Глава XLVI.
Но все разсказанное представляетъ дело только съ одной стороны. При всемъ обаянiи грацiозно-женственной воспрiимчивости ко всему изящному Смирновой и молодыхъ дочерей графини Вiельгорской, при всехъ радостяхъ согласной жизни целаго кружка, было бы несправедливо назвать вполне счастливымъ ни одного изъ его членовъ. Напротивъ, у каждаго было более или менее тяжелое горе. Въ такой обстановке Гоголю съ еще более неумолимой очевидностью выяснялось, что его силы падали и талантъ угасалъ. Разумеется, онъ не имелъ духа признаться себе въ этомъ, но переписка его сохранила явные следы борьбы въ немъ широкихъ надеждъ съ тайнымъ страхомъ за будущее.
Укажемъ, напр., на то, что, уверяя Жуковскаго, что „трудъ и терпенiе, даже приневоливанiе себя награждаютъ много“ и что „такiя открываются тайны, которыхъ не слышала дотоле душа“, что ему, наконецъ, „многое въ мiре становится ясно“, въ письмахъ техъ же самыхъ чиселъ къ Языкову Гоголь не могъ удержаться отъ тоскливо звучащихъ жалобъ на свои недуги, на неспокойство духа и на то, что хотя „погода прекрасная, всегдашнее солнце, но не работается такъ, какъ бы хотелъ“. Научившись открывать „душевныя тайны“ и теряя способность творчества, Гоголь чувствовалъ вдвойне необходимость искать утешенiя въ религiи. Теперь онъ читалъ уже Александре Осиповне не „Илiаду“, какъ въ Бадене, а чаще заставлялъ ее заучивать псалмы и давалъ ей выписки изъ сочиненiй святыхъ отцовъ.
Но если неудовлетворенность жизнью и обстоятельствами была другимъ могущественнымъ звеномъ (кроме указаннаго прежде), скрепившимъ тесно отношенiя занимающаго насъ кружка, то при этомъ общемъ сходстве индивидуальность и личныя условiя каждаго его члена вносили, несомненно, известное разнообразiе. Мы знаемъ уже, что Смирнова въ минуты хандры, навещавшей ее даже въ Ницце, страдала отъ сознанiя утраты молодости и свежихъ душевныхъ силъ, отъ собственныхъ увлеченiй и неуменiя себя сдерживать, наконецъ отъ недовольства жизнью. Она внутри себя носила корень жестокой душевной отравы, отъ которой искала и не находила избавленiя. Въ Гоголе ей необходимъ былъ поверенный ея нравственныхъ мукъ, какъ нуженъ бываетъ духовникъ человеку, въ трудную минуту жизни обратившемуся къ утешенiямъ религiи. Не имея, по своей пылкости и страстности, силъ для внутренней борьбы, она искала помощи извне. Гоголь при этомъ былъ для нея темъ же, что Равиньянъ, Павскiй и Наумовъ, ея православные и католическiе успокоители, но только не случайный и временный собеседникъ, какъ все названныя лица, а человекъ, связанный съ нею глубокими, неразрывными узами дружбы. Иногда же онъ просто освежалъ ее и оживлялъ остроумной беседой, что̀ такъ тонко подметила маленькая девочка, дочь Смирновой, Надежда Николаевна: „Maman est malade, parce qu’elle n’a personne pour causer avec elle, je sais, qu’ à Nice elle avait toujours Gogol pour la distraire, quand elle était nerveuse“.
въ Петербурге. Она страстно любила мужа и любовалась имъ еще въ детстве. С. М. Соллогубъ въ рукописныхъ запискахъ разсказываетъ, какое впечатленiе онъ производилъ на нее еще мальчикомъ: „Mon père était un enfant d’une grande beauté. Ayant herité de son père du titre du grand chevalier de Malte dont il portait l’uniforme et la croix maçonnique, mon père passait un jour au dessous d’un balcon, sur lequel se tenait une petite fille de cinq ans. — „Pray look, what a fine boy he is“, dit-elle à sa bonne. „I wish him to be my hysband“. „Cette petite était Louise, princesse de Byron, qui plus tard en effet devint ma mère“.
Впрочемъ указанное обстоятельство, а также горечь вечно скитальческой жизни при любви Луизы Карловны къ спокойной домашней обстановке и тяжелое чувство сиротства, долго не покидавшее ее после смерти Іосифа Михайловича, какъ недуги хроническiе, были ничтожны въ сравненiи съ острой болью, которую возбуждали въ ея сердце частыя разлуки съ Софьей Михайловной, первой дочерью ея, вышедшей замужъ и отделившейся отъ остальной семьи. Последняя погрузилась всей душой въ семейную жизнь, наклонность къ которой унаследовала отъ матери. Не говоря уже о глубокой привязанности къ мужу, она пользовалась, въ свою очередь, взаимностью и съ его стороны. Достаточно было Соллогубу находиться некоторое время въ разлуке съ женой, какъ онъ начиналъ тосковать и грустить, а увидевшись съ нею снова, оставался некоторое время преимущественно въ ея обществе. Но при всемъ томъ между ними далеко не было того согласiя во вкусахъ, которое столь необходимо для счастливой супружеской жизни. Насколько Софья Михайловна была привязана къ домашнему очагу и склонна была находить счастье въ кругу немногихъ близкихъ людей, лишь по необходимости поддерживая свои светскiя отношенiя, настолько мужъ ея, человекъ живой, блестящiй, разностороннiй, всей душой былъ преданъ светскому круговороту. Замкнуться въ семье было выше его силъ. Въ своихъ „Воспоминанiяхъ“ Соллогубъ откровенно и правдиво характеризуетъ свои отношенiя къ первой жене. „Съ женитьбой“, — разсказываетъ онъ, — „образъ жизни мой изменился; я, каюсь, не родился домоседомъ и часто злоупотреблялъ слабостью, свойственной всемъ пишущимъ людямъ, шататься всюду и везде“. Вотъ это излишнее пристрастiе къ свету, хотя въ сущности невинное, приводило въ сильнейшее негодованiе строгую, даже щепетильную Луизу Карловну. Последняя представлялась Соллогубу женщиной излишне притязательной. Съ другой стороны, любя жену, Соллогубъ былъ все-таки не совсемъ доволенъ темъ, что она „хотя сызмала жила въ свете, но не любила его; все ея время поглощала беззаветная любовь къ детямъ“. Соллогубу казалось страннымъ и непонятнымъ, что жена его, „которая любила и ценила искусство и сама была одарена редкими музыкальными способностями и прекрасно также рисовала“, нисколько не заботилась о свете (что̀ происходило отчасти и отъ излишней скромности и недоверiя къ своимъ силамъ) и жила исключительно семьей и въ семье.
Кроме того, у Соллогуба при огромномъ таланте решительно не было никакой выдержки въ труде. Живя съ нимъ въ Ницце, Гоголь не разъ имелъ случай ясно убедиться въ томъ, что русская литература не получитъ отъ него и малой доли того, чего была бы въ праве ожидать. „Соллогубъ, кажется, больше охотникъ ездить по вечеринкамъ, нежели писать“, жаловался онъ Языкову. Верно оценилъ его Гоголь и въ следующихъ строкахъ письма къ Плетневу: „Никто не щеголяетъ такимъ правильнымъ, ловкимъ и светскимъ языкомъ; слогъ Соллогуба точенъ и правиленъ во всехъ выраженiяхъ и оборотахъ. Остроты, наблюдательности, познанiя всего того, чемъ занято наше высшее модное общество, у него много. Одинъ только недостатокъ: не набралась еще собственная душа автора содержанiя более строгаго, и не доведенъ еще онъ своими внутренними событiями къ тому, чтобы строже и отчетливее вообще взглянуть на жизнь“. Слова эти, сказанныя съ точки зренiя аскетическаго мiросозерцанiя Гоголя, темъ не менее справедливы вообще. Самъ Соллогубъ въ своихъ „Воспоминанiяхъ“ признается, что всегда смотрелъ на себя не какъ на писателя по профессiи, а какъ на случайно прикомандированнаго къ русской литературе. Не разъ разсказываетъ онъ о томъ, какъ Гоголь нередко ему говаривалъ: „Пишите, поставьте себе за правило хоть два часа въ день сидеть за письменнымъ столомъ и принуждайте себя писать“.
Гоголь зналъ о горе Вiельгорскихъ и сначала ни за что не хотелъ поселиться у нихъ въ доме Paradis, но жилъ rue de France на квартире возле виллы Смирновой (villa Lilles, ныне villa Lyano), а домъ Paradis находился за la Bacca въ villa Cesole.
Иногда графиня, поверяя Гоголю свои огорченiя, ставила его въ затруднительное положенiе: до такой степени внезапная ея откровенность съ нимъ противоречила ея обычной холодности обращенiя со всеми. Случалось, что Гоголь, какъ ни любилъ и уважалъ графиню, утомленный ея жалобами на нездоровье дочери и на разныя жизненныя невзгоды, уходилъ освежиться куда-нибудь подальше въ горы. Во всякомъ случае эти невзгоды слишкомъ удручающимъ образомъ отзывались въ душе гордой графини, если эта сильная характеромъ женщина впадала въ тонъ жалобы на судьбу. Намъ было важно указать все это потому, что иначе, встречая въ письмахъ Гоголя къ Вiельгорскимъ почти на каждомъ шагу советы не предаваться унынiю, безъ знакомства съ реальными фактами, порождавшими это настроенiе, мы могли бы видеть во всехъ подобныхъ местахъ единственно безсодержательную и дешевую проповедь привычнаго моралиста, чего на самомъ деле вовсе не было.
къ нимъ онъ незаметно перешелъ отъ церемонной уклончивости къ откровенной и притязательной роли диктатора совести. Прошло еще несколько времени, и онъ уже съ убежденiемъ утверждалъ, что его, который „въ сущности своей есть совершенная дрянь, Провиденiе не безъ цели поместило въ доме Paradis, чтобы“, говорилъ онъ, „правила (противъ унынiя) перешли изъ моихъ рукъ въ ваши“. Свою задачу Гоголь понялъ какъ призванiе научить Вiельгорскихъ отыскивать внутри себя „душевные ответы“, въ извлеченiи которыхъ изъ собственной души онъ усердно тогда упражнялся.
Въ такомъ положенiи было дело, когда Гоголь и Смирнова разстались съ Вiельгорскими въ марте 1844 года.