, что „перо такъ и толкается объ такiя места, которыя цензура ни за что не пропуститъ“. „Что̀ изъ того“, съ глубокой скорбью восклицалъ тогда Гоголь, „если пьеса не будетъ играться? Драма живетъ только на сцене. Безъ нея, она какъ душа безъ тела. Какой же мастеръ понесетъ на показъ народу неконченное произведенiе? Мне больше ничего не остается, какъ выдумать сюжетъ самый невинный, которымъ даже квартальный не могъ бы обидеться. Но что̀ комедiя безъ правды и злости“. Эти слова Гоголя невольно наводятъ на следующiя грустныя размышленiя: во первыхъ, нельзя не признать, — соображая всю совокупность бiографическихъ данныхъ, относящихся къ занимающему насъ времени, — что много пришлось вообще пережить и перестрадать Гоголю и что даже въ уединенномъ святилище творчества за нимъ гнались и настигали его враждебные призраки, отъ которыхъ холодела кровь, опускались руки и содрогалось все существо связаннаго по рукамъ и по ногамъ художника; во-вторыхъ, эти слова даютъ намъ убедительное доказательство того, что Гоголь чувствовалъ непреодолимое влеченiе къ художественному творчеству, которое не всегда останавливалось даже передъ сдавливавшими его свинцовыми гирями внешнихъ препятствiй, тогда какъ напр. мимолетныя вспышки воодушевленiя во время историческихъ работъ обыкновенно быстро проносились и остывали сами собой, безъ всякаго внешняго давленiя. Но какъ ни угнетала Гоголя суровая нужда и неумолимая строгость цензуры, оне не въ силахъ были лишить его той великой отрады, какую можетъ вкушать въ своемъ творчестве только истинный художникъ. Гоголь не уверенъ былъ въ томъ, что пьеса его можетъ тотчасъ появиться на сцене, но за будущее онъ готовъ былъ почти ручаться. „Печать пустяки: все будетъ въ печати“, говорилъ онъ впоследствiи Анненкову, и такое убежденiе, вероятно, сложилось у него еще задолго до того, какъ оно было высказано. Сознанiе полной невозможности видеть на сцене ту или иную пiесу или сцену, конечно, сильно парализировало успешность труда; доказательствомъ служитъ, кроме приведенныхъ словъ, общеизвестный фактъ неоконченности комедiи „Владимiръ 3-ей степени“, разсыпавшейся въ конце концовъ на мелкiе кусочки; но оно не могло совершенно остановить творчество даже въ этихъ безнадежныхъ случаяхъ, не вырывало пера изъ рукъ художника, оживлявшагося, чуть только блеснетъ бывало ему отрадный лучъ надежды на успехъ. Мы узнаемъ это изъ его собственныхъ словъ: „Уже не детскiя мысли, не ограниченный прежнiй кругъ моихъ сведенiй, но высокiя, исполненныя истины и ужасающаго величiя мысли волновали меня... Миръ вамъ, мои небесныя гостьи, наводившiя на меня божественныя минуты въ моей тесной квартире, близкой къ чердаку! Васъ никто не знаетъ, васъ вновь опускаю на дно души моей до новаго пробужденiя, когда вы исторгнетесь съ бо̀льшей силой, и не посмеетъ устоять безстыдная дерзость ученаго невежи, ученая и неученая чернь, всегда соглашающаяся публика и пр. и пр.“.
невзгодахъ и испытанiяхъ, и приносилъ на алтарь искусства плодъ самыхъ чистейшихъ своихъ помысловъ и стремленiй. Онъ, надо думать, совершенно такъ же беззаветно отдавался полету своей фантазiи и увлекавшимъ его мечтамъ о служенiи родине, какъ нередко герои его произведенiй въ минуты восторженнаго обаянiя любви или на пороге открывавшагося передъ ними величiя загробной жизни забывали все, кроме безгранично любимаго существа — въ первомъ случае — и боготворимой отчизны — во второмъ. Въ тиши скромнаго кабинета, среди вороха писанной бумаги, Гоголь совершенно перерождался, сбрасывая съ себя пыльный грузъ обыденныхъ впечатленiй и какъ бы чувствуя передъ собою вдохновляющiй о̀бразъ великаго Пушкина. Въ эти чудныя минуты въ немъ умиралъ карьеристъ и весь онъ дышалъ святымъ желанiемъ одной только пользы людямъ. Когда мать его однажды сказала у Аксаковыхъ, что „Николенька въ то время какъ писалъ „Мертвыя Души“, желалъ только добра людямъ“, то это была, конечно, безусловная истина. Намъ вовсе нетъ причины сомневаться въ этомъ, на томъ только основанiи, что въ натуре Гоголя были также иныя, не совсемъ симпатичныя стороны, да ведь и въ развитiи этихъ несимпатичныхъ сторонъ виновна была та же липкая житейская тина, сохраниться свободнымъ отъ прикосновенiя которой было не легко Гоголю, такъ какъ онъ находился постоянно въ самыхъ безпощадныхъ условiяхъ...
изъ предшествующаго изложенiя), вместе съ темъ не впасть въ другую, худшую ошибку — несправедливаго освещенiя преимущественно невыгодныхъ сторонъ въ ущербъ темъ, благодаря которымъ мы имеемъ въ Гоголе великаго, безсмертнаго писателя. Не скрывать темныя пятна долженъ бiографъ; но, думается намъ, онъ обязанъ на ряду съ ними указать и дать почувствовать то истинно-прекрасное, что̀, можетъ быть, не такъ ясно и осязательно обрисовывается въ груде прозаическихъ данныхъ о писателе, въ роде, напр., его писемъ или разрозненныхъ разсказовъ о проявленiяхъ его личности въ обыденныхъ случаяхъ, — указать то прекрасное и светлое начало, которое, несомненно, должно быть предполагаемо и было действительно въ душе нашего героя. Задача эта очень трудная, но дать хотя намекъ на то, что̀ она должна бы решить въ совершенстве, мы считаемъ здесь для себя безусловно обязательнымъ.
Указавъ все названныя соображенiя, которыми по необходимости приходится пополнять въ высшей степени невыгодный для памяти Гоголя пробелъ, касающiйся недостающихъ сведенiй о подробностяхъ интимныхъ беседъ его съ Жуковскимъ и Пушкинымъ, мы надеемся по крайней мере объяснить, что̀, по нашему мненiю, роднило между собой этихъ великихъ людей и открывало немногимъ избраннымъ въ личности Гоголя то самое привлекательное и глубокое, чего не постигали въ немъ люди толпы. Въ воспоминанiяхъ о Гоголе близко знавшихъ его лицъ намъ приходилось часто слышать какiя-то восторженно-умилительныя ноты, и притомъ отъ такихъ, которыя ценили въ немъ, какъ, напр., покойная княжна Репнина, именно человека, а не писателя. Въ признанiи за Гоголемъ чего-то величественнаго и прекраснаго сходились они все, но подтвердить этого фактически или облечь свое впечатленiе въ строго определенную рамку, никто изъ нихъ не могъ, не исключая, быть можетъ, также и Анненкова. Причину этого, кажется намъ, следуетъ видеть въ томъ, что только близкое общенiе съ личностью, особенно съ такою загадочною и скрытною, какъ Гоголь, можетъ знакомить насъ съ теми сторонами въ ней, которыя отъ множества постороннихъ глазъ ускользаютъ и которыя, вместе съ темъ, живо чувствуются непосредственно, но переданы другимъ быть не могутъ. Вообще въ непосредственныхъ впечатленiяхъ можетъ быть много неуловимаго, не подлежащаго холодной, разсудочной проверке. Позволимъ себе взять примеръ всемъ памятный и очень яркiй: известная речь Достоевскаго на пушкинскихъ праздникахъ въ 1880 г. произвела, какъ известно, огромное и потрясающее действiе на слушателей, заставивъ ихъ проникнуться до глубины души мыслями и чувствами воодушевленнаго оратора, вдругъ получившаго, благодаря энергiи чувства и вдохновенiя, непреодолимую волшебную власть надъ всеми присутствующими, тогда какъ мертвая бумага не даетъ решительно никакого представленiя о томъ неотразимомъ обаянiи, которое произвела самая речь, и о вызванномъ ею единодушномъ восторге; даже перечитывая слышанное некогда изъ устъ Достоевскаго, нельзя уже воскресить, хотя бы въ незначительной степени, когда-то испытаннаго действiя той же самой речи. Да проститъ намъ читатель это небольшое отступленiе. Но припомнимъ отзывъ Пушкина о Гоголе, припомнимъ собственный разсказъ Гоголя о впечатленiи, какое онъ способенъ былъ производить, въ свою очередь, на Пушкина — и все нами сказанное уже не покажется преувеличеннымъ. Несомненно, повторяемъ, сердце каждаго изъ обоихъ поэтовъ чутко отзывалось на каждый звукъ, вырывавшiйся изъ глубины души другого, и они умели находить одинъ въ другомъ самыя сочувственныя струны. Оттого, быть можетъ, Пушкинъ, а также и Жуковскiй, никогда могъ только благоговеть. Все друзья Гоголя были связаны съ нимъ или чистыми воспоминанiями детства, или разными случайными житейскими отношенiями, — при чемъ иныхъ онъ сильно любилъ, но позволялъ себе, если не смеяться, то дружески шутить надъ ними (примеры увидимъ после); наконецъ, на иныхъ, самыхъ любимыхъ и дорогихъ, онъ могъ иногда раздражаться (на Данилевскаго, Прокоповича, Смирнову и проч.); но чувства уваженiя къ Жуковскому и особенно къ Пушкину были для него всегда святыней.
̀ всего лучше видно изъ письма Гоголя къ Плетневу тотчасъ по полученiи отъ него известiя о кончине Пушкина: „Все наслажденiе моей жизни, все мое высшее наслажденiе исчезло вместе съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совета. Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Что̀ скажетъ онъ, что̀ заметитъ онъ, чему изречетъ неразрушимое и вечное одобренiе свое — вотъ что́ меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепетъ невкушаемаго на земле удовольствiя обнималъ мою душу... О Боже! нынешнiй трудъ мой“ („Мертвыя Души“), „внушенный имъ, его созданiе... я не въ силахъ продолжать его. Несколько разъ принимался за перо — и перо падало изъ рукъ моихъ. Невыразимая тоска!“....
Въ этихъ горячихъ, прочувствованныхъ строкахъ мы единственно должны искать указанiй на процессъ созданiя „Ревизора“ и „Мертвыхъ Душъ“ и, только руководясь ими, можемъ хотя немного надеяться заглянуть въ ту святую тайну творческаго духа, благодаря которой мы имеемъ величайшiя созданiя Гоголя. Въ горькихъ словахъ сожаленiя объ утрате Пушкина намъ слышится глубокое, истинно человеческое чувство, какъ еще разъ насъ невольно останавливаетъ на себе и поражаетъ полная задушевности скорбь Гоголя по поводу смерти юнаго Іосифа Вiельгорскаго, вылившаяся въ его чудныхъ „Ночахъ на вилле“. Но въ разработке сюжета Гоголь могъ кроме канвы, намеченной Пушкинымъ, руководиться отчасти и другими источниками.
II.
„Ревизора“ данъ былъ Пушкинымъ; но, кроме того, въ нашей литературе не разъ указывалось, повидимому, поразительное, но въ сущности лишь внешнее сходство между „Ревизоромъ“ и пьесой Квитки: „Прiезжiй изъ столицы“. Сходство это было подробно разсмотрено покойнымъ Г. П. Данилевскимъ въ его „Украинской Старине“ и г. Петровымъ въ „Очеркахъ украинской литературы“, где, между прочимъ, читаемъ: „У Квитки такъ же, какъ и въ „Ревизоре“, действiе происходитъ въ уездномъ городе, въ доме городничаго, куда тотчасъ приводятъ мнимаго ревизора; мнимый ревизоръ также мальчишка, не окончившiй ученья и не надежный въ службе. Другiя лица здесь такiя же: и судья Спальникъ, и почтовый экспедиторъ Печаталкинъ, который, какъ и у Гоголя, въ конце развязываетъ всю пьесу, и смотритель уезднаго училища Ученосветовъ, и частный приставъ Шоринъ, напоминающiй Держиморду (??), и, наконецъ, две прiятныя дамы — сестра городничаго Трусилкина и племянница его, которыя также влюбляются въ „милашку ревизора“. Но, прерывая пока нашу выписку, заметимъ, что ни судья, ни почтмейстеръ, ни особенно смотритель уезднаго училища въ комедiяхъ Квитки и Гоголя, кроме одинаковаго названiя должностей, не имеютъ ни малейшаго сходства, какъ равно и юный возрастъ мнимаго ревизора въ обеихъ пьесахъ нисколько не доказываютъ заимствованiя или — самое бо́льшее — могутъ подать поводъ къ предположенiю о внешнемъ заимствованiи, не имеющемъ ровно никакого значенiя. „Здесь также“ — продолжаетъ г. Петровъ — „вся кутерьма происходитъ отъ полученнаго городничимъ темнаго и сбивчиваго известiя изъ губернскаго города; чиновники также представляются ревизору, и онъ у нихъ занимаетъ деньги. Здесь такъ же, какъ и у Гоголя, дамы толкуютъ “. Во всемъ этомъ сходство при ближайшемъ разсмотренiи оказывается совершенно случайнымъ и незначительнымъ; но есть одинъ фактъ, въ самомъ деле, довольно поразительнаго и важнаго совпаденiя между обеими комедiями — это ея развязка и еще более завязка. Гоголь говорилъ Аксакову, что онъ слышалъ о комедiи Квитки, и въ первомъ действiи „Ревизора“ есть действительно много общаго съ „Прiезжимъ изъ столицы“; но нельзя забывать, что подобныя частичныя совпаденiя всегда возможны, и ихъ легко указать во многихъ крупнейшихъ произведенiяхъ самыхъ замечательныхъ представителей всемiрной литературы. Такъ типы Плавта повторяются потомъ во французской комедiи, сюжеты Шекспира внешнимъ образомъ были бо̀льшей частью заимствованные, а изъ русской литературы достаточно следующихъ примеровъ: въ конце третьяго действiя „Горе отъ ума“ Грибоедова, въ внезапномъ, несколько комическомъ съ внешней стороны, открытiи Чацкаго среди монолога, въ самомъ пылу увлеченiя, что его давно уже перестали слушать и оставили одного, можно, пожалуй, усмотреть некоторое внешнее сходство съ концомъ забытой теперь пьесы Хмельницкаго „Говорунъ“; наконецъ, чтенiе почтмейстеромъ и другими действующими лицами письма Хлестакова въ „Ревизоре“ опять съ внешней стороны представляетъ много сходнаго съ комедiей Крылова „Пирогъ“ и проч. Но не въ томъ дело: было-ли здесь внешнее влiянiе, или нетъ, не имеетъ никакого значенiя въ томъ случае, когда бледный образецъ безконечно превзойденъ внушеннымъ имъ великимъ художественнымъ созданiемъ. „Тотъ художникъ является собственно и творцомъ известнаго мотива характера или положенiя, который сильней его выразилъ и запечатлелъ въ слове“ („Кiевск. Стар.“, 1891, III, 531).
Первое капитальное различiе обеихъ сравниваемыхъ комедiй заключается въ томъ, что, согласно известной теорiи Гоголя, высказанной имъ въ „Театральномъ Разъезде“, комедiя у него „вяжется сама собой, всей своей массой въ одинъ большой узелъ“. Такъ это и есть въ „Ревизоре“. Кроме того, въ развязке обеихъ комедiй есть несомненное внешнее сходство; но у Квитки мнимый ревизоръ попадаетъ врасплохъ и несетъ заслуженное наказанiе, тогда какъ Гоголь не могъ этого допустить, вследствiе несравненно более глубокаго пониманiя сущности комедiи; иначе смыслъ комедiи въ томъ виде, какъ она была задумана, былъ бы потерянъ. По объясненiю Гоголя, Хлестаковъ, по окончанiи разыгранной имъ роли, долженъ исчезнуть, какъ призракъ: „Это фантасмагорическое лицо, которое, какъ лживый олицетворенный обманъ, унеслось вместе съ тройкой Богъ знаетъ куда“. Притомъ цель Гоголя была представить городничаго наказаннымъ, уничтоженнымъ и поруганнымъ не только общественнымъ мненiемъ и не одной карой закона, но также, и главнымъ образомъ, собственнымъ внутреннимъ сознанiемъ. Для этого было необходимо, чтобы онъ не сделался случайной жертвой злостнаго, сознательнаго обмана, но, напротивъ, запутался бы самымъ позорнымъ образомъ въ собственныхъ плутняхъ и грешкахъ. То же соображенiе побудило Гоголя придать почтмейстеру характеръ необычайной наивности, соединенной съ почти детскимъ любопытствомъ, и создать Хлестакова пустымъ и глупымъ фатомъ или, по выраженiю Гоголя, щелкоперомъ, но отнюдь не сознательнымъ обманщикомъ.
представляющимъ въ значительной степени бледный сколокъ съ княжнинскаго Хвастуна. Напротивъ, Хлестаковъ кроме хвастовства, обладаетъ многими качествами, принадлежащими целому ряду другихъ Гоголевскихъ героевъ. Своимъ тщеславiемъ и безпредельной пустотой онъ — близкая родня Пирогову, Ковалеву, Кочкареву, Ноздреву и Собачкину. Местами попадаются поразительныя черты сходства между нимъ и Собачкинымъ. Оба они имеютъ, напримеръ, мелкую страстишку порисоваться и пофорсить въ разговоре съ дамами, оба — ничтожные и пустые хвастуны. Такъ, на вопросъ Марьи Александровны, почему Собачкинъ не женился на влюбившейся въ него будто бы безъ памяти богатой невесте, последнiй съ совершенно хлестаковской развязностью отвечаетъ: „Ну, да нельзя, Марья Александровна, право нельзя, все какъ-то... Ну, понимаете... станутъ говорить: „Ну, вотъ женился, чортъ знаетъ на комъ“ и затемъ хвастаетъ не хуже Хлестакова: „Ведь по вскрытiи Невы всегда находятъ двухъ-трехъ утонувшихъ женщинъ, — я ужъ только молчу, потому что въ такую еще впутаешься исторiю“.... У обоихъ, наконецъ, одинаковые или чрезвычайно сходные вкусы и стремленiя (оба бредятъ каретой или коляской отъ Іохима и проч.). Совершенно такое же значенiе какого-то моднаго украшенiя имели для Хлестакова его претензiи на образованность, знакомство съ литераторами. Эти черты также часто изображалъ Гоголь въ другихъ своихъ комедiяхъ. Такъ, въ этомъ отношенiи Хлестаковъ представляетъ заметное сходство уже съ Ихаревымъ, Маниловымъ и даже отчасти съ капитаномъ Копейкинымъ.
Съ другой стороны, въ городничемъ находимъ типъ плута, соединившiй въ себе отдельныя черты, разбросанныя въ разныхъ произведенiяхъ Гоголя предшествующей поры или одновременныхъ, какъ, безъ сомненiя, оне же повторились потомъ, разумеется, въ сильно измененномъ виде, и въ Чичикове. У городничаго есть много общаго даже съ Ихаревымъ и Утешительнымъ. Готовясь къ встрече мнимаго ревизора, городничiй разсуждаетъ: „Молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый чортъ, а молодой весь на верху“; такъ точно у Ихарева мгновенно вспыхнула уже угасавшая надежда на выигрышъ, когда мнимый Гловъ решается оставить своего юнаго сына на попеченiе Утешительнаго. Ихареву известны также люди, подобные городничему и Чичикову, которымъ ихъ притворное благочестiе и милосердiе нисколько не мешаетъ быть отъявленными мошенниками. („Я знаю одного“ — говоритъ Ихаревъ, — „который наклоненъ къ передержкамъ и къ чему хотите, но нищему онъ отдастъ последнюю копейку“. Такой же типъ чистокровнаго плута и подлеца, старающагося, однако, выказать себя жрецомъ добродетели, находимъ и въ Утешительномъ, о которомъ Ихаревъ замечаетъ про себя: „Ну, нетъ, прiятель! Знаемъ мы техъ людей, которые увлекаются и горячатся при слове обязанность. У тебя, можетъ быть, и кипитъ желчь, да только не въ этомъ случае“. Отсюда уже недалекъ былъ для Гоголя переходъ къ типу Чичикова, патетически восклицающему: „законъ... я немею передъ закономъ“! и говорившему о добродетели со слезами на глазахъ. Все эти черты, повторяющiяся во многихъ произведенiяхъ и у разныхъ героевъ Гоголя, были, безъ сомненiя, вынесены изъ его зоркихъ и неослабныхъ наблюденiй надъ русской жизнью еще до отъезда за границу. Но, кроме того, задавшись въ „Ревизоре“ целью раскрыть преимущественно наиболее обычныя служебныя злоупотребленiя, Гоголь, несомненно, собиралъ для этого особыя сведенiя (какъ и для „Игроковъ“ ему былъ необходимъ спецiально собранный матерiалъ), и эти сведенiя были имъ переданы, главнымъ образомъ, въ начале комедiи и въ четвертомъ действiи въ жалобахъ на городничаго, такъ же какъ, по свидетельству А. С. Данилевскаго, онъ самъ во время одной изъ поездокъ устроилъ своеобразную импровизированную репетицiю „Ревизора“ на постоялыхъ дворахъ, а по словамъ С. Т. Аксакова, собиралъ выписки изъ статистическихъ книгъ и деловыхъ реестровъ для перваго тома „Мертвыхъ Душъ“. Безъ сомненiя, на основанiи такихъ же наблюденiй Гоголь изображалъ особенно излюбленный прiемъ мелкихъ плутовъ — разузнавать все необходимое для нихъ и вообще действовать черезъ слугъ; такова сцена между городничимъ и Осипомъ; но точно также и Бобчинскiй съ Добчинскимъ за сведенiями о заинтересовавшемъ ихъ мнимомъ ревизоре обратились къ буфетчику гостиницы. Нечего напоминать при этомъ о подобныхъ прiемахъ Чичикова, и что тотъ же прiемъ на каждомъ шагу практикуется героями „Игроковъ“. Наконецъ, къ нему же решились обратиться чиновники губернскаго города NN, чтобы разузнать получше о Чичикове. „Господа чиновники прибегнули еще къ одному средству, не весьма благородному, но которое, однако же, иногда употребляется, то есть стороною, посредствомъ разныхъ лакейскихъ знакомствъ, разспросить людей Чичикова, не знаютъ-ли они какихъ подробностей насчетъ прежней жизни и обстоятельствъ барина“.
Не решая окончательно вопроса объ отношенiяхъ комедiй Квитки и Гоголя, напомнимъ лишь, что Гоголю легче давалось яркое изображенiе жизни и созданiе характеровъ, нежели изобретенiе самостоятельныхъ сюжетовъ, почти всегда повторяющихся или заимствованныхъ.
III.
Какъ въ другихъ драматическихъ произведенiяхъ Гоголя, такъ и въ „Ревизоре“, въ каждомъ изъ действующихъ лицъ выставлена какая-нибудь наиболее распространенная черта мелкой пошлости или мошенничества. Такъ какъ главной целью комедiи было обличенiе взяточничества, то, кроме выставленiя его на позоръ, почти во всехъ действующихъ лицахъ, наиболее ярко клеймится оно въ городничемъ. Позднее мы находимъ отчасти дальнейшее развитiе этой темы въ некоторыхъ местахъ „Мертвыхъ Душъ“. Такъ, некоторое сходство съ городничимъ представляетъ въ последнемъ произведенiи полицеймейстеръ, который „сиделъ, какъ говорится, на своемъ месте и должность свою постигалъ въ совершенстве“ и „наведывался въ лавки и гостиный дворъ, какъ въ собственную кладовую“. Затемъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ мы встречаемъ следующее разсужденiе одного изъ чиновниковъ: „Ведь известно, зачемъ берешь взятку и покривишь душей: для того, чтобы жене достать на шаль, или на разные роброны, провалъ ихъ возьми, какъ ихъ называютъ! А изъ чего? Чтобы не сказала какая-нибудь Подстёга Сидоровна, что на почтмейстерше лучше было платье, — да изъ-за нея бухъ тысячу рублей!“. Женская пустота и пошлость также обличаются одинаково въ обоихъ произведенiяхъ. Такъ, „прiятная дама“ съ такимъ же нетерпеливымъ любопытствомъ относится къ новостямъ, какъ и Анна Андреевна въ „Ревизоре“. „Всякiй домъ казался ей длиннее обыкновеннаго; белая каменная богадельня съ узенькими окнами тянулась нестерпимо долго, такъ что она, наконецъ, не вытерпела не сказать: „Проклятое строенiе, и конца нетъ!“.
выйти изъ общаго затруднительнаго положенiя, но еще больше запутывали бы себя безтолковыми догадками и соображенiями. Для этого, кроме сознанiя своихъ „грешковъ“, которое подействовало особенно роковымъ образомъ на городничаго, для развитiя пьесы послужили и пустота и страсть къ сплетнямъ въ лице Добчинскаго и Бобчинскаго, несчастная слабость Аммоса Федоровича къ хитроумнымъ догадкамъ и совершенная забитость и бозцветность такихъ робкихъ людей, какъ Лука Лукичъ. Кроме того, по мысли автора „у каждаго изъ действующихъ лицъ постоянный предметъ его мыслей, вечный гвоздь, сидящiй у него въ голове“. Такъ, судья имеетъ две страсти: онъ — записной охотникъ и неисправимый резонеръ. Подобно большинству уездныхъ умниковъ, онъ вечно любитъ пускаться въ фантастическiя разсужденiя о политике, о которой имеетъ самое смутное и наивное представленiе и которую толкуетъ по-своему, доходя до всего своимъ умомъ. Эту несчастную слабость къ смелымъ догадкамъ Гоголь давно уже клеймилъ въ полуобразованныхъ провинцiалахъ; такъ, въ „Старосветскихъ Помещикахъ“ находимъ разсказъ о томъ, что когда истощались более доступныя и любопытныя для собеседниковъ темы, то „гость, весьма редко выезжавшiй изъ деревни, часто съ значительнымъ видомъ, съ таинственнымъ выраженiемъ лица, выводилъ свои догадки и возвещалъ, что французъ тайно согласился съ англичаниномъ выпустить опять на Россiю Бонапарта“ или въ повести о томъ, „Какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ“ первый не безъ некотораго аппломба передаетъ своему прiятелю курьезный слухъ о томъ, что „три короля объявили войну царю нашему и хотятъ, чтобы мы все приняли турецкую веру“. Въ подобныя догадки пускаются и чиновники губернскаго города относительно Чичикова, неудачно предполагая, что онъ — переодетый разбойникъ, делатель фальшивыхъ монетъ и проч.
Следующее действующее лицо, попечитель богоугодныхъ заведенiй, Артемiй Филипповичъ Земляника, представляетъ типъ записного плута, наушника, человека каверзы. Изъ другихъ произведенiй единственный примеръ и притомъ весьма отдаленнаго сходства въ общихъ подьяческихъ прiемахъ можно видеть разве въ Замухрышкине въ „Игрокахъ“. Но любопытно, что во время созданiя „Ревизора“ авторъ былъ занятъ типомъ ябедника, для чего искалъ даже соответствующаго знакомства, и хотя это происходило уже незадолго до окончанiя „Ревизора“ и нужно было автору, вероятно, для „Мертвыхъ Душъ“, но несомненно должно было отразиться и на дальнейшей обработке характера Артемiя Филипповича. При сличенiи первоначальной редакцiи первой сцены четвертаго действiя съ окончательной, оказывается, что роли судьи и попечителя богоугодныхъ заведенiй въ ней какъ бы переставлены: такъ, первая мысль дать взятку мнимому ревизору въ первоначальной редакцiи приходитъ судье, а въ окончательной — Землянике, тогда какъ судья является тамъ, напротивъ, уже въ роли предостерегателя. Это, конечно, доказываетъ, что, подобно многимъ другимъ, и характеръ Земляники лишь постепенно выяснился для автора, такъ что вполне можно допустить, что на последней редакцiи сцены могли отразиться следы наблюденiй, которыя Гоголь предполагалъ делать надъ ябедниками еще въ конце 1835 г.
„ничего больше, какъ только напуганный человекъ частыми ревизовками и выговорами, неизвестно за что̀“. Но, какъ мы уже видели, подобныя жертвы постоянныхъ несправедливыхъ начальническихъ распеканiй, хотя не въ окончательно обработанныхъ типахъ, встречаются и въ другихъ произведенiяхъ Гоголя.
Изъ мелочныхъ чертъ сходства между „Ревизоромъ“ и другими произведенiями Гоголя можно указать еще следующее: въ городничемъ и Утешительномъ другiя действующiя лица поражаются ихъ безстыднымъ притворствомъ. Такъ, при уверенiи городничаго, что онъ не играетъ въ карты и считаетъ за грехъ убивать на это драгоценное время, Лука Лукичъ замечаетъ въ сторону: „А у меня, подлецъ, выпонтировалъ вчера сто рублей“. Точно также при словахъ Утешительнаго: „Слышь, Швохневъ, карты, а? Сколько летъ“... Ихаревъ говоритъ про себя: „Да полно тебе корчить!“. Въ изображенiи ужаса присутствующихъ при входе жандарма Гоголь уже не въ первый разъ обратилъ вниманiе на изображенiе впечатленiй целой толпы; уже въ „Тарасе Бульбе“ онъ имелъ въ виду сходную задачу при описанiи казни казаковъ. Люди, подобные Бобчинскому и Добчинскому, находящiеся бо̀льшею частью на заднемъ плане, въ довольно сходныхъ чертахъ представлялись Гоголю еще во времена „Миргорода“. Ср. въ „Предуведомленiи для техъ, которые пожелали бы сыграть, какъ следуетъ, „Ревизора“: „у однихъ надежда на правосудiе, на избавленiе отъ дурныхъ городничихъ и всякаго рода хапугъ. У другихъ паническiй страхъ при виде того, что главнейшiе сановники и передовые люди общества въ страхе. , любопытство не безъ некоторой тайной боязни увидеть, наконецъ, то лицо, которое причинило столько тревогъ и, стало быть, неминуемо должно быть слишкомъ необыкновеннымъ и важнымъ лицомъ“.
„Тарасе Бульбе“: „Иные разсуждали съ жаромъ, другiе даже держали пари; но бо́льшая часть была техъ, которые на весь мiръ и на все, что̀ ни случается въ свете, смотрятъ ковыряя пальцемъ въ своемъ носу“.
Но особенно любопытны въ „Ревизоре“ не разъ встречающiеся доводы ad hominem, которыми однимъ действующимъ лицамъ, часто совершенно неожиданно, удается склонить другихъ въ пользу своего мненiя. Эти рискованные доводы, при всей своей явной нелепости, оказываются вполне убедительными для людей съ известными извращенными взглядами и въ известномъ положенiи. Въ одномъ изъ самыхъ раннихъ своихъ юношескихъ писемъ Гоголь напоминалъ своему бывшему школьному товарищу Высоцкому: „Глупости людскiя уже рано сроднили насъ; вместе мы осмеивали ихъ и вместе обдумывали планъ будущей нашей жизни“. И вотъ, не одни только пороки, но и эти съ ранней юности замечаемыя „глупости людскiя“ являются главнымъ предметомъ комическаго изображенiя въ пьесахъ Гоголя. Самый блистательный образецъ тонкаго пониманiя подобныхъ „глупостей людскихъ“ можно видеть въ непостижимомъ съ нормальной точки зренiя и вполне естественномъ для Сквозниковъ-Дмухановскихъ волшебномъ действiи на городничаго словъ, сказанныхъ Добчинскимъ о мнимомъ ревизоре: „ “. — „Понимаете-ли вы“, — замечаетъ по этому поводу Белинскiй, — „хотя въ возможности эту чудную логику, эти резоны, эти доводы? На какихъ законахъ разума основаны они? Вотъ онъ — вотъ источникъ комическаго и смешного“. Такой же аргументъ и въ словахъ Осипа, который, будучи не въ силахъ убедить своего легкомысленнаго барина доводами разсудка, что последнему необходимо скорее уехать изъ уезднаго города, неожиданно достигъ своей цели словами: „Такъ бы, право, закатили славно! А лошадей бы важныхъ здесь дали!“ Но нигде въ данномъ отношенiи комизмъ у Гоголя не возвышается до такой поразительной яркости, какъ въ совете Кочкарева Агафье Тихоновне остановиться въ своемъ выборе суженаго на Подколесине. На ея вопросъ о преимуществахъ последняго передъ другими женихами Кочкаревъ съ эффектной развязностью принимается убеждать: „Да вы только посудите, сравните только: это, какъ бы то ни было, — Иванъ Кузьмичъ! А ведь то, что̀ ни попало: Иванъ Павловичъ, Никаноръ Ивановичъ, чортъ знаетъ, что́ такое!“. И въ самомъ деле, эти слова мгновенно оказываютъ самое решительное действiе на наивную до последней степени девушку.
въ несколькихъ местахъ представлено это въ „Театральномъ Разъезде“: люди, которымъ въ сущности нравится комедiя, не смеютъ въ этомъ признаться и, прислушиваясь къ толкамъ, по ихъ мненiю, авторитетныхъ судей, тотчасъ переменяютъ свой взглядъ (таковы: первый офицеръ, господинъ П. и проч.. Въ „Ревизоре“ все чиновники въ значительной степени живутъ умомъ городничаго; но, кроме того, Бобчинскiй и Добчинскiй, передавая чужую речь, часто по-своему искажаютъ ея смыслъ и показываютъ неспособность уловить сущность дела, вместо которой схватываютъ лишь незначительныя подробности въ разговоре. Въ „Женитьбе“, въ двухъ последнихъ сценахъ перваго действiя, Гоголь живо изобразилъ также неустойчивость мненiй Подколесина, который, наслушавшись невыгодныхъ отзывовъ о невесте, тотчасъ же почти дословно повторяетъ ихъ, хотя только-что отъ души восхищался ею. То же повторяется въ толкахъ о Чичикове губернскихъ львицъ: „Распустили слухи, что онъ хорошъ, а онъ совсемъ нехорошъ, и носъ у него... самый непрiятный носъ“.
Мы не будемъ здесь останавливаться на обзоре постепенной переработки текста „Ревизора“, которой Гоголь былъ занятъ въ теченiе 1836—1842 г., такъ какъ подробное объясненiе этого вопроса читатель можетъ найти въ превосходныхъ трудахъ Н. С. Тихонравова. Относительно же такъ называемой „Развязки Ревизора“ речь еще впереди.