Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава XI

Глава XI.

Совершенно въ стороне отъ всехъ предыдущихъ критикъ стоитъ статья Плетнева, озаглавленная такъ: „Чичиковъ, или „Мертвыя Души“ Гоголя“ и напечатанная первоначально въ „Современнике“ подъ псевдонимомъ С. Ш. Когда до Гоголя дошло известiе объ этой статье, онъ очень заинтересовался ею и просилъ Плетнева прислать ее къ нему въ Римъ; хотя онъ вообще интересовался критиками на свои сочиненiя, но въ данномъ случае ему уже заранее было указано кемъ-то на этотъ разборъ, какъ на одинъ изъ самыхъ интересныхъ и образцовыхъ. Когда Гоголь въ последнiй разъ виделся съ Плетневымъ въ Петербурге, въ первыхъ числахъ iюня 1842 г. (именно 4 iюня), то редакторъ „Современника“ слышалъ уже въ чтенiи автора отрывки изъ поэмы или даже, быть можетъ, весь первый томъ; онъ могъ также читать ее и въ корректурныхъ листахъ или въ привезенномъ Гоголемъ экземпляре; но если онъ успелъ уже получить о ней вполне определенное представленiе, то все еще не могъ приняться за критическую статью, не имея для того пока ни времени, ни свободнаго экземпляра книги. Въ одномъ письме къ Жуковскому, написанномъ въ день отъезда Гоголя, Плетневъ сообщаетъ следующее: „Нынешнюю весну провелъ здесь Гоголь. Сегодня опять отправляется за границу. Онъ напечаталъ свой романъ „Мертвыя Души“. Это, безъ сомненiя, лучшее изъ всего, что̀ только есть въ нашей литературе. Сколько комизма разнообразнаго, схваченнаго живьемъ въ натуре и переданнаго со всею яркостью красокъ! Особенно это поражаетъ всякаго, когда онъ самъ читаетъ. Для его сочиненiй нуженъ чтецъ, который бы напередъ изучилъ его: иначе досадно слушать, чувствуя, какъ гибнутъ изумительныя красоты языка поэтическаго“.

Такимъ образомъ несомненно, что Плетневъ сразу вполне понялъ и оценилъ по крайней мере эстетическiя достоинства „Мертвыхъ Душъ“, но когда онъ задумалъ написать критику, то, въ виду существовавшихъ противъ него въ литературныхъ кругахъ предубежденiй, решился замаскировать свое авторство и весьма остроумно прикрылся иницiалами одного изъ петербургскихъ земляковъ Гоголя, Семена Даниловича Шаржинскаго, проживавшаго тогда въ Житомiре. Названiе этого города было также подписано подъ статьей. Но такъ какъ Шаржинскiй былъ личность мало известная, то едва-ли можетъ быть сомненiе, что, придумывая псевдонимъ, Плетневъ имелъ въ виду не только публику и журналистовъ, но прежде всего и самого Гоголя. Въ одномъ изъ писемъ къ Максимовичу Гоголь съ восхищенiемъ говоритъ о Шаржинскомъ, называя его „преинтереснейшимъ и прелюбезнейшимъ человекомъ, съ которымъ никогда не будетъ скучно“. Правда, Гоголь имелъ въ виду здесь подействовать на одного прiятеля въ смысле самой лучшей рекомендацiи ему другого, для котораго Гоголь и просилъ-то немалаго, ходатайствуя о томъ, чтобы сразу выхлопотать ему место директора гимназiи въ Кiевскомъ округе и еще по возможности въ самомъ Кiеве, тогда какъ прежде Шаржинскiй служилъ только въ таможняхъ да въ почтовомъ департаменте. Темъ не менее тотъ же Шаржинскiй, имени котораго мы не встречаемъ въ списке студентовъ, окончившихъ курсъ въ Нежинской гимназiи (въ „Лицее князя Безбородко“), и съ которымъ Гоголь сблизился, очевидно, только уже въ Петербурге, по словамъ Гоголя, служилъ когда-то и „по ученой части“ и ездилъ за границу. Кажется, судя по всемъ этимъ даннымъ, Шаржинскiй уже тогда былъ общимъ знакомымъ Плетнева и Гоголя и, можетъ быть, пользовался также вниманiемъ и покровительствомъ перваго. После Гоголь хлопоталъ уже о томъ, чтобы Максимовичъ помогъ Шаржинскому устроиться въ Каменецъ-Подольскую или Винницкую гимназiю; но вместо того мы видимъ его спустя несколько летъ въ Житомiре. Но намъ важно здесь, конечно, единственно то, что Плетневъ хотелъ почему-то замаскировать свое авторство статьи даже передъ Гоголемъ, на что̀ намекаетъ особенно подпись подъ статьей того города, въ которомъ жилъ Шаржинскiй.

Не останавливаясь впрочемъ даже на соображенiяхъ относительно деликатныхъ причинъ, заставившихъ Плетнева прибегнуть къ указанному маневру, заметимъ только, что его намеренiе „не вводить въ искушенiе пишущую братiю“, враждебно къ нему настроенную, — какъ это объясняетъ г. Кулишъ, несомненно, со словъ самого Плетнева, — оказалось въ высшей степени основательнымъ и достигло цели: статья не встретила предубежденiя и всюду была признана справедливой и дельной. Согласно этимъ видамъ автора, и его критика совершенно свободна отъ полемическихъ выходокъ и увлеченiй и отличается отъ прочихъ спокойнымъ академическимъ тономъ. Первыя строки статьи таковы: „къ вамъ, г. редакторъ „Современника“, я обращаюсь съ моими замечанiями о новомъ сочиненiи Гоголя и о другихъ предметахъ, прикосновенныхъ къ делу критики, — потому къ вамъ, что сами вы не любите говорить много, и еще более потому, что, кажется, не занимаетесь сужденiями другихъ журналистовъ. Следовательно, вы, какъ говорится, человекъ свежiй“. И только тотчасъ вследъ за приведенными строками, Плетневъ намекаетъ косвенно на нелепость сужденiй „Северной Пчелы“, особенно поразительныхъ по своему безвкусiю и безтактности. Съ своей стороны критикъ признаетъ какъ явный прогрессъ въ творчестве самого Гоголя, такъ и высокое значенiе его поэмы въ ряду остальныхъ выдающихся произведенiй современной литературы. Страннымъ можетъ показаться только то небольшое несоответствiе, которое мы замечаемъ между приведеннымъ выше решительнымъ утвержденiемъ въ письме къ Жуковскому, что поэма Гоголя „есть лучшее въ нашей литературе“, и сдержаннымъ и осмотрительнымъ заявленiемъ: „мне кажется странно, говоря о Гоголе, входить въ объясненiе, чемъ сочиненiе его лучше той или другой книги изъ напечатанныхъ съ нимъ въ одно время“. Такая осторожность, слишкомъ резко противоположная пылкой смелости К. С. Аксакова, какъ нарочно подходитъ подъ категорiю того „уклончиваго“ способа высказывать истины, относительно котораго Белинскiй имелъ безспорное право иронизировать, говоря, что это „способъ, какъ будто не противоречащiй общему мненiю, более намекающiй, чемъ утверждающiй“.

Но зато въ остальныхъ отношенiяхъ статья имеетъ много положительныхъ достоинствъ: сравнивая ее съ другими статьями о первомъ томе „Мертвыхъ Душъ“, за исключенiемъ, разумеется, статей Белинскаго, читатель не можетъ не оценить многихъ ея крупныхъ преимуществъ; въ статье много вполне верныхъ и частью довольно глубокихъ замечанiй, и, конечно, совершенно нетъ техъ нелепостей и курьезовъ, отъ которыхъ, какъ мы видели, далеко не свободны даже статьи Шевырева. Важно притомъ, что Плетневъ въ своей оценке обращаетъ вниманiе именно на самыя существенныя и важныя стороны, а не толкуетъ о мелкихъ грамматическихъ промахахъ или напримеръ о сходстве действующихъ лицъ „Мертвыхъ Душъ“ съ темъ или другимъ животнымъ, какъ мы видели это у Шевырева. О языке Гоголя Плетневъ говоритъ, что въ немъ есть недосмотры, и что въ самомъ деле нельзя даже не согласиться, пожалуй, и съ Гречемъ въ неправильности выраженiя: „были видны следы довольной усмешки“ или формы причастiя узретъ; но Плетневъ весьма основательно смеется надъ темъ, что „грамматическая критика возьметъ за то свой полушечный оброкъ съ автора“, и объясняетъ ей, что „у Гоголя, въ заменъ ничтожныхъ недосмотровъ, пропущенныхъ, безъ сомненiя, отъ поспешности изданiя книги, есть положительныя совершенства языка, красоты, вечно сiяющiя у генiальныхъ писателей: сжатость выраженiй, меткость и точность словъ и неразъединимость ихъ отъ понятiй“, — въ подтвержденiе чего приводится отрывокъ изъ описанiя сада Плюшкина. Уже въ этихъ словахъ заслуживаютъ вниманiя точныя определенiя и естественность, а также наконецъ несомненная справедливость мысли.

̀ въ ней служитъ несомненнымъ и яркимъ проявленiемъ генiальности автора. Кто не согласится, напримеръ, что, „въ усилiи набросать, при заготовленной сцене, карикатурный или даже высокiй характеръ, не мудрено попасть на удачу и сорвать дань улыбки или похвалу читателя; но это я называю искусствомъ, чтобы не сказать вернее — ремесломъ. Оно говоритъ много въ пользу труда и ничего можетъ не доказывать въ истине таланта. Но отсутствiе усилiя, естественное положенiе всехъ лицъ и между темъ всеобщая жизнь и постоянное действiе комической красоты — вотъ что̀ изумляетъ въ авторе, повидимому, безпечномъ и все предоставившемъ одной природе“.

Вообще во всей первой половине статьи Плетневъ обстоятельно и точно разъясняетъ самобытность и независимость таланта Гоголя. Указать все это тогдашнему обществу и даже представителямъ печати и критики было, конечно, необходимо. Плетневъ, напримеръ, верно замечаетъ, что у Гоголя „въ искусстве не видно авторскаго усилiя приготовить воображенiе къ поразительной нечаянности, и тому подобное. Онъ самъ весь проникнутъ жизнью — и вместо того, чтобы сочинять, онъ воплощаетъ въ действительность свою внутреннюю жизнь, это чудесное вместилище всего внешняго“.

Какими детскими передъ этими глубокими и верными замечанiями оказываются мелкiя придирки „Северной Пчелы“ или Сенковскаго! На забавные упреки поэме, что въ ней нетъ ни завязки, ни плана, Плетневъ возражаетъ деликатно и тонко: „вы не подумаете, конечно, что поэма Гоголя начата безъ основной идеи, что искусство ему не покоряется, и что онъ влечется за мимолетящими ощущенiями. Но дело въ томъ, что у писателей высшаго разряда, какъ въ самой природе, явленiя просты, доступны достиженiю всякаго, а зарождаемыя ими мысли разнообразны, обширны и толпятся въ душе во всехъ видахъ, какiе только созерцающая душа воспринимать способна“. О соблюденiи внешнихъ литературныхъ приличiй и требованiй Плетневъ также справедливо говоритъ, что „все правила сами по себе, конечно, должны быть хороши, потому что рождаются отъ долговременныхъ наблюденiй. Но примененiе этихъ правилъ есть опытъ, зависящiй отъ силъ каждаго. Кто те условiя сознаетъ самъ собой, тотъ и действуетъ успешно“.

Изъ характеровъ, изображенныхъ Гоголемъ въ „Мертвыхъ Душахъ“, Плетневъ едва-ли справедливо признаетъ несколько присочиненными характеры Манилова и Плюшкина, и, можетъ быть, въ виду этихъ страницъ своей критики онъ подписалъ статью именемъ Шаржинскаго, что̀, впрочемъ, отнюдь нельзя считать доказаннымъ.

Намъ остается указать только еще одинъ примеръ преувеличенной осторожности и уклончивости Плетнева, именно когда онъ, уже въ конце статьи, замечаетъ, что „кроме Жуковскаго, онъ не помнитъ, кто у насъ рисовалъ словомъ, увлекаемый прелестью природы и постигая искусство словесной живописи. Между темъ, языкъ, это мощное орудiе ума, чувства и воображенiя, только и созидается вдохновенiемъ. После всего этого предоставляю судить вамъ, хорошъ ли языкъ Гоголя“. Плетневъ предпочитаетъ здесь предоставить читателю сделать выводъ изъ его словъ, избегая, кажется, смело и решительно выразить свою мысль.

„на книгу Гоголя нельзя иначе смотреть, какъ только на вступленiе къ великой идее о жизни человека, увлекаемаго страстями жалкими, но неотступно действующими въ мелкомъ кругу общества. То еще впереди, что̀ въ поэме называется действiемъ: передъ нами только поднята завеса для объясненiя первыхъ, странныхъ шаговъ героя“.

Раздел сайта: