Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава XXVII

Глава XXVII.

Но сношенiя Гоголя съ Языковымъ заслуживаютъ того, чтобы на нихъ остановиться и посвятить имъ особое вниманiе.

мiре обоихъ, повидимому, не было достаточнаго соответствiя и ихъ прiязнь опиралась преимущественно на личную симпатiю и на некоторыя внешнiя причины, такъ или иначе способствовавшiя ихъ сближенiю. Мы видели раньше, съ какимъ сочувствiемъ встретилъ Языковъ первыя произведенiя Гоголя, а Гоголь, въ свою очередь, еще задолго до личнаго знакомства съ Языковымъ восхищался его стихами. Мы говорили, что кроме того обаянiя, которое производила необыкновенная деликатность, мягкость и искреннее добродушiе Языкова, Гоголя сближало съ нимъ общее имъ обоимъ убежденiе въ высокомъ призванiи поэта и писателя вообще. Но нельзя сказать, чтобы между ними установилось истинное духовное общенiе и полное взаимное пониманiе, отличавшее напримеръ отношенiя Гоголя къ Смирновой, въ которой, вследствiе значительнаго сходства ихъ мiросозерцанiй, находило отголосокъ каждое его слово. Прежде всего Гоголь и Языковъ далеко не одинаковыми глазами смотрели на соединявшiя ихъ отношенiя. Языковъ виделъ въ Гоголе не более, какъ одного изъ более симпатичныхъ прiятелей, — и только. Нигде въ его переписке не заметно проявленiе предпочтительной дружбы къ Гоголю, хотя онъ относился къ нему неизменно съ искреннимъ сочувствiемъ и говорилъ о немъ всегда вполне серьезнымъ и уважительнымъ тономъ, что̀, при свойственной ему, правда, шутливой и добродушной насмешливости, распространявшейся на самыхъ близкихъ друзей, составляло решительное исключенiе. (Кроме Гоголя съ неизменнымъ уваженiемъ Языковъ относился только къ своему зятю, А. С. Хомякову). Но Языковъ былъ не только не склоненъ, подобно Смирновой, сочувствовать и вторить нравоучительнымъ разсужденiямъ Гоголя, но нетъ сомненiя, что они только едва скользили по душе его, не оставляя въ ней следовъ, и по прочтенiи сдавались на „крепкое храненiе“ одного изъ братьевъ, и это не потому, чтобы Языковъ находилъ неудовлетворительной философiю Гоголя, а просто въ силу совершенно несходнаго ихъ психическаго склада. Конечно, ничего подобнаго Гоголь и не подозревалъ; иначе онъ бы не сталъ расточать передъ Языковымъ свои „душевныя открытiя“, которымъ придавалъ совсемъ не обыденное значенiе. Въ противоположность отвлеченнымъ разсужденiямъ, переполняющимъ письма Гоголя за последнее десятилетiе, вся переписка Языкова до последнихъ дней его жизни изобиловала шутками, анекдотами, сообщенiемъ новостей, — однимъ словомъ, носила характеръ совершенно внешнiй, такъ сказать, фактическiй и безусловно чужда всякихъ отвлеченностей. Поэтому и разсужденiя Гоголя, такъ сказать, пропускались имъ мимо ушей и онъ относился къ нимъ вполне безразлично, не увлекаясь ими и не поражаясь ихъ странностями. Но, къ счастью, при выборе своихъ друзей, Гоголь, углубленный въ свой внутреннiй мiръ, соображался не столько съ ихъ действительными качествами, сколько съ предполагаемыми, и задаваясь нравственнымъ влiянiемъ на нихъ, чувствовалъ потребность не столько въ собеседникахъ, сколько въ слушателяхъ. Гоголь полюбилъ Языкова не только за его открытый характеръ и добродушiе, но еще больше за то, что онъ былъ для него поэтомъ, котораго ему предстояло направить на путь истинный, воодушевить возвышенными стремленiями и обратить на служенiе духовнымъ интересамъ. Выработавъ себе идеальный взглядъ на призванiе писателя, онъ не удовлетворялся желанiемъ осуществить его въ своей личной деятельности, но хотелъ способствовать и выполненiю его другими. Оттого его письма къ Языкову наполнены различными поощренiями и советами и оттого же, когда Гоголь узналъ отъ Языкова о много обещающемъ поэтическомъ таланте И. С. Аксакова, то онъ готовъ былъ съ такой же ревностью устремить свое влiянiе на этого юнаго тогда певца.

касающiеся леченiя, являются всегда более или менее отраженiемъ техъ мистическихъ взглядовъ, которые у него составлялись относительно своихъ собственныхъ болезней. Самой любимой темой его писемъ къ Языкову, кроме призывовъ къ строенiю лиры на возвышенный ладъ, были именно эти советы о леченiи; но въ чемъ же они состояли? Гоголь составилъ себе пагубное убежденiе, что все спасенiе для человека и писателя заключается въ самоуглубленiи и уменiи находить въ своей душе, очищенной посредствомъ молитвы, ответы, даваемые самимъ Богомъ. Этимъ уменiемъ онъ хочетъ поделиться съ своими друзьями и такимъ образомъ принести имъ пользу. Странно видеть, какъ мистицизмъ доводилъ Гоголя до ребяческаго самообольщенiя. Наставляя другихъ, Гоголь не имелъ никакой реальной опоры въ своихъ разсужденiяхъ и, блуждая ощупью, прибегалъ къ молитве, после которой чувствовалъ себя освеженнымъ и получалъ уверенность, что мучившiе его вопросы разрешены имъ будто бы по указанiю самого Бога. Само собой разумеется, что ответы приходили те, которые всего больше нравились Гоголю, и они его ободряли. Когда Гоголь спрашивалъ въ молитве, зачемъ ему посылаются молитвы, ответъ былъ тотъ, что болезни нужны и благодетельны, и это успокоивало его, такъ какъ гораздо отраднее было видеть въ болезняхъ таинственный путь къ совершенствованiю, нежели просто безсмысленный и прозаическiй тормазъ для деятельности; если онъ спрашивалъ объ успехе своей или чужой литературной деятельности, своей или чужой болезни, то ответъ также получался благопрiятный, и притомъ имевшiй еще то преимущество, что, по мненiю Гоголя, сомневаться въ немъ было бы неверiемъ и святотатствомъ. Когда Гоголь говоритъ Языкову, что „прозреваетъ въ его письме вследствiе своего внутренняго чутья“ даже сквозь „самыя развлеченiя и даже мази Иноземцева“, что отъ него „не такъ далеко время писанья и работы“, то это могло быть не однимъ утешенiемъ прiятеля, но и искренней уверенностью. Однажды даже, не имея возможности ехать къ Языкову навстречу во время ихъ пребыванiя за-границей, Гоголь въ молитве получилъ ответъ, что это даже вовсе и не нужно и можно обойтись безъ этого. „Я хотелъ было ехать къ тебе навстречу, въ Дрезденъ“, писалъ онъ, „но оробелъ при виде разстоянiя, усталъ сильно отъ поездокъ, да и карманъ сталъ изрядно тощеватъ. Впрочемъ, все это меня никакъ бы не остановило, если бы я только услышалъ, что присутствiе мое нужно“. Напротивъ, когда Языкову случалось делиться съ Гоголемъ какимъ-нибудь горемъ (однажды онъ жаловался ему на своихъ противниковъ, приверженцевъ западнической теорiи), то Гоголь отвечалъ ему не столько на эти жалобы, сколько на свои собственныя мысли. Онъ, правда, спешилъ съ словомъ утешенiя, но это слово походило скорее на назиданiе проповеди, нежели на советы друга. Самое характерное письмо Гоголя къ Языкову — это, по моему мненiю, письмо отъ 15 февраля 1844 г. изъ Ниццы. Здесь Гоголь развиваетъ целую теорiю утешенiя въ болезняхъ и скорбяхъ, не замечая въ своемъ увлеченiи, что все его доводы основываются на безконечномъ ряде „“, которыя не мешаютъ ему эти доводы считать гораздо основательнее и надежнее самыхъ строгихъ логическихъ аргументовъ.

отъ многихъ истины, онъ старался посвятить въ него и своихъ друзей. Онъ даетъ подробныя объясненiя Языкову, какъ следуетъ искать ответовъ на душевные запросы; но желая делиться съ другими своей мудростью, онъ наивно проситъ у нихъ, въ свою очередь, помощи въ такомъ же нравственномъ руководствованiи. „Будемъ добиваться ответовъ изъ глубины душъ нашихъ“, пишетъ онъ Языкову, „и что̀ найдемъ тамъ въ утешенiе себе, поделимся побратски“. Въ силу этого Гоголь приглашаетъ Языкова къ письменной беседе по поводу прочитанныхъ ими обоими книгъ духовно-нравственнаго содержанiя. Но вотъ примеръ другаго, еще более страннаго противоречiя. Советуя Языкову прибегнуть къ помощи известнаго доктора Призница, Гоголь хочетъ сообщить ему собственное увлеченiе и преувеличенную веру въ чудесное исцеленiе Призницемъ больныхъ. Въ леченiи Призница Гоголь ценитъ не столько медицинскiя знанiя, сколько оригинальные прiемы, имъ употребляемые. Онъ особенно восхищается, что Призницъ нимало не смущается, напр., дурной погодой, лихорадочнымъ состоянiемъ больныхъ и проч. „Призницу это ни по чемъ!“ съ восторгомъ говоритъ Гоголь, и тотчасъ спешитъ дать мистическое объясненiе успехамъ его леченiя. „Въ письме Россета не столько самая вода изумила меня своимъ действiемъ изумительнымъ, сколько генiй исцеляющаго ею, передъ которымъ мы все должны поклониться, и это просто грехъ на душе нашей, если мы этого не сделаемъ“, потому что „это значило бы не благоговеть передъ величествомъ Божiимъ, вселившимъ въ человека такое откровенiе, на благо намъ, въ упрекъ нашей гордости и въ оплеванiе жалкихъ хитростей ума нашего“. Ясно, что при такихъ взглядахъ, чемъ что̀ представлялось невероятнее и необъяснимее, темъ больше внушало къ себе доверiя со стороны Гоголя. Но когда Языковъ не последовалъ совету Гоголя и, отчаявшись въ помощи медицины, устремился скорее на родину, то у Гоголя нашлась другая теорiя, по которой въ сущности никакiе врачи, самые генiальные, ничего не могутъ сделать и всю надежду следуетъ возложить исключительно на молитву и помощь Божiю. Такъ Гоголь писалъ уже Языкову: „Мне кажется, что все мази и притиранiя надобно понемногу отправлять за окошко. Тело твое возбуждали довольно; пора ему дать даже необходимый отдыхъ, а вместо того следуетъ дать работу духу. На болезнь нужно смотреть, какъ на сраженiе“ и проч.. „Средства физическiя могутъ отыскаться многiя. Изъ нихъ, конечно, действительнее всехъ для тебя Призница; но тебе нужно освеженiе душевное“. Итакъ, значенiе советовъ Призница и всякаго вообще леченiя въ глазахъ Гоголя являлось то чрезвычайно важнымъ, то совершенно ничтожнымъ. Но Гоголь все-таки съ своей точки зренiя былъ последователенъ: онъ во всемъ и везде виделъ тайну, которую старался угадывать более или менее одинаковымъ фантастическимъ способомъ.

Раздел сайта: