Глава XXV.
Такъ мучился Гоголь всевозможными тревогами и заботами, иногда не зная даже, кто былъ настоящимъ виновникомъ его злоключенiй; но у него нашлась и въ Риме, какъ недавно въ Москве, отрада въ лице людей, искренно его любившихъ и по истине прекрасныхъ и чистыхъ душой. Такими явились на этотъ разъ, кроме А. А. Иванова, Н. М. Языковъ и (позднее) А. О. Смирнова.
—————
—чу изъ Дрездена отражается еще то прiятное настроенiе, въ которомъ все общество оставило Ганау; онъ старался и въ покинутомъ страдальце поддерживать бодрость и действовать на него словомъ утешенiя. „Отныне взоръ долженъ былъ светло и бодро вознесенъ горе“, писалъ онъ: „для сего была наша встреча“. Отрадное расположенiе духа Гоголя объяснялось, конечно, и обычнымъ оживляющимъ действiемъ на него дороги и темъ, что письмо было написано въ „душевную минуту“. Впрочемъ оно было единственнымъ веселымъ письмомъ, после котораго Языкову приходилось читать чаще всего въ его письмахъ следы раздраженiя и недовольства. Хотя и въ следующемъ письме Гоголь повторялъ: „у меня на душе хорошо и светло. Дай Богъ, чтобы у тебя также было светло и хорошо во время твоего ганавскаго затворничества“, но уже въ этомъ письме Гоголь съ неудовольствiемъ разсказывалъ о томъ, что его „предательски завезли въ Петербургъ“. Дело было въ томъ, что къ сопровождавшему его обществу, присоединились мало знакомыя ему лица, присутствiя которыхъ онъ никогда не могъ выносить. Еще раньше по поводу какой-то приписки Гоголя къ письму Петра М—ча, не попавшей въ изданное г. Кулишемъ собранiе его писемъ, Языковъ съ безпокойствомъ осведомлялся у родныхъ: „Отчего хмурился Гоголь? Не пугало ли его путешествiе столь многолюдное и сутолочное и не робелъ ли онъ молодой дамы?“ Въ другой разъ онъ пишетъ объ этомъ подробнее: „Я получилъ письмо отъ Гоголя уже изъ Москвы. Онъ недоволенъ своимъ путешествiемъ съ нашими: онъ-де завезенъ противъ воли въ Питеръ и сделалъ такимъ образомъ большой крюкъ. Верно, Гоголь въ хандре съ дороги. Въ Москве онъ поселился въ отдаленности отъ суеты мiрской, на Девичьемъ поле, никуда не ездитъ“ и проч.
„твердъ и пересиливаетъ себя и болезнь свою“, но много горечи заключалось для него уже въ необходимости обращаться къ властямъ, и къ тому же съ этимъ деломъ для него былъ связанъ вопросъ существованiя. Изъ Москвы онъ горько жаловался Плетневу: „О какъ бы мне нуженъ былъ теперь тихiй мой уголъ въ Риме, куда не доходятъ до меня никакiя тревоги и волненiя! Но что̀ же делать? У меня больше никакихъ не осталось средствъ. Я думалъ, что устрою здесь дела и могу возвратиться: вышло не такъ“. Гоголя жестоко мучилъ сделанный для этого Жуковскимъ долгъ въ 4000 руб.
прiятелю: „Жизнь наша можетъ быть здесь (въ Москве) полно-хороша и безбурна; никакого безпокойства нетъ ни отъ кого“; если онъ тогда соблазнялъ Языкова перспективой прiятной уединенной жизни въ Москве, то въ начале 1842 г. настроенiе его существенно изменилось: насколько онъ прежде стремился въ Москву, настолько теперь нетерпеливо рвется изъ нея. Ему не терпелось ехать за-границу, все въ тотъ же излюбленный Римъ и къ другу своему Языкову. Какъ ни страннымъ могъ бы показаться такой планъ въ виду пребыванiя Языкова въ Ганау вдали отъ Рима и почти въ безпомощномъ состоянiи, но Гоголю успела уже крепко запасть мысль о необходимости переселить друга въ вечный городъ, который для него самого былъ всегда источникомъ неисчерпаемыхъ наслажденiй. Въ согласiи же Языкова трудно было сомневаться при известной мягкости и податливости его характера.
Быстрая перемена плановъ Гоголя должна была, конечно, не мало изумить Языкова. Прежде всего онъ не былъ подготовленъ первымъ восторженнымъ письмомъ, въ которомъ восхвалялась Москва и ея климатъ, самая жизнь въ ней, къ неожиданному заявленiю Гоголя, что онъ не можетъ оставаться долго въ Россiи, что не можетъ въ ней успешно работать и проч. Въ третьемъ письме своемъ Гоголь, такъ недавно писавшiй С. Т. Аксакову: „теперь я вашъ, Москва моя родина“, превозносившiй ее и въ письмахъ къ Языкову, обещаетъ снова ехать къ нему въ Ганау. Онъ писалъ уже Языкову: „Меня мучитъ светъ и сжимаетъ тоска, и какъ ни уединенно живу здесь я, но меня все тяготятъ здешнiе пересуды, и толки и сплетни. Я чувствую, что разорвались последнiя узы, связывавшiя меня со светомъ. Мне нужно уединенiе, решительное уединенiе. О какъ бы весело провели мы съ тобой дни вдвоемъ за нашимъ чуднымъ кофеемъ по утрамъ, расходясь на легкiй, тихiй трудъ и сходясь на тихую беседу за трапезой и ввечеру! Я не рожденъ для треволненiй и чувствую съ каждымъ днемъ и часомъ, что нетъ выше удела на свете, какъ званiе монаха. Я прiеду самъ за тобою. Здоровье мое сделалось значительно хуже. Мне советуютъ ехать въ Гастейнъ... “ Строки эти поразили Языкова и произвели на него сильное впечатленiе, хотя и не въ томъ смысле, какъ ожидалъ Гоголь. Странная особенность Гоголя говорить въ письмахъ только о настроенiи, не посвящая своихъ корресподентовъ въ причины, обусловливавшiя его, — особенность, замечаемая еще въ самыхъ раннихъ письмахъ его юности, заставляла многихъ подозревать его въ скрытности и непонятной страсти къ мистификацiй; онъ и былъ, конечно, скрытенъ въ указанномъ выше значенiи, и это мешало ему иногда передавать близкимъ друзьямъ свои истинныя чувства. Вследствiе этого онъ представлялъ для большинства людей, съ которыми имелъ какiя бы то ни было отношенiя, странную загадку, и многiе изъ нихъ недоумевали передъ неожиданными выводами изъ известныхъ одному Гоголю посылокъ. Такъ точно былъ удивленъ и сбитъ съ толку упомянутымъ письмомъ и Языковъ. Онъ такъ отозвался о Гоголе по этому поводу въ письме къ своей невестке Елизавете Петровне Я—вой: „Гоголь до невероятности раздражителенъ и самолюбивъ, какъ-то болезненно; хотя въ немъ это не заметно съ перваго взгляда, но темъ хуже для него! Въ Москве онъ только и бываетъ, что у Хомяковыхъ“. „Я ихъ люблю“, пишетъ онъ, „и у нихъ отдыхаю душою“. Но всего лучше раскрываютъ впечатленiе Языкова отъ письма Гоголя следующiя строки: „Я вчера получилъ письмо отъ Гоголя, въ которомъ онъ говоритъ, что наши путешественники“ (надо сказать, что Гоголь собирался къ Языкову съ братомъ последняго Петромъ Михайловичемъ и его управляющимъ Балдовымъ) „писали къ нему, чтобы онъ былъ готовъ къ отъезду (письмо изъ Москвы отъ 30 марта). Гоголь продолжаетъ хандрить немилосердно; говоритъ, что его болезнь (?) крайне усиливается отъ досадъ, имъ въ Москве претерпеваемыхъ. Не знаю, что̀ это значитъ. Я вообще не понимаю еще, что̀ его тревожитъ и чего онъ хочетъ“. Письмо Гоголя, удивившее Языкова, въ самомъ деле должно было показаться ему страннымъ, кроме указанныхъ прежде соображенiй, уже потому, что ему, не посвященному въ причины хандры Гоголя, были непонятны его сбивчивыя объясненiя своихъ чувствъ. Во-первыхъ, оно начиналось словами: „Письма моего ты не понялъ. Я самъ виноватъ: я писалъ его непонятно, потому что, признаюсь, мне не хотелось, мне было страхъ тяжело обнаружить передъ тобою мое положенiе. Неужели ты думаешь, что въ самомъ деле меня могутъ смутить какiя бы то ни было сплетни? Да я, пожалуй, самъ про себя готовъ выдумать такiя сплетни, какихъ и не приснится никому. Признаюсь, мне было тяжело смущать и тебя. Я назвалъ ихъ (?) неопределенно сплетнями. Мне тяжело было представить тебе иное въ печальномъ виде, которымъ я манилъ тебя, какъ светлымъ“. Можно предполагать, что Языкову немного больше удалось понять изъ этого письма, чемъ изъ предыдущаго. Правда, Гоголь делаетъ и более прозрачные намеки, но опять неудовлетворительные для того, кому была неизвестна сущность дела хотя бы въ самомъ бегломъ очертанiи. „Можно бы не смутился“, продолжалъ Гоголь, „если бы эти гадости состояли просто изъ однихъ подлыхъ толковъ; но эти гадости, сплетни или каверзы, или какъ хочешь вообрази ихъ себе, лишили меня всего, грозили отнять даже мои бедныя средства существованiя. Эти гадости довели меня до последней крайности нужды, заставили меня быть безчестнымъ передъ теми, у которыхъ я взялъ деньги съ обещанiемъ выплатить въ назначенное время“ и проч. Мы уже знаемъ, въ чемъ было дело, но не зналъ и не могъ знать этого Языковъ.
Между темъ сборы Гоголя и Петра М—ча Языкова въ Ганау затягивались на неопределенное время. Вместо того, чтобы скорее привести въ исполненiе свое благое намеренiе, которымъ онъ было оживилъ стосковавшагося брата, П. М—чъ поехалъ по деламъ въ Симбирскъ и въ Репьевку и тамъ остался надолго. Наконецъ Гоголь, устроивъ свои дела по печатанiю „Мертвыхъ Душъ“ и видя, что ждать П. М—ча и Балдова пришлось бы слишкомъ долго, двинулся въ путь одинъ. Передъ отъездомъ онъ написалъ своему другу небольшую записочку, начинающуюся словами: „Петръ М—чъ не едетъ. Но я еду къ тебе“ и проч. (Письмо это неверно присоединено г. Кулишемъ къ письму отъ 30 марта, въ подлиннике оно представляетъ совершенно отдельное письмо, и, безъ сомненiя, было писано уже на отъезде).