Глава XXXI.
Несомненно, что Смирнова вообще оставила заметный следъ на жизни Гоголя за границей въ начале и середине сороковыхъ годовъ. Бездомный скиталецъ, Гоголь искалъ на чужбине людей, родственныхъ ему по душе и способныхъ дать удовлетворенiе его духовнымъ потребностямъ. Въ блестящемъ уме Смирновой, въ ея тонкомъ эстетическомъ чувстве и особенно въ религiозномъ настроенiи онъ нашелъ приблизительно соединенiе всего, чего могъ желать. Правда, иногда равнодушiе къ чудесамъ итальянской природы и искусства крайне неровной по природе Смирновой, способной переходить отъ горячаго увлеченiя страстной южной натуры къ полнейшей апатiи, выводило его изъ себя, но это было не надолго. Скоро Гоголь снова примирялся съ нею и не переставалъ направлять свою утлую ладью сообразно тому, куда держала путь его очаровательница. Въ присутствiи Смирновой онъ былъ доволенъ и счастливъ, и хотя уже носилъ въ себе печальные зародыши погубившаго его впоследствiи настроенiя, но еще медленно поддавался разъедавшей его нравственное существо гангрене, не теряя пока бодрости и светлыхъ надеждъ на будущее. За Смирновой Гоголь последовательно переезжалъ изъ Рима въ Баденъ и Ниццу и въ обоихъ этихъ городахъ уже заставалъ Соллогубовъ и Вiельгорскихъ. Можно съ уверенностью утверждать, что не найди Гоголь прочнаго посредствующаго звена въ Смирновой, онъ, несмотря на давно подготовленную почву, никогда бы не вошелъ какъ свой человекъ въ семью последнихъ, какъ это случилось въ Ницце.
И вотъ, когда слухи о сильномъ будто бы влiянiи на Гоголя Смирновой проникли въ преувеличенномъ виде въ Москву, злые языки не замедлили истолковать какъ страсть со стороны Гоголя это сближенiе, основанное на неудовлетворенности окружающей жизнью и на глубокой взаимной нравственной симпатiи. До чего были чудовищны эти слухи, показываютъ следующiя слова неизданнаго письма Н. М. Языкова брату: „ты, верно, заметилъ въ письме Гоголя похвалы, восписуемыя имъ г-же Смирновой; эти похвалы всехъ злейшихъ удивляютъ. По всемъ слухамъ, до меня доходящимъ, она просто сирена, плавающая въ прозрачныхъ водахъ соблазна“. Заметимъ кстати, что и въ книге „И. С. Аксаковъ въ его письмахъ“ разсеяно не мало неблагопрiятныхъ отзывовъ объ А. О. Смирновой, а отецъ его однажды назвалъ ее, подобно Языкову, съ чужихъ словъ, „сиреной“. Но не следуетъ забывать, что самъ Иванъ Сергеевичъ приноситъ покаянiе въ своихъ прежнихъ сужденiяхъ о Смирновой, а по смерти ея написалъ прекрасный, прочувствованный некрологъ. Очевидно, вся разгадка противоречiя заключается въ томъ, что пылкiй, огненный темпераментъ Смирновой, при всемъ ея искреннемъ стремленiи къ совершенствованiю, не поддавался рамкамъ безстрастной и избитой морали.
своемъ духовномъ сыне преимущественно въ церкви, въ молитвахъ и особенно въ торжественные дни Рождества, Св. Пасхи, святого причастiя, въ дни рожденiя и именинъ Гоголя и въ годовщины ихъ разлуки. Она неутомимо осведомлялась о немъ не только у Аксаковыхъ и другихъ московскихъ знакомыхъ, но и у всехъ прiезжихъ изъ-за границы. Вдругъ обычный ея душевный миръ омрачился безпокойствомъ о любимце: нелепая весть о вредномъ якобы влiянiи на Гоголя Смирновой и о его мнимой страсти къ ней донеслась до нея. Въ глазахъ напуганной старушки, преданной Гоголю, известная ей только по имени светская дама приняла какой-то грозный призракъ коварной Цирцеи, отъ чаръ которой не могъ устоять и боготворимый Николай Васильевичъ. Едва ли Шереметева перепугалась бы настолько, если бы дело касалось другой женщины; она, правда, лично знала Гоголя немного, но ни характеръ его, ни возрастъ, ни самое мiросозерцанiе не давало пищи для опасенiй подобнаго рода; обаятельная же красота Смирновой представляла, казалось, совершенно особую опасность. Но какъ было написать о своихъ опасенiяхъ Гоголю: это значило бы, можетъ быть, безъ причины огорчить его, пожалуй, потерять дружбу, а между темъ голосъ совести громко требовалъ вразумленiя несчастной жертвы мнимой жены Пентефрiевой. Шереметева такъ вышла изъ этого затрудненiя: сначала она, какъ бы въ виде предупрежденiя, написала Гоголю, что хотела бы съ нимъ о многомъ поговорить, но что есть соображенiя, которыя останавливаютъ ея решимость; потомъ, получивши позволенiе говорить откровенно, попыталась осторожно коснуться щекотливаго пункта „Пишете на счетъ слуховъ, что многiе и до васъ доходили. Я не о многомъ, а одно слышала, что̀ меня за васъ глубоко трогаетъ и страшитъ... для него вредныя, а для любящихъ его очень печальныя! О, какъ часто съ самымъ прекраснымъ сердцемъ увлекаемся и делаемся неспособны за собой постоянно наблюдать! Добровольно налагать на себя оковы, подъ тяжестью которыхъ душа томится, — это ли назначенiе человека на семъ свете! Охъ, милый другъ, какъ мне сильно и давно за васъ все это чувствуется! Но въ молчанiи молилась и все то вручала Тому, Который по благости своей коснулся вашего сердца, и вы уже познали радость души, стремящейся къ Господу, да Онъ васъ не покинетъ и предохранитъ отъ всего опаснаго. Дай Богъ, чтобы эти слухи были несправедливы. Пишете, когда впередъ достигнутъ до меня подобные на вашъ счетъ слухи, обратиться съ молитвою къ Богу: всегда такъ и поступаю, прося Отца Небеснаго, да исторгнетъ изъ вашего сердца все, что̀ мешаетъ на пути, который вы, по Его же благости, избрали, и умоляю васъ Богомъ, берегите себя ради Христа, берегите, ограждайте себя молитвою. Что̀ здешнiя все радости, что̀ горести въ сравненiи спасенiя нашего!... О, если бы мы более заботились о спасенiи души: тогда все было бы хорошо!...“ Этими намеками пока и ограничилась Шереметева. Въ своихъ ответахъ ей Гоголь, однако, энергично настаивалъ на ясной передаче дошедшихъ до него слуховъ. Онъ, конечно, никакъ не могъ догадаться, что̀ тревожило сердце доброй старушки: ему представлялось что-то другое, какiе-нибудь литературные толки или, можетъ быть, сплетни по поводу ссоры съ Погодинымъ. Онъ говорилъ, что не имеетъ права оправдываться, потому что если бы даже слухи были и несправедливы, то это все-таки не могло бы „служить доказательствомъ, что въ немъ нетъ иныхъ и более дурныхъ качествъ“; но все-таки удивляется, что съ нимъ „употребляютъ такую загадочность“. Вскользь онъ даетъ между прочимъ почувствовать, что онъ съ своей стороны не сталъ бы судить о близкомъ человеке по слухамъ, ибо „“ (последнiя слова въ письме подчеркнуты). „Сказавши въ письме, что некоторые толки дошли до меня“, — говорилъ онъ — „я, признаюсь, разумею толки, возникшiе вследствiе литературныхъ отношенiй и некоторыхъ недоразуменiй, происшедшихъ еще въ пребыванiе мое въ Москве. Но какiе могутъ быть обо мне теперь толки такого рода, которые могли бы опечалить друзей моихъ — этого я не могу понять. Вы говорите, что васъ смущалъ одинъ слухъ, и не сказываете даже — какой слухъ. Какъ же я могу и оправдаться, если бы захотелъ, когда даже не знаю, въ чемъ меня обвиняютъ. Зачемъ вы, почтенный другъ, употребляете такую загадочность со мною? Неужели опасаетесь тронуть во мне щекотливую или чувствительную струну? Но на эту-то именно струну и следуетъ нападать“. Вотъ что̀ ответила на это Шереметева: „На письмо ваше и решительно на все подробно отвечать буду. Вы сами того желаете, чтобы просто все сказать. Говорите, переписка еще труднее, чемъ прежде, потому что возникаетъ въ душе вопросъ: будетъ ли отъ письма существенная польза и что-нибудь спасительное для брата и не будетъ ли повторенiе того, что̀ уже было сказано! Кажется, мы должны быть очень убеждены въ томъ, что сами по себе ни сказать, ни сделать ничего добраго не можемъ, , когда въ душе нашей нетъ иного желанiя, какъ утешить или успокоить ближняго, то наверное скажется то, что̀ надобно тутъ, и повторенiя не лишнiя, когда другъ друга понимаемъ (?!). Говорите, что теперь ни за что не сердитесь: слава Богу, да укрепитъ Онъ васъ въ сихъ чувствахъ, и что вамъ ни разу не случалось переменить мненiе о близкомъ вамъ человеке по какому-нибудь слуху или толкамъ. Мой другъ, по слуху менять мненiе ужасная несправедливость, не только противъ ближняго, но даже противъ себя. Слухи могутъ быть и очень часто бываютъ несправедливы. Допустимъ на минуту, что это даже и правда: неужели, кто мне былъ близокъ, я удалюсь отъ него за то, что онъ имелъ несчастiе подвергнуться ослепленiю, и оставить его въ то время, когда, можетъ быть, ему больше, нежели когда-либо, нужно товарищество души, его понимающей. Можетъ насъ огорчить действiе человека, но онъ самъ ни въ какомъ случае не перестаетъ быть намъ близокъ въ Іисусе Христе. Вотъ вы справедливо очень высоко сказали, что . О, если бы мы постигали вполне святость дружбы, — что это истинно неземное, а небесное чувство. Оно не умираетъ. Для чистой дружбы нетъ ни отсутствующихъ, ни умершихъ, все какъ на лицо и полно. Не понимаете, какiе слухи могутъ печалить, полагая, что я васъ такъ знаю, что все сказать можно. Не только знаю, но въ душе моей уверена, что лично до однихъ васъ относящееся можно все сказать просто, и уверена, что съ любовью примете. Но, мой другъ, есть случаи въ жизни, такое сцепленiе обстоятельствъ, что ставитъ въ какое-то затруднительное положенiе и совершенно отнимаетъ возможность свободно говорить, и делать ничего, какъ только молчать и молиться. Вамъ угодно, чтобы я сказала мое опасенiе за васъ. Извольте; помолясь, приступаю. Знайте, мой другъ, — говорю, какъ передъ Богомъ, передъ Коего мы некогда все предстанемъ, — слухи, можетъ, и несправедливы, но прiезжавшiе все одно говорятъ и оттуда пишутъ то же, — что вы предались одной особе, которая всю жизнь провела въ свете и теперь отъ него удалилась. Бывъ уже такъ долго вместе съ человекомъ, послужитъ ли эта беседа на пользу душе вашей? Мне страшно — въ такомъ обществе какъ бы не отвлеклись отъ пути, который вы, по благости Божiей, избрали. Вотъ вамъ какъ исповедь, мой другъ, что̀ меня за васъ такъ сильно и такъ давно уже огорчаетъ“. Далее следуетъ, однако, смягчающая прибавка: „Можетъ, вы печетесь о ея обращенiи, помоги Господи, и дай Боже и ей, и намъ, и всемъ спастись“.
Такое рискованное увещанiе оказалось, однако, не совсемъ удобнымъ по щекотливости дела. Оно покоробило Гоголя, и это былъ, кажется, единственный случай, когда слова Шереметевой вызвали въ немъ некоторое неудовольствiе. Гоголь решился даже попрекнуть Шереметеву любопытствомъ и просилъ ее непременно назвать по имени особу, сближенiе съ которой ее такъ взволновало. Но несмотря на категорическую постановку требованiя, Шереметева уклонилась отъ него, заметивъ, что она не имеетъ права и боится кого бы то ни было оскорбить словомъ. „Вы мой другъ“ — писала она — „не вняли моей просьбе, чтобы откровенность мою принять съ такою любовью, съ какой я говорила. Тогда бы вы ясно увидели, что привязанность и дружба къ вамъ заставили меня изложить ощущенiя души, вамъ постоянно преданной, “.
Такъ кончился этотъ эпизодъ. Современемъ, когда въ 1845 г. Смирнова проезжала черезъ Москву въ Калугу, куда мужъ ея былъ назначенъ губернаторомъ, и Шереметева, по желанiю Гоголя, рекомендовавшаго Александру Осиповну всемъ друзьямъ и знакомымъ, отправилась къ ней, то она изменила заранее составленное о ней неблагопрiятное мненiе и осталась совершенно очарована ея добротой и открытымъ непринужденнымъ обращенiемъ. Узнавъ же отъ Смирновой о мучившихъ ее болезняхъ и безпокойствахъ, Шереметева приняла самое живое участiе въ ея настроенiи, и обе женщины, столь далекiя одна отъ другой какъ по характеру, такъ и по воспитанiю, сошлись настолько, что собирались даже вступить въ переписку и Смирнова даже приглашала Шереметеву къ себе въ Калугу, но потомъ, однако, это не помешало Смирновой заочно относиться съ некоторой насмешливостью къ ея простодушной суетливости.
Нельзя не отметить, что во всей этой разсказанной нами комической исторiи резко бросается въ глаза между прочимъ прежняя условность и растяжимость многихъ понятiй о нравственности въ обществе и перепутанность отношенiй: въ то самое время, когда въ письмахъ своихъ къ Гоголю Смирнова съ аскетической нетерпимостью самому слову знакомыхъ нередко именно воплощенiемъ этой самой, столько презираемой ею, светской суеты. Это темъ более характерно для среды, влiявшей на Гоголя, что даже въ устахъ Смирновой, жажда духовнаго совершенствованiя которой для излишне строгихъ ревнителей благочинiя, а также для толпы близорукихъ судей, заслонялась ея живой и черезчуръ увлекающiйся натурой, — даже въ ея устахъ въ пренебреженiи къ свету звучитъ пуританская нотка...