Глава XLV.
Переходимъ теперь къ более подробному обзору отношенiй Гоголя къ семейству Вiельгорскихъ.
Неизвестно въ точности, къ какому времени следуетъ отнести первое знакомство Гоголя съ Вiельгорскими; но, во всякомъ случае, короткiя отношенiя установились между ними не раньше конца 1838 года, когда, какъ мы знаемъ, Гоголь сблизился въ Риме съ молодымъ графомъ Іосифомъ Михайловичемъ. Прежде этого Вiельгорскiе, безъ сомненiя, знали Гоголя по слухамъ отъ общихъ прiятелей и по его литературному имени, но едва ли даже часто встречались съ нимъ. Знакомство началось чрезъ посредство А. О. Смирновой, которая подружилась съ Вiельгорскими еще въ 1826 году въ бытность свою фрейлиной императрицы Марiи Феодоровны, когда она ежедневно виделась съ графиней Луизой Карловной, также любимицей императрицы. Въ Москве во время коронацiи государя Николая Павловича оне были уже почти неразлучны.
страстнаго танцора, и въ то же время образованнейшаго и весьма начитаннаго человека, обладателя превосходной библiотеки и, между прочимъ, масона; изъ его жены, Луизы Карловны, урожденной принцессы Биронъ, особы, представлявшей въ своемъ характере своеобразное соединенiе религiозности и замечательной доброты съ внешней холодной недоступностью дамы высшаго круга; наконецъ, детей ихъ: Іосифа Михайловича, товарища по воспитанiю покойнаго императора Александра II и рано умершаго прiятеля Гоголя, Михаила Михайловича, служившаго впоследствiи при посольстве въ Берлине, Аполлинарiи (или Аполлины) Михайловны, впоследствiи Веневитиновой, Софьи Михайловны, вышедшей замужъ въ 1840 г. за известнаго писателя Соллогуба, и Анны Михайловны (которую въ семейномъ кругу называли обыкновенно Анолиной Михайловной). Женскiй персоналъ семьи безусловно не могъ быть знакомъ Гоголю въ тридцатыхъ годахъ, такъ какъ еще въ 1828 году, до переезда его изъ Малороссiи въ Петербургъ, Вiельгорскiе почти целымъ домомъ переселились въ Вюрцбургъ для леченiя хворавшаго съ младенчества младшаго сына, Михаила Михайловича. Съ техъ поръ они оставались за границей почти безвыездно вплоть до сороковыхъ годовъ. Въ Петербурге находился въ это время только самъ Михаилъ Юрьевичъ съ старшимъ сыномъ, Іосифомъ Михайловичемъ, жившимъ во дворце. Такъ какъ Вiельгорскiе были хороши съ Плетневымъ и Жуковскимъ и вращались въ такъ называемомъ „ковчеге Арзамаса“, то, конечно, двухъ последнихъ названныхъ членовъ семьи не могъ не знать и Гоголь; но пока между ними было мало общаго. Следуетъ впрочемъ припомнить, что хотя Іосифе Михайловичъ былъ еще юнымъ птенцомъ въ начале тридцатыхъ годовъ (онъ родился 26 декабря 1816 года), но уже тогда обратилъ на себя вниманiе Гоголя своими выдающимися дарованiями, заметно выдвигавшими его изъ толпы придворной молодежи. Еще тогда, конечно, во время свиданiя съ молодымъ графомъ въ Петербурге, Гоголь составилъ о немъ лестное представленiе, высказанное имъ много летъ спустя, что онъ сравнительно съ своими сверстниками подавалъ особенно блестящiя надежды. „Это былъ бы мужъ, который бы украсилъ одинъ будущее царствованiе Александра Николаевича“, — писалъ о немъ Гоголь Данилевскому уже въ 1838 г., прибавляя въ своемъ увлеченiи: „другiе его окружающiе хоть бы крупицу таланта имели!“. Но петербургскiя отношенiя Гоголя къ молодому Вiельгорскому были ничто въ сравненiи съ известной намъ дружбой, завязавшейся между ними впоследствiи въ Риме. По крайней мере, Гоголь такъ говорилъ объ этомъ: „Мы давно были привязаны другъ къ другу, давно уважали другъ друга, но сошлись тесно, неразлучно и решительно братски только, увы! во время его болезни“.
случаяхъ никогда не дарила людей, не принадлежавшихъ къ ея кругу. Все Вiельгорскiе считали себя съ техъ поръ обязанными Гоголю и, чемъ могли, старались выразить и доказать ему свою благодарность, которою последнему и пришлось вскоре воспользоваться. Черезъ два года после разсказаннаго нами происшествiя Гоголь уже более свободно обращался къ Михаилу Юрьевичу съ порученiями довольно деликатнаго свойства. Онъ не только привлекаетъ графа къ участiю въ хлопотахъ по изданiю перваго тома „Мертвыхъ Душъ“ и по освобожденiю ихъ отъ цензурныхъ стесненiй, но даже прямо проситъ передать несколько экземпляровъ членамъ царской фамилiи, сознавая въ то же время, что подобная коммиссiя не могла не быть до некоторой степени затруднительной и щекотливой даже для человека, столь близко стоявшаго ко двору, какъ М. Ю. Вiельгорскiй. Гоголь, впрочемъ, колебался и готовъ былъ даже отменить свое намеренiе, говоря, что дело можно оставить во-первыхъ, уже потому, что какъ-то неприлично это все же несколько корыстное исканiе, а во-вторыхъ, зачемъ же тормошить беднаго Вiельгорскаго, которому, можетъ быть, вовсе не ловко“. Между темъ онъ стеснялся и выразить свою благодарность графу, чрезвычайно высоко ценя его услуги въ отношенiи къ себе. „Добрый графъ Вiельгорскiй“, — восклицаетъ онъ, — „какъ я понимаю его душу! но изъявить какимъ бы то ни было образомъ чувства мои было бы смешно и глупо съ моей стороны“.
Во время своихъ проездовъ въ Петербургъ Гоголь, конечно, не разъ посещалъ графа Вiельгорскаго, сознавая себя, въ свою очередь, обязаннымъ ему и нуждаясь въ дальнейшемъ покровительстве, такъ какъ въ сношенiяхъ съ цензурой одной протекцiи его стариннаго друга, Смирновой, было недостаточно. Но онъ оставался въ столице каждый разъ недолго, и потому между нимъ и Вiельгорскимъ пока не исчезло разстоянiе, отделяющее обыкновеннаго смертнаго отъ высоко-поставленнаго аристократа. Еще не было и тени той глубоко-интимной симпатiи, которая, черезъ годъ съ небольшимъ, связала ихъ равноправными узами дружбы. Какъ мы упоминали, много помогло въ этомъ отношенiи посредничество Смирновой.
Ниццей Гоголь восхищался почти не меньше, чемъ Римомъ, и это имело сильное влiянiе на расположенiе его духа. „Ницца рай; солнце, какъ масло, ложится на всемъ“, говорилъ онъ. Ежедневно онъ совершалъ прогулки съ М. М. Вiельгорскимъ по набережной, при чемъ присоединялась къ нимъ и Смирнова. Во время прогулокъ артистическая натура художника громко говорила въ Гоголе при каждомъ эффектномъ переливе солнечнаго освещенiя на горахъ, и онъ безмолвно отдавался наслажденiю, лишь изредка жестами приглашая спутниковъ разделить его восторгъ. За этими чудными минутами высокаго, доступнаго только избраннымъ натурамъ блаженства Гоголь проводилъ счастливые часы въ обществе людей, беседа съ которыми могла бы доставить отраду и въ угрюмомъ, безжизненномъ Петербурге, но представляла совершенную роскошь здесь, подъ южнымъ небомъ и въ виду разстилавшагося на безграничное пространство моря. Особенно въ присутствiи Смирновой все чувствовали себя какъ-то вольнее и свободнее. Живая, въ высокой степени общительная, она умела вносить атмосферу непринужденнаго радушiя и задушевной простоты тамъ, где ихъ неумолимо теснилъ сковывающiй чувство этикетъ; она умела заставить звучать такiя струны, которыя безъ ея вмешательства остались бы немы и безжизненны. Поэтому ежедневное появленiе такой посредницы въ тесномъ дружескомъ кружке должно было крепко сплотить его. Понятно, что для человека съ натурой и вкусами Гоголя встретить „въ прекрасномъ далеке“ несколько понимающихъ его и сочувствующихъ ему друзей, способныхъ заменить единственное недостававшее ему благо непосредственнаго общенiя съ родиной, была драгоценная находка. Что̀ касается Вiельгорскихъ, то такъ какъ теперь Гоголь сошелся ближе съ женскимъ персоналомъ этой семьи, дольше остававшимся въ Ницце и более отзывчивымъ на радости наслажденiя изящнымъ, было бы интересно проследить, какъ постепенно созревало зерно ихъ взаимнаго сближенiя. Не имея достаточно данныхъ для обстоятельнаго разъясненiя вопроса, воспользуемся некоторыми сообщенiями О. Н. Смирновой и отрывочными местами изъ переписки съ Гоголемъ Вiельгорскихъ.
„я узнала во всехъ вашихъ письмахъ (въ „Переписке съ друзьями“) знакомаго милаго друга, несколько дикаго въ Бадене, веселаго и любезнейшаго въ Ницце, добраго, необходимаго, но немного грустнаго посетителя въ Остенде“. Несколько живее рисуетъ Гоголя, какъ обычнаго собеседника за-границей, А. М. Вiельгорская: „Мне показалось, что я съ вами где-нибудь сижу, какъ случалось, въ Остенде или въ Ницце, и что вамъ говорю все, что̀ въ голову приходитъ, и что вамъ разсказываю всякую всячину. Вы меня тогда слушали, тихонько улыбаясь и закручивая усы... Какъ я васъ вижу, Николай Васильевичъ, точно какъ будто бы вы передо мною стояли“.
его отношенiй къ самой Смирновой и ея семье. Разсказы эти живо переносятъ насъ въ самую среду действующихъ лицъ.
Однажды Гоголь читалъ Александре Осиповне „Одиссею“, которую прислалъ ей Жуковскiй. Несмотря на обычное мастерство, онъ былъ не въ ударе и читалъ нехорошо. Александра Осиповна перебила его нетерпеливымъ восклицанiемъ: „вы прескверно читаете; перестаньте!“ — „Хуже Пушкина?“ — спросилъ Николай Васильевичъ. „Гораздо хуже: онъ читалъ дурно, а вы скверно читаете!“ — „Не вы одне, Александра Осиповна, брезгаете моимъ чтенiемъ“ — ответилъ Гоголь: „видно, я не гожусь на роль драматическаго актера, а Бобчинскаго я бы сыгралъ отлично, и уверенъ, что Щепкинъ не выгналъ бы меня изъ труппы, если бы у него была своя труппа и свой театръ! Я именно комикъ, и вся моя фигура карикатурна. „Энеиду“ Котляревскаго я читаю хорошо“. — Тутъ онъ бросилъ „Одиссею“ и прочиталъ изъ „Энеиды“... „Тараса Бульбу“ и „Миргородъ“ превосходно. Но особенно Александра Осиповна любила „Носъ“ и онъ часто читалъ ей эту повесть, а дети Смирновой разучили „Утро делового человека“ и играли эти сцены при немъ. Онъ ихъ училъ и, въ качестве суфлера, стоялъ за ширмами съ книгой. Гоголь заставлялъ даже детей разыгрывать разныя пьесы изъ Мольера, напр. „Le bourgeois gentilhomme“, находя это прекраснымъ средствомъ для развитiя ихъ памяти.
„Матери моей“, — сообщала намъ покойная О. Н. Смирнова, „онъ высказывалъ все, что̀ у него было на уме, на душе и на сердце, и не разъ повторялъ ей, что говоритъ съ ней какъ съ другомъ, съ мужчиной умомъ, но съ сердцемъ и душой женской, что она его понимаетъ безъ разговоровъ. Помню, что уже въ 1851 году онъ говорилъ ей это при мне въ деревне и грустилъ, что Жуковскiй, съ которымъ онъ также отводилъ душу, ослепъ и что ему писать нельзя. Я была очень молода еще; меня сильно удивляло, что нельзя со всеми высказываться, и я спросила Гоголя: „отчего это?“ Онъ мне ответилъ: „Поживете на свете, узнаете сами; но помните, что Жуковскiй и ваша мать меня знаютъ лучше другихъ, даже самыхъ близкихъ друзей: у нихъ чутье на это; подростете и, можетъ быть, и вы меня хорошо узнаете, а теперь пойдемте заниматься ботаникой“.