Глава XCVII.
Кроме общаго содержанiя книги московскiе знакомые Гоголя были имъ недовольны за резкiя места, направленныя въ ней противъ Погодина, на котораго они подействовали такъ сильно, что, прочитавъ ихъ, онъ зарыдалъ. С. Т. Аксаковъ былъ также сильно возмущенъ поступкомъ Гоголя. Главнымъ же защитникомъ Погодина явился Шевыревъ. Намъ теперь известно содержанiе его письма къ Гоголю по поводу „Переписки съ друзьями“; но, даже судя по ответу Гоголя, видно, что Шевыревъ отнесся въ письме не такъ строго къ разбираемой книге, какъ можно было ожидать по письму С. Т. Аксакова къ Ивану Сергеевичу. Онъ находилъ только нравственное состоянiе Гоголя переходнымъ, съ чемъ былъ согласенъ и последнiй, и что̀ его следовательно оскорбить не могло. Гоголь даже легко успокоился и самъ сталъ утешать своего прiятеля темъ, что „состоянiе это миновалось“. Но Шевыреву такъ же, какъ прежде Аксакову, было поставлено на видъ, сколько вреда причинило ихъ подталкиванiе, хотя главная вина попрежнему возлагалась на Погодина. („О если бы Погодинъ съ самаго начала поверилъ мне на честное слово! не произошло бы между нами этихъ загадочныхъ явленiй“. Въ нанесенiи же обиды Погодину Гоголь долженъ былъ принести, можетъ быть, вынужденное покаянiе. Странно читать оправданiя, подкрепляемыя честнымъ словомъ; наконецъ особенно странно невыполненное обещанiе въ противовесъ невыгоднымъ отзывамъ о немъ написать другую статью: „О достоинстве сочиненiй П. и литературныхъ отзывахъ“, — лучше сказать, Гоголь показывалъ видъ, что все произошло самымъ невиннымъ образомъ. Но если и допустить пристрастiе къ Погодину Шевырева и Аксакова, то выходками противъ Погодина возмутилась совершенно благодушная и расположенная больше всего къ Гоголю старушка Шереметева...
Какъ бы то ни было, Шевыревъ не столько нападалъ за мистицизмъ, сколько за оскорбленiе, нанесенное Погодину, и Гоголь здесь не могъ въ душе, а отчасти и явно не сознавать свою вину. Поэтому онъ легко примирился съ Шевыревымъ и, будучи сердитъ на Аксакова, находилъ, что Шевыревъ знаетъ его лучше другихъ, а не встречая слишкомъ сильнаго отпора своимъ идеямъ, сталъ иногда выражать ихъ въ довольно решительной форме. Такъ онъ писалъ ему: „Я чувствовалъ всегда, что я буду участникъ сильный въ деле общаго добра и что безъ меня не обойдется примиренье многаго, между собой враждующаго. Объ этомъ следовало бы молчать, — темъ более, что я всегда чувствовалъ, что это последуетъ только тогда, если я воспитаю себя такъ, какъ следуетъ; но что̀ жъ если у молодыхъ силъ (sic) нетъ столько благоразумiя, чтобы уметь до времени не похвастаться“. Въ этомъ-то смысле, конечно, Гоголь назвалъ себя Хлестаковымъ въ письме къ Жуковскому, и было бы совершенно ошибочно думать, вместе съ покойнымъ О. Ф. Миллеромъ, что эти слова следуетъ понимать буквально, или, применяя выраженiе Свербеева, что онъ „надувая, надувалъ себя“.
Следуетъ отметить далее, что Шевыревъ энергически требовалъ исключенiя обидныхъ отзывовъ о Погодине, говоря: „Второе изданiе твоей книги я приму на себя на томъ только условiи, чтобы уничтожено было то, что̀ ты сказалъ о Погодине. “... „Неряшество въ слоге и въ изданiяхъ простительнее, чемъ неряшество душевное, происходящее отъ неограниченнаго самолюбiя“.
„Хочу сказать свое мненiе для васъ, мой другъ; о другихъ не знаю, кого это касается. Все относится къ тому, кто поступилъ самопроизвольно и нанесъ, можетъ, симъ вамъ оскорбленiе, — то мне кажется, мой другъ, — такъ, какъ я въ душе моей ощущаю, — что самую эту несправедливость, съ какою въ семъ случае относительно васъ поступлено, изложить прямо къ тому лицу, чтобы онъ да вы знали. Я сама чувствую и понимаю, что поступлено въ семъ случае относительно васъ нехорошо, и дивлюсь, какъ сметь себе позволить безъ ведома располагать чужимъ портретомъ. Но уже оно сделано — остается пожалеть и помолиться о человеке, который позволилъ себе подобныя вещи, а самому принять это происшествiе со смиренiемъ. Завещанiе — это значитъ предсмертная воля и желанiе: писавъ, должны чувствовать, что сiе на земле будетъ производиться въ действiе въ то время, когда мы будемъ передъ судомъ Божiимъ, то писавъ, перейдя эту минуту, уже ничего другого не увидимъ, какъ собственную передъ кемъ вину, если кого когда чемъ оскорбили, а ужъ никакъ не вспомнится, если относительно насъ были и есть какiя непрiятности“. Передъ Шереметевой Гоголь также вынужденъ былъ оправдываться, и онъ также сталъ ей выставлять достоинства Погодина и уверять въ своемъ будущемъ примиренiи съ нимъ. Въ своемъ неловкомъ положенiи онъ искалъ оправданiй въ томъ, что не имелъ въ рукахъ корректуры, что иначе онъ непременно уничтожилъ бы все, что̀ такъ возмущало его прiятелей въ выходкахъ относительно Погодина.
Не одобрила также Шереметева публичнаго осужденiя Погодина въ статье „О томъ, что̀ такое слово?“ хотя имя его отчасти было скрыто иницiаломъ. Во всехъ остальныхъ отношенiяхъ Шереметева была вполне довольна книгою и, оставляя безъ вниманiя недоброжелательные отзывы, сообщала: „книгу хвалитъ тотъ, котораго я чту высоко, который отлично-хорошiй человекъ и высокой духовности“.
„Авторской Исповеди“ Гоголь, какъ известно, приноситъ благодарность темъ, которые могли бы, подобно большинству, осыпать его упреками, но, которые, „почувствовавъ, что ихъ уже слишкомъ много для немощной натуры человека, рукой скорбящаго брата приподнимали его, повелевая ободриться“. Къ числу такихъ людей онъ не могъ не относить Н. Н. Шереметеву, особенно въ те минуты, когда изнемогалъ духомъ отъ всеобщихъ нападенiй. Хотя не избегнулъ онъ упрековъ и отъ этой прекрасной, любящей женщины, но то были упреки кроткiе: Шереметева грустила о томъ противоречiи, въ какое впалъ ея возлюбленный сынъ; собираясь очистить совестью передъ поездкой въ Палестину и приготовившись къ смерти и страшному суду, онъ не только не захотелъ простить обиду бывшему другу, но жаловался на нее публично.
„какъ благодатная роса“; онъ назвалъ его голосомъ ангела, сострадающаго о человеке, сознаваясь, что после многихъ полученныхъ отовсюду упрековъ онъ даже „распечатывалъ его со страхомъ“.
„Переписки“ и ихъ отношенiя уже больше не изменялись, хотя однажды, не смотря на все предшествующiя просьбы и пререканiя, Шевыревъ напомнилъ ему о необходимости продолжать второй томъ; но по прiезде Гоголя въ Москву все уже поняли, что торопить его напрасно и оставили въ покое.