Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава XXXIII

Глава XXXIII.

Въ тотъ же фазисъ постепеннаго охлажденiя незаметно вступала въ начале сороковыхъ годовъ и дружба Гоголя къ Иванову, но эта перемена, по своему характеру совершенно равносильная другимъ соответствующимъ, темъ более должна была оставаться долго непримеченной этимъ мало знавшимъ людей анахоретомъ и посредственнымъ психологомъ, чемъ больше онъ уступалъ въ мудрости житейской другимъ прiятелямъ Гоголя. Сначала Ивановъ даже вовсе не обращалъ вниманiя на неожиданное появленiе въ письмахъ друга такихъ выраженiй, какъ напр.: „препятствiя суть наши крылья; они намъ даются для того, чтобы сделать насъ сильнее и ближе къ цели“. Постоянно занятый и поглощенный собственными заботами, Ивановъ нисколько не думалъ останавливаться на этихъ первыхъ яркихъ проблескахъ гоголевскаго мистицизма и далекъ былъ отъ мысли следить за нравственнымъ переломомъ въ Гоголе. Первые предвестники будущаго разгула мистицизма принимались Ивановымъ, какъ простыя дружескiя утешенiя, и такимъ образомъ вначале энергическiе призывы со стороны Гоголя къ бодрости и самообладанiю отчасти достигали цели. Ивановъ тосковалъ безъ Гоголя, въ его письмахъ искалъ для себя дружескихъ полезныхъ советовъ и нравственнаго ободренiя, и ободренiе это действительно получалъ. „Грусть и скука намъ безъ васъ въ Риме“ — писалъ онъ, — „мы привыкли въ часы досуга или слышать подкрепительныя для духа ваши сужденiя, или просто забавляться вашимъ остроумiемъ и весельемъ“. „Вы не поверите, какъ я обрадовался, получивъ ваше письмо отъ 6 мая“, писалъ Ивановъ Гоголю въ iюле 1842 г.; Гоголь же, въ свою очередь, выражалъ надежду на то, что въ „обоюдную радость обратится наше свиданiе“.

Между темъ, когда нетерпеливо ожидаемое свиданiе состоялось въ конце 1842 г., Гоголь былъ сильно отвлеченъ отъ сношенiй съ Ивановымъ, сначала хлопотами по изданiю „Мертвыхъ Душъ“, а вскоре затемъ прiездами Языкова и Смирновой. Совершавшiйся въ немъ нравственный переворотъ все более сближалъ его съ Смирновой и Вiельгорскими, тогда какъ Иванову онъ оказывался полезнымъ, главнымъ образомъ, рекомендацiями его своимъ новымъ друзьямъ, которые действительно сделали ему много добра. О Языкове Ивановъ отзывался потомъ съ самымъ искреннимъ восторгомъ, говоря брату: „Я бы очень желалъ, чтобы ты сошелся съ Языковымъ: это самый лучшiй цветъ нашего отечества. Нетъ ни одного человека, который бы, зная сколько-нибудь Языкова, не отозвался бы о немъ съ похвалою“. Къ Смирновой же Ивановъ свободно обращался съ просьбами о займахъ и никогда не встречалъ отказа; мало того, Смирнова, где только и насколько могла, всегда энергично действовала въ пользу Иванова, чемъ и заслужила его горячую благодарность. По рекомендацiи Гоголя, къ числу влiятельныхъ покровителей Иванова на некоторое время присоединился также Перовскiй, передъ которымъ стеснялись другiе художники. Наконецъ, благодаря Гоголю, Иванову благополучно сошла съ рукъ его неловкость при представленiяхъ членамъ царской фамилiи. Въ декабре 1842 г. Ивановъ писалъ своему отцу: „Вчера была у меня въ мастерской великая княгиня Марья Николаевна. Необыкновенная благосклонность меня ввела въ смятенiе: до 36 летъ запираясь въ четырехъ стенахъ мастерской, я совсемъ не зналъ светкости, и потому крайне неловокъ въ подобныхъ случаяхъ. Но это ничего: “. Здесь, конечно, первое место занимали Смирнова и Перовскiй, но уже не Гоголь, хотя Гоголь и былъ, какъ здесь, такъ и въ другихъ случаяхъ, главнымъ и первымъ виновникомъ благопрiятно складывавшихся для Иванова условiй и обстоятельствъ. Кстати, О. Н. Смирнова сообщала намъ по поводу подобныхъ же затрудненiй Гоголя следующее: „Гоголя пригласили на чтенiе къ великой княгине. Тутъ былъ очень забавный случай: у Гоголя не оказалось фрака; у него былъ только старый мундиръ. В. А. Перовскiй сказалъ ему, что мундиръ не годится — слишкомъ старъ. Ханыковъ и мой дядя отправились къ русскимъ художникамъ (Ивановъ былъ приглашенъ на чтенiе самъ). Фрака не нашли. Ивановъ обежалъ все немецкiя мастерскiя — pas de frac!.. наконецъ въ Villa Medici у французовъ нашелся фракъ по росту Гоголя, хотя и немного мешковатый, и его нарядили. Въ 1858 г. Ивановъ еще вспоминалъ о фраке со смехомъ въ Риме. Этотъ анекдотъ долго веселилъ римскiя мастерскiя и обедавшихъ артистовъ (которые все знали Гоголя) у Lepre (ресторанъ бедныхъ артистовъ). Гоголь видался у Lepre ежедневно съ немецкими и французскими артистами и итальянцами“. — Мы говорили, что эту пору Ивановъ не могъ уже часто видаться съ Гоголемъ и делить съ нимъ весь свой досугъ, какъ бывало прежде: теперь Гоголь неотлучно находился въ обществе Смирновой; и если они встречались иногда вместе у последней, то все же Ивановъ незаметно отступалъ для Гоголя на второй планъ, хотя сущность ихъ отношенiй не потерпела именно отъ того, и даже Ивановъ только теперь въ одномъ изъ писемъ къ отцу впервые назвалъ Гоголя своимъ „самымъ короткимъ знакомымъ“.

Братъ Иванова, Сергей Андреевичъ утверждалъ впоследствiи, что Ивановъ никогда не былъ однехъ мыслей съ Гоголемъ, что онъ съ нимъ внутренно никогда не соглашался, „но въ то же время“, продолжаетъ С. А. Ивановъ, „никогда съ нимъ и не спорилъ, избегая по возможности непрiятныхъ и, скажемъ откровенно, даже дерзкихъ ответовъ Гоголя, на которые Гоголь со своей гордостiю не былъ скупъ. Вспомните только то, что Гоголь все более и более впадалъ въ биготство, а братъ напротивъ, все более и более освобождался и отъ того немногаго, что̀ намъ прививаетъ воспитанiе“.

Чрезвычайно любопытно, что чемъ больше Гоголя раздражали его собственныя неудачи, темъ тонъ его отношенiй къ Иванову становился вместо прежняго задушевно-товарищескаго все более надменнымъ и покровительственнымъ. Но это происходило, главнымъ образомъ, отъ перемены настроенiя, постоянно утрачивавшаго подъ гнетомъ нужды и заботы былую благодушную окраску, и нисколько не можетъ свидетельствовать о серьезномъ охлажденiи. Сравнивая первыя два-три письма Гоголя къ Иванову съ письмомъ отъ 20 сентября 1841 г., мы замечаемъ между ними уже некоторую разницу въ тоне: первыя письма такъ и дышать горячею любовью къ Риму и къ Иванову, одному изъ наиболее дорогихъ для Гоголя людей въ Риме; все дружескiе разспросы о работе надъ картиной и отчеты по исполненiю разныхъ прiятельскихъ порученiй, напр., относительно покупки часовъ для Иванова, — все это красноречиво говоритъ объ особенномъ расположенiи Гоголя къ Иванову.

моментъ онъ находится подъ влiянiемъ минутной досады. Раздражительный тонъ письма чувствуется уже съ первыхъ строкъ: „Я къ вамъ долго не писалъ по важнымъ причинамъ. Во-первыхъ гонялся за Жуковскимъ, а его не было въ Дюссельдорфе. Онъ отправился посещать разныхъ новыхъ родныхъ своихъ, такъ что я поймалъ его уже во Франкфурте“. Въ приписке сбоку письма у Гоголя снова сорвались приведенныя уже нами выше слова досады: „И такъ вы видите, что Кривцовъ намеренъ оказывать свое покровительство темъ, которые и не нуждаются въ немъ. Стало быть, вамъ будетъ не дурно“.

Въ 1841 г. Гоголь снова продолжалъ являться по отношенiю къ кружку художниковъ въ роли покровителя: онъ изо всехъ силъ хлопочетъ объ Иванове; самъ нуждаясь въ деньгахъ, достаетъ для него 2000 р., и это въ такую минуту, когда Погодинъ уже сильно дулся на него за долги; его надежда на силу своей протекцiи все еще очень сильна; но у него уже срываются иногда съ языка такiя выраженiя, которыя являются предвестниками готовившейся въ немъ въ близкомъ будущемъ нравственной перемены. Вотъ эти выраженiя: „Боже васъ сохрани когда-либо упадать духомъ. Верьте моему слову: слово мое не обманываетъ. Поклонитесь отъ меня Іордану и скажите ему также, чтобы онъ никакъ не унывалъ духомъ, а работалъ бы бодро свое дело. Его будущее положенiе можетъ быть такъ хорошо, какъ онъ и не воображаетъ и не думаетъ“.

Вместе съ усиленiемъ мистицизма въ Гоголе заметно бледнеетъ его прежнiй здоровый энтузiазмъ и место теплыхъ задушевныхъ отношенiй къ Иванову заступаетъ какая-то формальная заботливость о немъ: посылая деньги Иванову, Гоголь уже холодно пишетъ: „Я васъ прошу разыскать и принять эти деньги“. Съ этихъ поръ въ его письмахъ къ Иванову все чаще слышится тонъ покровителя, нежели сердечный голосъ друга, все чаще срываются у него черезчуръ неделикатныя выраженiя, вроде напр. следующаго: „Нетъ дела, и темъ более справедливаго, въ которомъ бы нельзя успеть, если только будемъ иметь твердость и присутствiе духа хотя на полвершка “. Гоголю впрочемъ доставляло наслажденiе руководить въ практическихъ делахъ своимъ неопытнымъ другомъ и направлять его отъ себя къ Жуковскому и другимъ сильнымъ людямъ. „Почему вы не писали еще разъ къ Жуковскому? Верно, опасаетесь наскучить. Напитите теперь же и скажите ему, что я велелъ вамъ непременно это сделать“.

Иванова, несклонностью Иванова уступать и подлаживаться къ Гоголю. Уже въ 1842—1843 г., по свидетельству Чижова, совершенно согласному также съ воспоминанiями Іордана, — хотя въ последнихъ мы не находимъ такого точнаго обозначенiя времени — Гоголь сделался молчаливъ или занимался исключительно разсказываньемъ сальныхъ анекдотовъ.