Глава XXXVII.
Перейдемъ теперь къ затронутому нами вопросу о нравственномъ деспотизме Гоголя, обойти который невозможно при тщательномъ изученiи его личности и отношенiй его къ друзьямъ.
По натуре Гоголь не чуждъ былъ безсознательнаго властолюбiя и, заботясь о другихъ, инстинктивно требовалъ, чтобы ему верили, слушались каждаго его слова, которое къ тому же съ теченiемъ времени стало ему казаться въ самомъ деле „облеченнымъ властью“ по силе данной ему отъ Бога благодати. Онъ способенъ былъ, вынуждая себя къ смиренiю, ограничить свои требованiя, но при первомъ удобномъ случае начиналъ снова предъявлять притязанiя на нравственный авторитетъ. Поэтому онъ любилъ особенно техъ людей, которые легко подчинялись этому авторитету и признавали его; но какъ-только начиналъ замечать потерю своего влiянiя, оскорблялся и становился нестерпимо суровымъ и капризнымъ. Всего лучше эта особенность его проявилась въ отношенiяхъ къ Иванову и она подробно разсмотрена и выяснена г-жей Некрасовой въ ея статье: „Гоголь и Ивановъ“. Когда Гоголь говорилъ, что лучшимъ средствомъ противъ душевныхъ невзгодъ онъ считаетъ безкорыстную помощь другимъ, онъ нисколько не рисовался и говорилъ отъ души; это доказываютъ его отношенiя къ Иванову, Шаповалову и другимъ, и даже можно утверждать, что ему особенно нравились такiя отношенiя, льстившiя заразъ и самолюбiю и мистическому чувству, но при всемъ томъ ему всегда было необходимо главенство. Самая теорiя помощи ближнему принимала у Гоголя характеръ своеобразный и не совсемъ согласный съ ученiемъ церкви. Гоголь находилъ, что „эгоистовъ не было бы вовсе, если бы они были поумнее и догадались сами, что стоятъ только на нижней ступеньке, ступеньке своего эгоизма, и что только съ техъ поръ, когда человекъ перестаетъ думать о себе, съ техъ только однехъ поръ онъ начинаетъ думать истинно о себе, и становится такимъ образомъ самымъ разсчетливейшимъ изъ эристовъ“. Въ этихъ словахъ вырвалось наружу своекорыстiе чистокровнаго аскета. Друзья и благодетельствуемые люди были для Гоголя до некоторой степени, такъ сказать, орудiями для полученiя вечнаго блаженства.
сознанiе своихъ недостатковъ и дурныхъ поступковъ, она стала разсказывать Гоголю преимущественно то, что̀ выставляло ее съ выгодной стороны. Гоголь напоминалъ ей: „Самъ Богъ вложилъ въ душу мою прекрасное чутье слышать душу: передо мною только объ однихъ вашихъ хорошихъ поступкахъ, а о дурныхъ вы стали упоминать только въ последнiе дни вашего пребыванiя въ Ницце, и то вскользь, въ однихъ общихъ словахъ, безъ начала, безъ конца, безъ причинъ, безъ последствiй, въ загадочныхъ отрывкахъ, и сжимались въ ту же минуту отъ всякаго моего запроса, такъ что нужно было переменять разговоръ и обращаться къ другимъ предметамъ“. Гоголь, разумеется, оставался недоволенъ этимъ, но до времени ничего не показывалъ, и, только убедившись въ силе и прочности своего влiянiя, писалъ: „Нетъ, извольте-ка принять и несправедливые упреки за справедливые, и всякiй день въ нихъ всматриваться, какъ въ зеркало; авось среди несправедливаго отыщется что-нибудь и справедливое“. Такъ понемногу Гоголь увеличивалъ и расширялъ свое влiянiе на Смирнову и дошелъ наконецъ до задаванiя ей наизусть псалмовъ Давида, причемъ въ случае нетвердаго знанiя говаривалъ тономъ укоризны: „нетвердо!“ и приказывалъ повторить. Въ скоромъ времени онъ сталъ руководить ея помыслами и поступками, и когда степень его влiянiя дошла до поразительныхъ размеровъ, онъ, во свою очередь, горячо привязался къ Смирновой. Но ошибочно было бы думать, чтобы Гоголь не виделъ недостатковъ своего друга. Однажды онъ ей прямо говорилъ: „Мне въ васъ не нравилось не то, что̀ не нравилось многимъ даже васъ любящимъ, то-есть что вы слишкомъ строго судили другихъ и притомъ съ такими выраженiями, какъ можетъ говорить только святая, не сделавшая ничего подобнаго. Не это мне въ васъ не нравилось, но не нравилось то, что всегда почти выходило, что тотъ человекъ, о которомъ вы говорили дурно, или лично чемъ-нибудь оскорбилъ васъ самихъ, или оказалъ вамъ какое-нибудь пренебреженiе, неуваженiе — словомъ, что-нибудь примешивалось, лично до васъ относящееся“.
Заботясь о Смирновой, Гоголь принималъ въ ней всегда живейшее участiе. Отъ родственниковъ его я слышалъ, какъ однажды, гостя у своихъ въ Васильевке, Гоголь куда-то выехалъ изъ деревни и вдругъ, уже въ половине пути, что-то вспомнилъ, и приказалъ вернуться домой. По возвращенiи онъ тотчасъ отслужилъ въ церкви молебенъ о здравiи болящей рабы Божiей Александры и сейчасъ же снова отправился въ путь. Родственники догадались, что онъ молился за Смирнову. Какъ сказалась въ этомъ его горячая, искренняя привязанность!