КОМЕДІЯ ГОГОЛЯ „ЖЕНИТЬБА“.
I.
Еще въ „Вечерахъ на хуторе близъ Диканьки“ повествовательная форма нередко сменялась у Гоголя дiалогомъ, и уже тогда Плетневъ замечалъ, что его въ этихъ „сказкахъ всегда поражали драматическiя места“. По выходе въ светъ „Вечеровъ“, помыслы Гоголя преимущественно устремились на созданiе комедiи, но исполниться имъ суждено было нескоро; много времени прошло, пока богатыя и разнородныя, но еще отрывочныя, наблюденiя стали слагаться у него въ определенный драматическiй рисунокъ. Какъ могъ приблизительно происходить предполагаемый нами процессъ работы у Гоголя, покажутъ следующiе примеры. Кроме матерiаловъ общихъ, въ записной книге автора находимъ также и матерiалы частные. Последнiе имъ вскоре были употреблены въ дело, но они, вероятно, не сразу заняли свои окончательныя места въ разныхъ комедiяхъ, а скорее, подобно именамъ собственнымъ, переставлялись и исправлялись въ несколько прiемовъ. Темъ не менее, уже въ начатой въ 1833 г. комедiи „Владимiръ 3-й степени“ мы находимъ отчасти лишь намеченныя раньше мысли, отчасти же просто внесенныя почти безъ перемены целыя фразы. Таковы, напр., слова неизвестнаго лица въ одномъ изъ набросковъ: „Что́ вамъ сталъ вицъмундиръ? Почемъ суконцо?“ — „Да, да! Ну, а разскажите. — Да, объ чемъ, бишь, вы говорили?“. Все это, какъ нетрудно догадаться, вошло целикомъ въ „Утро делового человека“ въ томъ месте, где Александръ Ивановичъ, передавая своему сослуживцу Ивану Петровичу вымышленный разговоръ съ его „высокопревосходительствомъ“ и затрудняясь придумать продолженiе рискованнаго разсказа, неожиданно перебиваетъ себя вопросомъ о томъ, на чей счетъ расписаны потолки у Ивана Петровича, на свой или хозяйскiй, тогда какъ онъ не могъ не знать, что квартира его прiятеля была казенная. Онъ до техъ поръ пытается уклониться отъ продолженiя прерваннаго разсказа, пока нетерпеливый собеседникъ настойчивыми вопросами не возвращаетъ его къ оставленной теме. Совершенно такой-же неуместный вопросъ, съ такой же явной натяжкой, въ „Коляске“ делаетъ Чертокуцкiй объ экипаже для верховой лошади. Отсюда, конечно, нельзя вывести заключенiя, будто въ приведенномъ выше черновомъ наброске Гоголь имелъ въ виду матерiалъ именно для указанной сцены, но совершенно наоборотъ: онъ скорее после воспользовался уже готовымъ штрихомъ для исполненiя уже созревшей въ его фантазiи новой картины. Такiя отрывочныя наблюденiя нередко входили, въ различной группировке, какъ составная часть, въ произведенiя, принадлежащiя къ одному и тому же времени, и если они были мелочныя, то забывались со временемъ навсегда, въ противномъ случае, повторялись иногда очень долго.
—————
Въ 1833 году Гоголемъ была написана значительно переделанная позднее пьеса „Женитьба“, озаглавленная первоначально „Женихи“. Дата, указанная авторомъ, не подлежитъ сомненiю по сходству многихъ местъ пьесы съ другими одновременными произведенiями и по своей безспорной принадлежности къ темъ художественнымъ замысламъ поэта, которыя предшествовали произведенiямъ съ широкой общественной идеей. Въ плане и построенiи „Женитьбы“ ясны следы сходства съ наиболее ранними опытами Гоголя: такъ, положенный въ основу комедiи внешнiй прiемъ сильно напоминаетъ еще „Ночь передъ Рождествомъ“, которая, въ свою очередь, въ томъ месте, где Солоха принимаетъ гостей, имеетъ поразительное сходство съ „Соро́чинской Ярмаркой“, представляя въ сущности лишь более сложное развитiе интриги въ сравненiи со сценой, где Хивря, въ отсутствiе мужа, тайкомъ принимаетъ поповича, и обе эти сцены были, очевидно, подсказаны соответствующимъ комическимъ положенiемъ еще въ комедiи Гоголя-отца „Романъ и Параска“. Наконецъ, „Женитьба“ въ смысле развитiя интриги и яркой обрисовки действующихъ лицъ стоитъ еще ступенью выше, если последнее выраженiе не слишкомъ умаляетъ достоинство этого уже значительно более зрелаго произведенiя.
II.
„Женитьбы“ позволяетъ намъ сделать несколько пояснительныхъ замечанiй о томъ процессе, которому следовала творческая фантазiя Гоголя при созданiи этой комедiи.
Благодаря вновь изданнымъ матерiаламъ становится вполне очевиднымъ, что пiеса не только имела самое близкое отношенiе преимущественно къ двумъ повествовательнымъ произведенiямъ первоначальной поры творчества Гоголя („Ночь передъ Рождествомъ“ и „Иванъ Федоровичъ Шпонька и его тетушка“), но даже перерабатывалась и постепенно сложилась именно подъ влiянiемъ техъ художественныхъ о̀бразовъ, которые возникали въ фантазiи автора при одновременныхъ трудахъ надъ несколькими занимавшими его сюжетами.
Внимательно всматриваясь въ первоначальный набросокъ, мы прежде всего останавливаемся на ремарке автора: „комедiя въ трехъ действiяхъ“. Возникаетъ вопросъ, была ли действительно готова, хотя бы въ черновомъ виде, вся только трехъ, но преимущественно ̀льшую часть перваго действiя, въ которой уже исчерпалъ весь приготовленный пока матерiалъ, после чего надолго остановился въ работе, еще не предвидя, что̀ именно должно было составлять продолженiе его комедiи, а затемъ, уже позднее, подъ влiянiемъ накопившихся новыхъ наблюденiй и значительно изменившагося замысла пiесы, не оканчивая прежней работы, принялся за коренную переработку и за возсозданiе въ иномъ виде всей пiесы. Въ самомъ деле, общiй характеръ и все подробности переделки, благодаря которой въ комедiю внесено несколько новыхъ лицъ и отчасти изменено общественное положенiе прежнихъ, совершенно исключаетъ возможность сомненiя въ томъ, что комедiя въ начале работы далеко не представлялась автору съ определеннымъ планомъ и съ строго обозначившимся содержанiемъ. Сличенiе удостоверяетъ, что въ первоначальномъ замысле автора совершенно отсутствовало представленiе о будущей роли Подколесина, явившагося позднее главнымъ действующимъ лицомъ пiесы, а также не возникло еще и мысли о перенесенiи действiя изъ малороссiйской помещичьей среды въ сферу столичныхъ купчихъ и чиновниковъ. Очевидно, все эти перемены позднейшаго происхожденiя и вызваны впечатленiями жизни автора въ Петербурге. Такимъ образомъ, какъ „Женихи“ соответствуютъ малороссiйскимъ повестямъ, такъ „Женитьба“ примыкаетъ уже къ такъ называемымъ повестямъ петербургскимъ. Здесь мы имеемъ следовательно любопытный примеръ видоизмененiя подробностей художественнаго замысла въ зависимости отъ чисто местныхъ условiй, въ разное время окружавшихъ автора. Припомнивъ затемъ, что, въ отношенiи робкаго и нерешительнаго сватовства, прототипомъ Подколесина былъ не кто иной, какъ Иванъ Федоровичъ Шпонька, мы можемъ наглядно наблюдать постепенный переходъ въ творчестве Гоголя отъ варiацiй на старыя, уже не въ первый разъ эксплоатируемыя, темы къ произведенiю, получившему вполне оригинальный характеръ и въ значительной мере новую, самостоятельную обработку. Внесенiе въ пiесу личности Подколесина, могло явиться, очевидно, лишь по прошествiи значительнаго промежутка времени, когда настоятельная внутренняя потребность въ яркомъ воспроизведенiи (и притомъ въ драматическомъ действiи) личностей черезчуръ решительнаго и развязнаго свата и застенчивыхъ, робкихъ любовниковъ, заставила автора пренебречь „Иваномъ Федоровичемъ Шпонькой“ и пожертвовать въ интересахъ комедiи матерiаломъ, приготовленнымъ для повести. При этомъ роли Василисы Кашпаровны и Ивана Федоровича передаются Кочкареву и Подколесину, а подъ влiянiемъ уже достаточно обрисовавшагося въ воображенiи автора характера благонравной девицы Марьи Гавриловны существенно измененъ характеръ невесты первоначальнаго наброска. При этомъ соединенiи въ одной пiесе действующихъ лицъ, взятыхъ изъ двухъ произведенiй, оказалась удержанной изъ первоначальнаго наброска и сваха, которая действуетъ здесь уже на одномъ поле съ импровизированнымъ сватомъ въ лице Кочкарева. Но самое существенное измененiе, после внесенiя въ пiесу новаго главнаго героя, касается, какъ мы сказали, характера невесты: Авдотья Гавриловна первоначальной редакцiи представляетъ собою, по нашему мненiю, какъ бы посредствующее звено между личностями Хиври въ „Соро̀чинской Ярмарке“, а также смелой, разбитной Солохи въ „Ночи передъ Рождествомъ“ съ одной стороны — и съ другой стороны — съ робкой и застенчивой личностью Агафьи Тихоновны въ „Женитьбе“. Съ Хиврей и съ Солохой Авдотья Гавриловна имеетъ что-то общее въ мужелюбивой основе своей грубой натуры. Въ параллель Солохе и въ противоположность Агафье Тихоновне она совершенно развязно и свободно принимаетъ гостей, нисколько не стесняясь неловкой исключительностью своего положенiя невесты, безцеремонно и явно отыскивающей жениховъ. Последнiе также безъ дальныхъ околичностей говорятъ ей, что она „благое дело вздумала, что решилась упрочить судьбу свою“. Развязность ея бросается въ глаза даже такимъ женихамъ, и одинъ изъ нихъ тотчасъ же обращаетъ вниманiе на это. Только-что она оставила на минуту гостей однихъ, какъ первое замечанiе о ней оказалось следующее: „невеста впрочемъ довольно развязная“. Правда, Авдотья Гавриловна совершенно искренно восклицаетъ въ первомъ явленiи: „ухъ! и страшно, какъ подумаешь: „ну, вотъ прiедетъ женихъ“! У меня сердце такъ и бьется“ — но сiю же минуту она прибавляетъ дальше: „да ничего, пусть прiезжаетъ: не будетъ страшно“. Нетерпеливое стремленiе выдти поскорее замужъ въ Агафье Тихоновне уже значительно смягчено ея стыдливостью, но некоторые следы влiянiя первоначальнаго наброска отразились, напр., въ сделанномъ ею возраженiи свахе Фекле Ивановне: „Нетъ! мне эти субтильные какъ-то не того... не знаю... Я ничего не вижу въ нихъ“. Это, очевидно, сдержанный отголосокъ наивнаго безстыдства ея предшественницъ и особенно Авдотьи Гавриловны, безстыдства, проявляющагося у последней въ безпрестанныхъ вопросахъ: „А сколько ихъ, жениховъ, душенька ты моя?“ „Разскажи же, моя голубушка, какiе они, „женихи?“ и проч.
Впрочемъ, Авдотья Гавриловна представлялась самому автору еще недостаточно выяснившимся характеромъ, созданнымъ не столько на основанiи живыхъ наблюденiй, сколько отвлеченныхъ предвзятыхъ намеренiй писателя, сделавшаго пока только попытку перенести знакомый, но вымышленный сюжетъ изъ мiра полуфантастическаго на почву вполне реальную и изъ простонародной среды въ сферу помещичью. Для лучшаго выполненiя задачи понадобились новыя наблюденiя, но обстоятельства уже заставили искать ихъ въ столице, вследствiе чего типъ помещицы по необходимости долженъ былъ замениться какимъ-нибудь другимъ.
Авдотья Гавриловна — помещица и притомъ бывшая или, по крайней мере, желавшая казаться хорошей хозяйкой. На замечанiе Яичницы: „мы слышали, что вы изволили принаряжаться“, она не безъ своеобразнаго разсчета возражаетъ: „уже Фекла изволила провраться! Нетъ, только-что подралась съ кухаркой“. Эти последнiя слова брошены какъ будто безъ цели, но Яичница тотчасъ же понимаетъ ихъ въ томъ смысле, въ какомъ они были сказаны. „О, хозяйка!“ тотчасъ же съ удовольствiемъ говоритъ онъ самому себе. Впрочемъ, надо сознаться, что комизмъ подобной оригинальной рекомендацiи является здесь очень натянутымъ. Это одно изъ техъ пятенъ, отъ которыхъ Гоголь заботливо очищалъ потомъ комедiю въ дальнейшихъ редакцiяхъ. Какъ заботливая хозяйка, Авдотья Гавриловна, заслышавъ звонокъ, извещающiй о прiезде новыхъ гостей, спешитъ хлопотать и распоряжаться: „Ахъ, Боже мой! пойти заказать хоть ватрушки!“ Вообще, какъ помещица, она представляетъ до некоторой степени отдаленное сходство съ целымъ рядомъ изображенныхъ прежде или слегка очерченныхъ Гоголемъ малороссiйскихъ помещицъ, особенно въ этихъ словахъ ея женихамъ: „если бы я знала о вашемъ прiезде, я бы приготовила рыбiй соусъ или хоть баранiй бокъ съ кашей, но вместо того за столомъ будутъ только кислыя щи да кулебяка, да грибы жареные, да драченое. Право, мне ужъ и совестно!“ Но очевидно, что Гоголю, уже мало обращавшемуся въ начале тридцатыхъ годовъ въ помещичьей среде, недоставало красокъ и наблюденiй, чтобы придать яркость и выпуклость фигуре Авдотьи Гавриловны. Вследствiе этого должны были подвергнуться замене или исключенiю все те места, которыя имели непосредственное отношенiе къ деревенской обстановке действiя въ первоначальномъ наброске; наприм., слова Яичницы: „скажи мне, сколько за ней крепостного, движимаго и рухлядей?“ Затемъ въ окончательной редакцiи изменены также следующiя частности: въ первоначальномъ наброске Яичница представленъ не осведомленнымъ заранее въ подробностяхъ о приданомъ невесты, но онъ обо всемъ разспрашиваетъ у Марфы Саввичны до появленiя невесты. По темъ же соображенiямъ Яичница изъ помещиковъ и отставныхъ портупей-юнкеровъ превращенъ въ экзекуторы. Но, главнымъ образомъ, подверглась измененiю вся внешняя обстановка: въ первоначальномъ наброске женихи одинъ за другимъ прiезжаютъ изъ города въ деревню Авдотьи Гавриловны, и при этомъ Жевакинъ сохраняетъ даже на своемъ костюме следы поездки, совершенной по проселочной дороге: „Я сиделъ въ телеге, ковра-то не было, такъ я думаю, сенца-то довольно ко мне пристало. Вонъ тамъ сними, пожалуйста, пушинку“. Правда, эта последняя подробность съ некоторымъ измененiемъ удержана и въ позднейшей редакцiи, по которой Жевакинъ предстаетъ передъ зрителями въ такомъ же неряшливомъ виде, хотя пришелъ только изъ отдаленной части того же города; но эта мелочь вполне согласуется съ странностями и угловатыми манерами моряка, этого „трухлаго кочана капусты“ по первоначальной редакцiи, и должна была сохраниться, чтобы своею противоположностью лучше оттенить изысканную щепетильность Анучкина съ его претензiей на хорошiй тонъ и манеры высшаго общества. Потому же при переделке удержано также все то, что̀ Жевакинъ разсказываетъ о своемъ мундире. Зато комическое уверенiе, что плешь явилась у него отъ лихорадки и что волосы скоро опять выростутъ, въ позднейшей редакцiи вложено въ уста по-своему заботливаго о своей внешности Жевакина, тогда какъ въ первоначальной редакцiи ихъ произноситъ Яичница.
наброске передъ нами развязная Авдотья Гавриловна: это обстоятельство въ тесной и несомненной связи съ темъ, что последняя решилась послать Марфу Саввичну на ярмарку за женихами, а, можетъ быть, именно этой первоначальной простоте замысла и некоторой традицiи въ развитiи сюжетовъ въ известномъ направленiи, Авдотья Гавриловна собственно и обязана приданнымъ ей качествомъ развязности, которое такимъ образомъ въ данномъ случае изображалось, такъ сказать, не съ натуры, но именно по предвзятому намеренiю автора. Зато следующiя затаенныя мечты ея о будущемъ женихе: „былъ бы только дворянинъ да порядочной фамилiи“, только вскользь промелькнувшiя здесь, которымъ, повидимому, и самъ авторъ не придавалъ пока никакого особеннаго значенiя — такъ естественны были они въ устахъ помещицы, нисколько не являясь какой-либо комической претензiей, — эти мечты при обрисовке личности Агафьи Тихоновны выступаютъ уже на первый планъ въ ея упорной погоне за женихами изъ дворянъ. Впоследствiи, именно для того, чтобы ярче оттенить эту черту ея, Гоголь счелъ нужнымъ включить въ комедiю новыя лица изъ купеческой среды: Арину Пантелеймоновну, желавшую выдать племянницу за купца, и новую личность жениха изъ купцовъ — Алексея Дмитрiевича Старкова. При этомъ роль Арины Пантелеймоновны почти только и состоитъ въ спорахъ съ Агафьей Тихоновной и Феклой Ивановной о преимуществахъ купцовъ передъ дворянами, хотя искусство даровитаго автора придало и этой позднее и почти лишь эпизодически введенной личности ярко очерченный характеръ: ея заботливая любовь къ племяннице во всей пiесе и особенно горячее заступничество за Агафью Тихоновну въ конце пiесы сообщаютъ глубокую жизненность и рельефность и этому, такъ сказать, мимоходомъ вставленному типу. Только-что указанные споры при сличенiи обеихъ сравниваемыхъ редакцiй оказываются также почти механически вдвинутыми въ середину дiалоговъ и, однако, это нисколько не заметно при непосредственномъ чтенiи исправленнаго текста. Въ тринадцатомъ явленiи перваго действiя, почти безъ переделокъ перенесеннаго изъ первоначальнаго наброска, Арине Пантелеймоновне принадлежитъ только единственное замечанiе о женихахъ, до небесъ расхваленныхъ свахой: „ну ужъ, чай, хорошихъ приманила!“. Гоголь здесь съ большимъ тактомъ, незначительной вставкой, сумелъ сделать безъ дальнейшихъ усилiй живымъ и естественнымъ молчаливое пока присутствiе Арины Пантелеймоновны при сцене заочнаго ознакомленiя свахой ея племянницами съ ожидаемыми женихами. Еще больше виденъ художественный тактъ автора въ томъ, что боязливое опасенiе о нетрезвости одного изъ жениховъ, высказанное въ первоначальной редакцiи Авдотьей Гавриловной, въ позднейшей редакцiи вложено уже въ уста опытной въ жизни Арины Пантелеймоновны. Вотъ что́ обыкновенно называлъ Гоголь последнимъ ударомъ кисти.
III.
а никакъ не профессiональной свахой, хотя недостаточная обрисовка и этой личности мешаетъ совершенно определенному заключенiю въ указанномъ отношенiи; кажется, что и здесь точное значенiе ея роли не вполне выяснилось въ первоначальномъ наброске для самого автора. Съ одной стороны, Марфа совершенно такъ же усердно расхваливаетъ невесте рекомендуемыхъ ею жениховъ и наоборотъ, какъ это делаютъ обыкновенно всякiя записныя свахи въ роде Феклы Ивановны въ „Женитьбе“; такъ, она говоритъ о нихъ: „Славные, хорошiе такiе все, аккуратные. Напримеръ, первый — Дорофей Валтазаровичъ Жевакинъ. Такой славный! На флоте служитъ, и такой учтивый. А Иванъ-то Петровичъ? То такой помещикъ, что и приступу нетъ“. Какъ будто намекомъ на привычныя занятiя свахи могутъ также служить следующiя слова Авдотьи Гавриловны Марфе: „О, нетъ, Марфа Фоминична! знаю я этихъ субтильныхъ, нетъ, ты подавай того, который пожирнее“. Съ другой стороны Марфа Фоминична является несомненно въ качестве домашней прислуги Авдотьи Гавриловны, которую она называетъ „барышней“ и о которой последняя говоритъ: „Я послала Марфу Фоминичну, не сыщетъ ли жениха на ярмарке“. Также несомненно на деревенскую обстановку всего действiя и на положенiе крепостной, занимаемое Марфою по отношенiю къ Авдотье Гавриловне, указываютъ и следующiя слова ея: „Охъ, позволь, матушка, съ духомъ собраться! За твоими порученiями такъ изъездилась, такъ изъездилась, что и поясница и бокъ, и все болитъ. Два раза кони били: такiе звери! Заседатель — обывательскихъ: таратайка моя такъ вся и разсыпалась“. На разспросы Яичницы Марфа отвечаетъ: „Все есть, батюшка, у насъ“ — какъ домашняя, а не какъ пришлая сваха, и всюду она обращается къ Авдотье Гавриловне, какъ къ помещице, а последняя, въ свою очередь, третируетъ ее, какъ служанку („Сударыня, сударыня! еще одни прiехали“ — „Фекла Фоминична, посмотри въ окно, что́ собаки лай-то подняли“). Прiезжiе гости также относятся къ ней въ томъ же тоне, какъ обыкновенно говорятъ съ домочадцами знакомыхъ хозяевъ, и она отвечаетъ имъ такъ же; напр., „стой! стой! не уходи! а что̀ жъ, барышня?“ говоритъ ей Яичница въ начале третьяго явленiя; но иногда тонъ разговора какъ будто указываетъ на более продолжительное знакомство ея съ женихами барышни, чемъ можно было бы ожидать по содержанiю хода пiесы; такъ, Анучкинъ и Жевакинъ спрашиваютъ у нея уже о здоровье и о томъ, какъ она „поживаетъ“, хотя, разумеется, такiе вопросы странны въ устахъ людей, только-что за несколько часовъ передъ темъ въ первый разъ встреченныхъ Феклой на ярмарке, темъ более, что почти рядомъ съ этимъ Яичница высказываетъ гораздо более уместное удивленiе по поводу скораго возвращенiя ея съ ярмарки: „А, а! Ты уже здесь! Эка легкая какая!“, что̀ опять, можетъ быть, не совсемъ соответствуетъ названiю ея старухой, которое дается ей несколько минутъ спустя темъ же Яичницей въ припадке досады за сообщенныя ею недостоверныя сведенiя о невесте. Все это указываетъ, конечно, на недостаточную обработку произведенiя, представлявшаго пока только брульонъ.
Первое действiе вновь переработанной комедiи вплоть до тринадцатаго явленiя представляетъ рядъ сценъ, въ которыхъ весь интересъ сосредоточенъ на Подколесине и отчасти на Кочкареве. Здесь же является слуга Степанъ, въ разговоре котораго съ бариномъ находимъ прiемы, съ внешней стороны сильно напоминающiе разговоръ Черткова съ слугою въ „Портрете“, те же отрывистые, короткiе ответы, то же повторенiе въ ответе словъ, бывшихъ въ вопросе барина. Следующiя явленiя до двадцатаго почти вполне сходны съ первоначальнымъ наброскомъ, но конецъ наброска измененъ довольно сильно. Гоголь, конечно, хорошо сознавалъ, что въ его первоначальномъ наброске встречались неловкiя повторенiя, излишества, натяжки, и особенно въ последнихъ сценахъ, напр. въ споре Яичницы съ Жевакинымъ о дуэли — и онъ решился это существенно изменить и переделать. Ведь онъ, какъ видно уже изъ переданнаго Аксаковымъ разговора, относящагося еще къ 1832 г., стремился въ комедiи къ правдивому и яркому изображенiю повседневной жизни, того, „что́ ежедневно передъ очами, но чего не зрятъ равнодушныя очи“, а вовсе не къ изображенiю исключительныхъ случаевъ и внешне комическихъ положенiй. Само собой ясно, что все эти подробности, въ которыхъ такъ или иначе сказалось несовершенство, недоделанность пiесы были устранены, лишь-только явился более удачный и благодарный матерiалъ. Отметимъ только, что въ первоначальномъ наброске разочарованiе въ красоте невесты является у жениховъ совершенно естественно и самостоятельно вследствiе резкой разницы съ темъ, что́ наговорила имъ Марфа Саввична; въ позднейшей редакцiи указанiе недостатковъ невесты вкладывается въ уста Кочкареву, уже преследующему при этомъ заднюю мысль; но такая же задняя мысль приписывается въ первоначальномъ наброске Яичнице („Позвольте, я съ вами не могу согласиться“. „Да впрочемъ, чего я спорю?)“. Сильно переделана также вторая половина пятаго явленiя первоначальнаго наброска, такъ какъ слишкомъ безцеремонное расхваливанiе своихъ преимуществъ женихами передъ невестой отличается еще слишкомъ неумереннымъ внешнимъ комизмомъ въ духе Фонвизина и даже представляетъ довольно заметное сходство съ одной изъ сценъ „Недоросля“. „Мужъ долженъ быть утонченный“, замечаетъ Анучкинъ. „Да, “, вторитъ по своему Яичница. Кроме этого въ разныхъ местахъ пiесы заметны следы устраненiя однообразныхъ прiемовъ, явившихся сначала естественнымъ результатомъ неясности и неполноты первоначальнаго замысла. Такъ при передаче Марфой сужденiй и требованiй жениховъ встречаются явныя повторенiя; ср. слова Яичницы: „ты мне не толкуй пустяковъ, что невеста такая и такая“, и слова Анучкина: „“. Начало последней фразы совершенно не во вкусе и не въ стиле жеманнаго Анучкина и могло быть оставлено лишь до техъ поръ, пока авторъ не подыскалъ более счастливой и соответствующей характеру своего героя формы выраженiя.
Этимъ мы оканчиваемъ сличенiе первоначальнаго наброска съ окончательной редакцiей. Укажемъ только на одинъ гоголевскiй прiемъ въ обработке еще не готовыхъ пiесъ: неожиданныя слова Яичницы Жевакину: „Любезнейшiй! кажется, изъ одного горшка хотимъ щи хлебать?“ и изумленiе Жевакина, самый такъ удивившiй ударъ его Яичницей по плечу — все это было въ измененномъ виде перенесено Гоголемъ позднее въ комедiю „Игроки“, въ той сцене, где Швохневъ и Утешительный такъ же непредвиденно ударяютъ Ихарева по плечу и Утешiтельный говоритъ ему: „Да полно вамъ тратить по пусту заряды?“ — „Да что̀ тутъ толковать, свой своего разве не узналъ?“
Второе действiе было почти все вплоть вновь создано Гоголемъ; здесь только насмешки Кочкарева надъ фигурой Жевакина (въ 8 явленiи) представляютъ варiацiю подобныхъ же насмешекъ Яичницы (явл. 9 первонач. наброска) и разговоръ между Агафьей Тихоновной и Подколесинымъ является развитiемъ небольшой комической сцены объясненiя Ивана Федоровича Шпоньки съ „благонравной девицей Марьей Гавриловной“ — сцены, послужившей зерномъ, изъ котораго возникъ самый замыселъ „Женитьбы“ въ ея позднейшей редакцiи. Намъ остается еще отметить, что выраженiя Яичницы и Жевакина — „Лично будучи подвигнутъ добродетелями вашего пола, прiехалъ изъявить готовность съ своей стороны“ и „Сударыня! я почелъ за долгъ лично засвидетельствовать вамъ мое почтенiе“ встречаются въ измененномъ виде, съ варiацiями, въ „Мертвыхъ Душахъ“ (въ устахъ Чичикова), а безцеремонное ухаживанiе Жевакина („Вы имеете, сударыня, такую свежесть румянца, такой розанчикъ“) нашло себе отголосокъ въ изображенiи ухаживанiя Хлестакова.
IV.
требованiями, касающимися происхожденiя, приданаго и наружности невесты. Наивные ухаживатели малороссiйскаго захолустья въ этомъ отношенiи не могутъ идти въ параллель съ представителемъ хотя бы мелкаго петербургскаго чиновничества. Впрочемъ, Подколесинъ отличается въ данномъ случае также и отъ каждаго изъ своихъ соперниковъ, въ лице которыхъ авторъ спецiально оттеняетъ некоторые отдельные, наиболее часто встречающiеся, мотивы и побужденiя, какими обыкновенно руководятся люди известной среды при вступленiи въ бракъ. Такъ, Яичница олицетворяетъ собой голый разсчетъ и безстыдную погоню за деньгами, желая получить уже въ приданое къ нимъ невесту, хотя-бы и заведомо глупую; морякъ Жевакинъ, совершенно отдаваясь грубымъ животнымъ инстинктамъ, готовъ видеть въ каждой юбке олицетворенiе красоты или такъ-называемый имъ „розанчикъ“, предпочитая, однако же, техъ, которыя „въ теле“; наконецъ, Анучкинъ, пропитанный весь хлестаковскимъ стремленiемъ по возможности тянуться за светомъ, требуетъ если не утонченныхъ манеръ, то знанiя непонятнаго и ненужнаго ему французскаго языка. Объединенiе въ известной, менее резкой степени всехъ указанныхъ чертъ въ Подколесине объясняется, конечно, темъ, что въ его личности авторъ имелъ въ виду сосредоточить комизмъ на его забавной, доходящей до крайностей, нерешительности въ такомъ, правда, роковомъ вопросе, какъ бракъ, въ чемъ, къ слову сказать, онъ сходится также и съ своей невестой, но только отчасти. Въ недраматическихъ произведенiяхъ Гоголя мы снова встречаемъ у разныхъ его героевъ то проявленiе какихъ-нибудь отдельныхъ требованiй при выборе невесты во вкусе указанныхъ выше; такъ, подобно поручику Пирогову, и маiоръ Ковалевъ „былъ не прочь и жениться, но только въ такомъ случае, когда за невестой случится двести тысячъ капиталу“, или соединенiе техъ притязанiй, которыя распределены порознь между действующими лицами „Женитьбы“. Такъ, напр., Чичикову при мысли о будущей жене тотчасъ же „представлялась молодая, свежая, белолицая бабенка изъ купеческаго или другого богатаго сословiя, которая бы даже знала и музыку“.
Женскiя лица вообще немногочисленны въ произведенiяхъ Гоголя; небогаты ими и драматическiя его произведенiя. За исключенiемъ прекрасныхъ, но сильно идеализированныхъ типовъ молодыхъ казачекъ въ „Вечерахъ на Хуторе“ и панночки въ „Миргороде“, оне всегда представляютъ у Гоголя только разныя варiацiи однихъ и техъ же излюбленныхъ авторомъ типовъ пустой светской дамы съ молоденькой и пустенькой дочерью. Такъ, эти личности повторяются съ измененiями въ „Ревизоре“, „Портрете“, и проч., даже мимоходомъ въ повести „Носъ“, где маiоръ Ковалевъ, разсматривая товары на гостиномъ дворе, неожиданно заметилъ „подошедшую пожилую даму, всю убранную кружевами, и съ нею тоненькую, въ беломъ платье, очень мило рисовавшемся на ея стройной талiи, въ палевой шляпке, легкой, какъ пирожное“. Но эти типы принадлежатъ столичной или уездной quasi-аристократiи; въ „Женитьбе“ же, где изображены низшiе слои петербургскаго общества, потребовались иные типы: Феклы, Арины Пантелеймоновны, Агафьи Тихоновны, причемъ последняя, съ ея безотчетнымъ, но сильнымъ стремленiемъ выйти не иначе, какъ за „благороднаго“, является прямой предшественницей Липочки Большовой, подобно тому какъ Фекла — не повторяющимся более у Гоголя типомъ свахи въ роде Устиньи Наумовны, а Замухрышкинъ въ „Игрокахъ“ — единственнымъ въ его произведенiяхъ типомъ подъячаго. Впрочемъ, въ роли свата выступаетъ Кочкаревъ, своимъ решительнымъ образомъ действiй соответствуя мужеподобной Василисе Кашпаровне (въ повести „Иванъ Федоровичъ Шпонька“), которой, судя по словамъ одного письма Гоголя къ Данилевскому, предстояло въ неоконченной повести обвенчать примернаго племянника съ благонравной девицей Марьей Гавриловной. Возвращаясь къ Агафье Тихоновне, прибавимъ еще, что типъ ея, вероятно, былъ приблизительно намеченъ одновременно съ „Невскимъ Проспектомъ“, судя по следующимъ словамъ: „Молодые люди“ (подобные поручику Пирогову) — „достигаютъ, наконецъ, до того, что женятся на купеческой дочери, умеющей играть на фортепiано, съ сотней тысячъ, или около того, наличныхъ и съ кучей брадатой родни. Однако-жъ, этой чести они не прежде могутъ достигнуть, какъ выслужившись, по крайней мере, до полковничьяго чина, потому что русскiя бородки, несмотря на то, что отъ нихъ еще сильно отзывается капустой, никакимъ образомъ не хотятъ видеть дочерей своихъ ни за кемъ, кроме генераловъ, или, по крайней мере, полковниковъ“. Но подробнее обрисовать эту среду выпало на долю уже иного великаго писателя.
„Женитьбы“ съ другими произведенiями Гоголя, создавшимися въ промежутокъ отъ 1830 до 1834 г. включительно. Но, кроме того, еще однимъ критикомъ въ шестидесятыхъ годахъ было отмечено, что «въ простомъ очерке характера Ивана Федоровича Шпоньки таится уже зерно глубокаго созданiя характера Подколесина“, а некоторыми своими чертами тотъ же Подколесинъ представляетъ несомненное сходство даже съ поручикомъ Пироговымъ и маiоромъ Ковалевымъ. Отличаясь отъ последнихъ въ основе своего характера, онъ поразительно сходится съ ними въ томъ забавномъ благоговенiи, которое каждый изъ нихъ питаетъ къ своему въ сущности даже невысокому чину. Такъ, Подколесинъ носится съ своимъ чиномъ надворнаго советника. „Да ведь я потому тебя спрашиваю“ — „говоритъ онъ свахе — „что я — надворный советникъ“ и самодовольно разсуждаетъ самъ съ собой: „Я того мненiя, что черные фраки какъ-то солиднее. Цветные больше идутъ секретарямъ, титулярной и прочей мелюзге — молокососно что-то. Те, которые чиномъ повыше, должны наблюдать, какъ говорится этого... вотъ позабылъ слово! и хорошее слово, да позабылъ!“ Онъ имеетъ претензiю и на репутацiю въ „хорошемъ обществе“: „Кажется, пустая вещь сапоги, а ведь, однако-же, если дурно сшиты, да рыжая вакса, ужъ въ хорошемъ обществе и не будетъ такого уваженiя“. Не меньше озабоченъ темъ, чтобы не уронить своего достоинства и чина, и маiоръ Ковалевъ, который наказываетъ продавщицамъ: „ты приходи ко мне на домъ; квартира моя въ Садовой; спроси только: „здесь живетъ „маiоръ“ Ковалевъ?“ — О Ковалеве авторъ замечаетъ, что онъ „чрезвычайно обидчивый человекъ. Онъ могъ простить все, что̀ ни говорили о немъ самомъ, но никакъ не извинялъ, если это относилось къ чину или званiю“. Поручикъ Пироговъ, съ своей стороны, также никакъ не могъ утерпеть, чтобы не сделать замечанiя невежливому встречному, что „передъ нимъ “. Нетъ сомненiя, что указанная черта была дана Гоголю наблюденiями надъ русской жизнью вообще и была чрезвычайно распространена у насъ въ начале текущаго столетiя, но всего больше она бросалась въ глаза нашему писателю во время его петербургской жизни и особенно подъ впечатленiями департаментской службы. Когда впоследствiи, вернувшись въ первый разъ изъ-за границы, Гоголь, какъ говорятъ, на вопросъ о первомъ поразившемъ его на родине впечатленiи, ответилъ, что прежде всего онъ услышалъ пословицу: „чинъ чина почитай“, — то эта шутка имела основанiемъ, конечно, давнiя впечатленiя. Соответствующiя проявленiя ограниченнаго самодовольства подмечались имъ, впрочемъ, въ самыхъ различныхъ сферахъ, напр., даже въ портномъ Петровиче въ „Шинели“, который, заломивъ высокую цену, „былъ доволенъ, что и себя не уронилъ, да и портного искусства тоже не выдалъ“. Вспомнимъ также следующiя строки въ первой части „Мертвыхъ Душъ“: Чичиковъ, чтобы не сделать дворовыхъ людей свидетелями соблазнительной сцены и вместе съ темъ чувствуя, что держать Ноздрева было безполезно, выпустилъ его руки“. Но здесь въ Чичикове говоритъ уже чувство самолюбiя помещичьяго и дворянскаго. Это место, въ свою очередь, напоминаетъ слова Подколесина Кочкареву: „Въ своемъ-ли ты уме? Тутъ стоитъ крепостной человекъ, а онъ при немъ бранится“, и то место въ „Запискахъ Сумасшедшаго“, где Поприщинъ, гордясь темъ, что онъ — дворянинъ, разсуждаетъ самъ съ собой, что „если какой-нибудь простой мещанинъ или даже крестьянинъ — и вдругъ открывается, что онъ какой-нибудь вельможа или баронъ, или какъ его. Когда изъ мужика иногда выходитъ этакое, то что̀ же можетъ выйти изъ дворянина“. Возвращаясь теперь къ малороссiйскимъ повестямъ Гоголя, мы не можемъ не отметить, что въ последнихъ гораздо чаще встречается изображенiе наивнаго страха или благоговенiя передъ головой или комиссаромъ, нежели самодовольное упоенiе собственнымъ положенiемъ. Примеръ последняго можетъ быть, однако, и тамъ указанъ въ личности головы въ повести „Майская Ночь“, но тутъ была особая, исключительная причина: „о чемъ бы ни говорили съ нимъ, голова всегда умеетъ поворотить на то, какъ онъ везъ царицу и даже удостоился сидеть на козлахъ съ царицынымъ кучеромъ“. Въ позднейшихъ же произведенiяхъ, написанныхъ Гоголемъ за-границей, т. -е. въ „Мертвыхъ Душахъ“, „Театральномъ Разъезде“ и проч., чинопочитанiе и довольство ограниченности, если изображается Гоголемъ, то гораздо реже, въ иной форме и съ иной точки зренiя. Такимъ образомъ частые случаи изображенiя чинопочитанiя именно въ петербургскiй перiодъ находятъ себе естественное объясненiе въ нравахъ современнаго ему общества, тогда какъ позднее не подновляемыя въ указанномъ направленiи во время его жизни за-границей впечатленiя потускнели и стали понемногу забываться. Заключая речь объ изображенiи чинопочитанiя въ „Женитьбе“ и другихъ одновременныхъ произведенiяхъ, мы должны оговориться, что, будучи строгимъ консерваторомъ и гнушаясь даже названiемъ либерала, Гоголь, при изображенiи указанной черты, отнюдь не руководился какими-либо посторонними чистому искусству соображенiями; но это темъ более показываетъ, сколько матерiала для сатиры невольно накоплялось у безпристрастнаго наблюдателя современныхъ ему бюрократическихъ сферъ, и насколько этотъ-то обильный матерiалъ самъ собой просился подъ перо художника, приведеннаго глубоко запавшими въ его душу живыми, яркими о̀бразами къ произведенiямъ уже съ серьезной общественной идеей. Но прежде, чемъ говорить о последнихъ, позволимъ себе указать еще некоторыя, менее важныя, параллели между отдельными лицами „Женитьбы“ и другихъ одновременныхъ произведенiй Гоголя.
Мы указывали выше сходство между Кочкаревымъ и Василисой Кашпаровной въ повести „Иванъ Федоровичъ Шпонька“ относительно роли ихъ въ сватовстве Шпоньки и Подколесина. Съ другой стороны, своей беззастенчивой и размашистой натурой Кочкаревъ представляетъ отмеченное еще Белинскимъ сходство съ Ноздревымъ: онъ „добрый и пустой малый, нахалъ и разбитная голова“. Но тотъ же Кочкаревъ своей смелой ложью и отчаянно-самоуверенной импровизацiей приближается къ Собачкину и Хлестакову. Все трое, во вкусе Загорецкаго, слишкомъ легко выходятъ изъ затрудненiя, когда имъ приходится показывать видъ, что имъ все известно. Приведемъ примеры.
Кочкаревъ
Фекла— Купердягина.
. Въ Шестилавочной, что-ли, живетъ?
Фекла
Или:
Кочкаревъ. Однако-жъ, припомните: вы меня, верно, где-нибудь видели.
. Право не знаю. Ужъ разве не у Бирюшкиныхъ-ли?
Кочкаревъ
. Ахъ, вы не знаете: съ ней ведь исторiя случилась.
Кочкаревъ. Какъ-же, вышла замужъ.
. Нетъ, это бы еще хорошо, а то переломила ногу.
Кочкаревъ. Да кто-то, я помню, что-то было: „или вышла замужъ, или переломила ногу“.
„Отрывке“:
. Скажите, вы верно знаете, есть какой-то Александръ Александровичъ Одосимовъ?
Собачкинъ
„Носъ“, „Невскiй Проспектъ“, „Записки Сумасшедшаго“), а въ последнемъ начаты и первыя главы „Мертвыхъ Душъ», то связь ихъ съ „Женитьбой“ несомненна. Сходство же Кочкарева съ Ноздревымъ особенно ярко подтверждается следующимъ местомъ въ первой части „Мертвыхъ Душъ“: „Ноздревъ былъ решительный человекъ, для котораго затрудненiй не существовало вовсе. Онъ отвечалъ на все пункты, даже не заикнувшись; объявилъ, что Чичиковъ накупилъ мертвыхъ душъ на несколько тысячъ“ и проч. Такимъ образомъ, „Женитьба“ некоторыми отдаленными звеньями имеетъ отношенiе даже къ этому величайшему произведенiю Гоголя.
„Женитьба“, вероятно, почти исключительно поглотила вниманiе Гоголя въ 1833 г., потому что ведь въ это время его литературные труды подвигались вяло, такъ же какъ и въ следующiе года, когда онъ былъ въ значительной степени отвлеченъ учительскими и профессорскими трудами, литературнымъ результатомъ которыхъ явились потомъ „Арабески“, и притомъ въ то же время онъ не переставалъ упорно работать надъ повестями, составлявшими продолженiе „Вечеровъ“ и получившими названiе „Миргорода“. Такимъ образомъ, благодаря усиленной деятельности въ иномъ направленiи, Гоголь не имелъ возможности сосредоточиться на драме и откладывалъ давно задуманные сюжеты, ограничиваясь пока черновыми набросками. Такъ оставалась неоконченной начатая въ первыхъ месяцахъ 1833 г. комедiя „Владимiръ 3-й степени“.