Глава XX.
Тяжелое нравственное состоянiе продолжало упорно преследовать Гоголя за границей, сделавшись совершенно невыносимымъ, когда ему пришлось снова обратиться за денежной помощью къ московскимъ друзьямъ. Мы уже знаемъ, что готовность москвичей доказывать свою дружбу самымъ деломъ побуждала его въ подобныхъ случаяхъ предпочитать именно ихъ услуги, чемъ съ другой стороны, какъ вскоре выяснилось, сильно оскорблялся Плетневъ по давности отношенiй претендовавшiй на исключительное доверiе Гоголя и съ досадой видевшiй себя отстраненнымъ московскими „раскольниками“. Его самолюбiю казалось обиднымъ, что после столькихъ оказанныхъ имъ одолженiй Гоголь отдалилъ его отъ себя на значительное разстоянiе. Съ горечью и чувствомъ оскорбленнаго достоинства Плетневъ выговаривалъ Гоголю: „Ко мне ты заезжалъ, какъ на станцiю, а къ нимъ какъ въ свой домъ“. Но Гоголю слишкомъ часто приходилось утруждать друзей просьбами, при чемъ онъ прежде всего соображался съ собственными нуждами и удобствами, забывая о требованiяхъ друзей и никакъ не умея приспособиться къ ихъ оригинальному соперничеству. Страннее всего то, что его недипломатичность возбуждала въ нихъ порой крупное недовольство, но все-таки, хотя и тяготясь безпрестанными докуками, каждая сторона стремилась во что бы то ни стало удержать за собой монополiю дружбы и одолженiй, и это опять ставило Гоголя между двухъ огней и снова на него сыпались упреки въ нежеланiи поступать открыто и въ неспособности къ настоящей дружбе. Въ результате Гоголь все больше чувствовалъ себя скомпрометтированнымъ въ глазахъ какъ московскихъ, такъ и петербургскихъ друзей.
Въ первые годы своихъ заграничныхъ скитанiй Гоголь еще могъ располагать собой гораздо свободнее: тогда по его собственному уверенiю, стоило ему написать одно слово въ Петербургъ, чтобы получить во всякое время требуемую сумму частью отъ Смирдина за проданные экземпляры своихъ книгъ, частью отъ Жуковскаго (черезъ Плетнева), почти перiодически испрашивавшаго для него пособiя у императорской власти. Но уже подъ конецъ своего перваго продолжительнаго пребыванiя за границей Гоголь не былъ въ состоянiи покрывать изъ этихъ источниковъ все возраставшiе расходы и долженъ былъ вступить на другую дорогу. Такъ въ 1838 г. онъ занялъ довольно крупную сумму у Прокоповича, но оказалось, что у последняго свободныхъ денегъ не было и онъ принужденъ былъ, въ свою очередь, войти въ долги. Пришлось подумать о замене этого займа новымъ... „Извещенiе твое, что ты долженъ прибегнуть къ займу, для того чтобы доставить мне эту сумму“ — писалъ Гоголь — „меня смутило“. Обращаться снова къ подобнымъ рискованнымъ просьбамъ было непрiятно, и вотъ теперь кредиторомъ избирается более состоятельное лицо. Въ декабре 1838 года Гоголь просилъ о займе ужъ Погодина, отъ котораго и получилъ две тысячи рублей, отчасти предназначавшiяся для выручки попавшаго въ беду Данилевскаго. На первый разъ Погодинъ выслалъ деньги скоро и охотно, чемъ даже тронулъ Гоголя писавшаго ему: „Благодарю тебя, добрый мой, верный мой, много, много благодарю тебя! Далеко, до самой глубины души тронуло меня ваше безпокойство обо мне! Столько любви! столько заботъ! За что это меня такъ любитъ Богъ? Боже, я недостоинъ такой любви!“ Этотъ дружескiй поступокъ Погодина Гоголь не могъ отрицать даже въ пору своего ожесточеннаго раздраженiя противъ последняго и вотъ чемъ можно объяснить его слова: „великодушiе составляетъ основную черту его характера“, сказанныя въ то время, когда въ душе Гоголя бушевала злоба противъ Погодина. Данилевскаго же самолюбивый Гоголь извещалъ о полученiи денегъ отъ Погодина въ несколько прiукрашенномъ виде: „Я, прiехавши въ Римъ, нашелъ здесь для меня 2000 франковъ отъ добраго моего Погодина, который, не знаю, какимъ образомъ, пронюхалъ, что я въ нужде, и прислалъ мне ихъ. Они мне были очень кстати, — темъ более, что дали возможность уплатить долгъ Валентини (банкиру), который лежалъ у меня на душе, и переслать эту безделицу къ тебе“. Спустя два года Гоголь вторично просилъ у Погодина уже две тысячи рублей для уплаты долга Иванову и для заказа копiй съ перуджиновскихъ или рафаэлевскихъ головокъ Спасителя, стоившихъ очень дорого и предназначавшихся въ даръ преосвященному Иннокентiю. Некогда г. Кулишъ высказывалъ предположенiе, что такiе заказы делались Гоголемъ для того, чтобы передавать ихъ „своимъ богатымъ друзьямъ, для которыхъ ничего не стоило покрыть подобные расходы, а между темъ они прiобретали копiи съ разныхъ художественныхъ произведенiй, по выбору такихъ людей, какъ Гоголь и Ивановъ“. Это предположенiе само по себе имело бы большую вероятность, но дело въ томъ, что въ одномъ месте переписки мы находимъ ясное указанiе настоящей цели этихъ заказовъ. Въ 1845 г. Гоголь однажды писалъ А. О. Смирновой: „На выставку академiи въ Петербургъ прибудетъ, можетъ быть, весной или летомъ, въ числе другихъ картинъ, изъ Рима, головка Спасителя изъ Преображенiя Рафаэля, копированная Шаповаловымъ и принадлежащая мне. Отправьте отъ моего имени преосвященному Иннокентiю въ Харьковъ“. Во второй разъ Погодинъ уже не очень спешилъ исполнить просьбу друга и, какъ мы выше говорили, Гоголь долго безпокоился о замедленiи въ высылке и полученiи денегъ. Наконецъ въ 1842 г., въ бытность свою въ Москве, выписывая для свиданiя мать изъ Полтавы, Гоголь задолжалъ Погодину еще больше и окончательно вывелъ изъ терпенiя своего тугого на денежныя выдачи прiятеля. Общая цифра долга Погодину незаметно возросла до 4500 р. и последнiй никакъ не могъ относиться къ этому равнодушно, считая Гоголя, какъ мы знаемъ, обязаннымъ удовлетворять его не только деньгами, но и литературными вкладами въ „Москвитянинъ“. Заметимъ кстати, что при чтенiи воспоминанiй о Гоголе С. Т. Аксакова необходимо всюду принимать въ соображенiе умиротворяющiй, спокойный тонъ разсказа; въ этомъ тоне отразилась прежде всего ровная, деликатная натура писавшаго; но действительность, конечно, представляла не мало сглаженныхъ въ этомъ спокойномъ эпическомъ изложенiи шероховатостей въ отношенiяхъ друзей, между которыми не обходилось безъ бурь. Въ качестве посредника въ ссоре Гоголя и Погодина С. Т. Аксаковъ не проявилъ сильнаго характера*: сначала онъ былъ на стороне Гоголя и, какъ могъ, старался защищать его отъ вандализма Погодина, но действовалъ слишкомъ не энергично; онъ написать Гоголю непрiятное письмо, хотя со временемъ и раскаялся въ томъ, говоря: „теперь для меня это очень прискорбно, но прошедшаго не воротишь“. За этими сентиментальными выраженiями раскаянiя скрыта, однако, целая буря, какъ видно изъ разъяреннаго тона записки Погодина: „Вы не советуете! Гоголь разсердится! Да помилуйте Сергей Тимофеевичъ, что̀ я въ самомъ деле за козелъ искупленiя! Да если бъ я изрезалъ въ куски „Ревизора“ и разсовалъ его по угламъ своего журнала, то и тогда Гоголь не долженъ бы былъ сердиться на меня“.
А въ это время Гоголю не хотелось отрывался ни для чего на свете, не только ради „Москвитянина“, отъ своего, какъ онъ думалъ, святого труда!...
„Мертвыхъ Душъ“ и полнаго собранiя сочиненiй; но для этого нужно было время, а Погодинъ ждать не хотелъ и къ тому же сначала приходилось только уплачивать типографскiе расходы, такъ какъ, по свидетельству С. Т. Аксакова, „Мертвыя Души“ печатались въ долгъ, а бумагу былъ вынужденъ взять на себя въ кредитъ опять тотъ же Погодинъ. Въ то же время изъ Петербурга совершенно не предвиделось „ни одного изъ техъ подарковъ, которые получались прежде, когда тамъ былъ Жуковскiй“. Правда, какъ видно изъ переписки съ Аксаковымъ, Гоголь и по выходе „Мертвыхъ Душъ“ питалъ надежду на царскую милость, но эту мысль не легко было привести въ исполненiе безъ содействiя Жуковскаго. Пробывъ проездомъ несколько дней въ Петербурге отчасти и для названной цели, Гоголь долженъ былъ уехать, решивъ, что всему этому предстоитъ совершиться после его отъезда. При этомъ онъ, разумеется, разсчитывалъ на А. О. Смирнову и М. Ю. Вiельгорскаго, но не малымъ препятствiемъ служила неловкость возлагать на этихъ лицъ, которыхъ Гоголь пока не решался слишкомъ безпокоить, щекотливыя порученiя къ самому государю.
1886, т. II, стр. 277 и дальше, всю исторiю о томъ, какъ, сознавая недостатки своего друга Александра Панаева, какъ актера, и безспорныя преимущества въ этомъ отношенiи студента Балясникова, Аксаковъ поступилъ даже недобросовестно, отдавъ роль генерала Панаеву потому, что другъ умелъ его хорошо упросить).