Глава XCVI.
Съ мненiями и толками о „Переписке“, распространенными въ тогдашнемъ образованномъ обществе, но не проникавшими въ печать, мы можемъ познакомиться, и то только отчасти, единственно изъ одного письма Шевырева къ Гоголю и недавно напечатанныхъ нами въ „Русской Старине“ писемъ къ Гоголю Ишимовой и Извединовой, о которыхъ считаемъ не лишнимъ сказать несколько словъ.
Уже черезъ несколько дней по выходе въ светъ „Письма объ Одиссее“, напечатаннаго впервые въ „Московскихъ Ведомостяхъ“, Шевыревъ, едва ознакомившись съ нимъ, писалъ: „Я прочелъ его съ величайшею радостью. Оно освежило меня. Съ нетерпенiемъ жду „Одиссеи“. Дай Богъ силъ Жуковскому скорее ее окончить. Письмо твое произвело сильное впечатленiе на техъ людей, съ которыми случилось мне объ немъ говорить. Были такiе, которые плакали отъ него“, — но вместе съ темъ прибавлялъ: „Тебе бы следовало написать предисловiе къ „Одиссее“, когда она выйдетъ“. Собственнаго своего впечатленiя Шевыревъ пока не высказываетъ, ограничиваясь только подтвержденiемъ словъ Гоголя о томъ, что на него „вся Россiя устремила полныя ожиданiя очи“, едва ли не разумея здесь попрежнему именно вожделенный второй томъ „Мертвыхъ Душъ“, а вовсе не „Переписку съ друзьями“. Черезъ несколько месяцевъ онъ, сообщалъ Гоголю о слышанныхъ имъ въ публике отзывахъ и, опять умалчивая о собственныхъ впечатленiяхъ, начинаетъ свой отчетъ съ уклончивой оговорки. „Ты хочешь отъ меня вестей о томъ, что̀ здесь говорятъ о тебе, Когда я слушаю эти вести, всегда вспоминаю городъ NN въ „Мертвыхъ Душахъ“ и толки его о Чичикове. Глубоко ты вынулъ все это изъ нашей жизни, которая чужда публичности. Если желаешь, — пожалуй, я тебе все это передамъ. Ты, кажется, такъ духовно выросъ, что стоишь выше всего этого. Начну съ самыхъ невыгодныхъ слуховъ. Говорятъ иные, что ты съ ума сошелъ. Меня встречали даже добрые знакомые твои такими вопросами: „Скажите, пожалуйста, правда ли это, что Гоголь съ ума сошелъ?“ — „Скажите, сделайте милость, точно ли это правда, что Гоголь съ ума сошелъ?“ — Прошлымъ летомъ тебя ужъ было и уморили, и даже сиделецъ у банкира, черезъ котораго я къ тебе отправлялъ иногда деньги, спрашивалъ у меня съ печальнымъ видомъ: правда ли это, что тебя нетъ уже на свете? — Письмо твое къ Жуковскому было напечатано кстати и уверило всехъ, что ты здравствуешь. Письмо твое вызвало многiе толки“.
—————
Къ числу искреннейшихъ почитателей Гоголя, не только какъ писателя, но и какъ человека, принадлежала, между прочимъ, Александра Осиповна Ишимова, прославившаяся педагогическими трудами и изданiями, изъ которыхъ, кроме ея „Русской исторiи для детей“, наибольшею известностью пользовался очень распространенный въ свое время детскiй журналъ „Звездочка“. Мы не можемъ определить точно, когда именно началось знакомство Ишимовой съ Гоголемъ, но, вероятно, не позже 1840—1841 годовъ, такъ какъ въ 1842 году Гоголь всего на несколько дней заезжалъ въ Петербургъ, а между темъ во время изданiя „Переписки съ друзьями“ Ишимова уже относилась къ нему, какъ къ старому знакомому. Впрочемъ, можно почти съ уверенностью сказать, что Гоголь зналъ Ишимову еще въ середине тридцатыхъ годовъ — какъ въ виду давнихъ хорошихъ отношенiй его къ семейству Плетнева, такъ особенно на основанiи следующихъ словъ письма Ишимовой отъ 31 декабря 1840 г.:
„Воспитанница моя Оленька, которую вы знали еще очень маленькой, проситъ меня поклониться вамъ и попросить васъ привезти ей отъ Святого Гроба хотя несколько песчинокъ“. Изъ этихъ словъ очевидно, что Гоголь ласково и внимательно относился къ маленькой девочке, которая теперь, выросши, решается передать ему свою почтительную просьбу.
Посредникомъ въ письмахъ и иныхъ сношенiяхъ Гоголя съ Ишимовой былъ всегда Плетневъ, почему надо думать, что у него-то они именно и познакомились и встречались. Знакомство было, впрочемъ, довольно поверхностное и во всякомъ случае не короткое.
Когда печаталась „Переписка съ друзьями“, Плетневъ, несмотря на строжайшее запрещенiе автора, показывалъ многимъ знакомымъ корректурные листы книги, и въ томъ числе не только Ишимовой, что̀ и не скрывалось отъ Гоголя, но и совершенно незнакомому ему пока П. А. Кулишу. Шевыревъ также еще въ 1846 г. сообщалъ Гоголю: „Содержанiе книги твоей, которую цензуровалъ Никитенко, оглашено было какъ-то странно и достигло сюда“. Вследствiе такой нескромности Плетнева и Никитенка, смутные слухи о предстоящемъ выходе книги не замедлили облететь литературные круги обеихъ столицъ, переходя изъ устъ въ уста, разумеется, въ сильно искаженномъ виде. Такъ мы читаемъ въ статье Аполлона Григорьева въ „Московскомъ Городскомъ Листке“, что о „Переписке“ давно уже ходили темные слухи въ обществе. Иначе впрочемъ и быть не могло при сильнейшемъ интересе публики ко всему, что̀ ни выходило изъ-подъ пера Гоголя. Въ Москву молва о новой книге проникла уже въ такомъ виде: „О Гоголе слухи все не лучше“, писала В. С. Аксакова М. Г. Карташевской: „Говорятъ, онъ еще хочетъ издать книгу о русскомъ духовенстве, не знаю, правда ли. Отецъ писалъ письмо къ Плетневу, съ темъ, чтобы остановить печатанiе всехъ этихъ странностей, но Плетневъ не согласенъ: намъ порукой Жуковскiй, который одобрилъ все намеренiя Гоголя. Отецъ письма своего къ Гоголю никому почти не показывалъ, для того, чтобы Гоголь не обиделся... ̀-то онъ будетъ отвечать! Мы мало имеемъ надежды на успехъ, т. -е. чтобы онъ взглянулъ здравыми глазами на все свои действiя. Говорятъ даже, будто онъ целые дни проводитъ съ монахами“. Къ счастью, о преждевременномъ распространенiи слуховъ на счетъ его книги Гоголь почти ничего не узналъ, и дело обошлось благополучно.
Г. Кулишъ въ своихъ „Запискахъ о жизни Гоголя“ говоритъ по поводу прочтенiя „Переписки“, что книга „произвела на всехъ, кому показалъ ее поверенный поэта, такое впечатленiе, какое испытываетъ человекъ, когда его ведутъ на огромную фабрику, где отливаются изъ чугуна или бронзы колоссальныя созданiя скульптуры. Множество народа мечется туда и сюда посреди таинственныхъ закоулковъ, дышащихъ жаромъ геенны: пламя хлещетъ въ гортань печей, утоляя неутолимую ихъ жажду пламени; металлы, подобно ломкому льду, превращаются въ жидкость и грозятъ огненнымъ, всепожигающимъ потокомъ. И везде необъяснимый, незнакомый для слуха шумъ, клокотанье, свистъ и шипенье; везде загадочное, повидимому безпорядочное, и зловещее движенiе. Кажется, что искусство ваятеля выступило изъ своихъ пределовъ, потеряло свои правила и гибнетъ вместе со всею его спутавшеюся фабрикой. Такъ именно, но крайней мере, на пишущаго эти строки подействовала „Переписка съ друзьями“. Иное впечатленiе произвела книга на самого Плетнева и на А. О. Ишимову, хотя правъ былъ г. Кулишъ, полагавшiй, что за автора „сжалось сердце у каждаго истиннаго ценителя его таланта“. Ишимова написала Гоголю восторженное письмо, на которое получила вскоре ответъ, остающiйся до сихъ поръ неизвестнымъ. О томъ, что ответъ былъ, мы узнаемъ изъ переписки Ишимовой съ Гоголемъ и изъ следующихъ словъ письма последняго къ Плетневу: „Прости меня, если у меня вырвалось какое-нибудь слово, тебя оскорбившее, въ томъ письме моемъ, въ которомъ вложено было письмо къ доброй А. О. Ишимовой“. Намекъ здесь сделанъ на предыдущее письмо отъ 11-го февраля 1847 года, когда Гоголь между прочимъ сказалъ (въ конце письма): „Не благодарю тебя, покаместъ еще ни за что, — ни за дружбу, ни за аккуратность, ни за хлопоты по деламъ моимъ“. Еще разъ Гоголь приписываетъ въ конце письма къ Плетневу: „А. О. Ишимову поблагодари за книжечку „Розенштраухъ“. Я нашелъ, что она очень хороша.
Письмо же о легкости ига Христова — сущiй перлъ“. Замечательно, что А. О. Ишимова послала свое письмо какъ будто тайкомъ отъ Плетнева, изъ опасенiя, что „можетъ быть ему показалось бы письмо мое страннымъ, и онъ отговорилъ бы меня отправить его къ вамъ, а мне не хотелось бы этого“. Действительно, Плетневъ, безъ всякаго сомненiя, сталъ бы отговаривать ее — уже по той причине, что письмо о не вышедшей книге было бы получено Гоголемъ прежде ея напечатанiя, и это могло бы его разсердить и огорчить. Между темъ Александра Осиповна не хотела сказать Петру Александровичу, отчего я вздумала писать къ Гоголю, и сказала только, какъ она сама призналась въ письме, „что посылаетъ небольшую брошюрку о человеке, достойномъ памяти“; „хочу“, прибавляла она, „при этомъ случае поблагодарить васъ за книгу вашу“. (Но это не значитъ — за присланный экземпляръ, а просто поблагодарить какъ автора даннаго сочиненiя, потому что Ишимова прочла уже первые отпечатанные листы книги въ корректуре у Плетнева).
Александра Осиповна, однакоже, долго не решалась отправить письмо и позволила себе это уже после того, какъ „спросила у Петра Александровича, можно ли обременить Гоголя чтенiемъ какого-нибудь письма, и онъ сказалъ, что можно“. Вообще она преисполнена глубочайшаго благоговенiя къ Гоголю, что̀ видно особенно изъ последующихъ словъ: „Простите пожалуйста, если я неумеренно воспользовалась этимъ дозволенiемъ и заставила васъ потерять много драгоценныхъ минутъ на это чтенiе“ — и безъ убедительной просьбы не отвечать, пока „не будетъ у васъ совершенно лишняго времени“. Подобно Плетневу, и Ишимова была уверена въ томъ, что „Переписка“ произведетъ решительный переворотъ въ русской литературе; она называла ее далее „святой“ книгой. Въ порыве сильнаго восторга, она поспешила поделиться своими впечатленiями съ Павскимъ и прочла ему несколько главъ. На Павскаго, въ свою очередь, книга произвела весьма благопрiятное впечатленiе. Удивительно после этого, почему у Гоголя не завязались потомъ въ числе другихъ духовныхъ лицъ также сношенiя съ Павскимъ. Прiехавъ въ Москву въ 1848 г., едва ли Гоголь могъ не посетить Павскаго, но, можетъ быть, они не сошлись или случай помешалъ имъ видеться... Съ Ишимовой же Гоголь не разъ встречался въ это время въ Петербурге, но случайныя и слишкомъ отрывочныя беседы съ нимъ не удовлетворяли ея преувеличенныхъ надеждъ на свиданiе, и после она писала: „При порядке нашей общественной жизни ужъ лучше не жить вблизи съ теми, съ кемъ хочешь говорить иногда о чемъ-нибудь дельномъ: въ письмахъ мы еще какъ-то способнее на вещи серьезныя, нежели въ обществе, и если бы вы были здесь, мне и въ голову не пришло бы, что я могу сообщить вамъ несколько словъ объ одномъ необыкновенномъ вечере, который посланъ былъ Богомъ на мою долю“. Далее следуетъ самый разсказъ объ этомъ...
„Переписке съ друзьями“ не литературной толпы, а также потому, что самый фактъ сбереженiя этихъ писемъ Гоголемъ, несмотря на резкiя осужденiя и дерзкiя фразы по адресу его, ясно доказываетъ, что Гоголь не лицемерно дорожилъ упреками и невыгодными о себе отзывами даже людей вполне дюжинныхъ. Нельзя не обратить вниманiя на то, что эти письма были пересланы Гоголю съ одобренiя Плетнева, такъ какъ грубая брань противъ Гоголя и невежественныя понятiя, выраженныя въ письме, сначала удерживали Ишимову отъ мысли послать ихъ, но Плетневъ былъ безусловно уверенъ, что искреннее желанiе слышать о себе самые несдержанные отзывы не допуститъ Гоголя до чувства мелкой досады, хотя, по словамъ письма Ишимовой, ея корреспондентка „принадлежитъ къ довольно большому кругу въ Москве и, вероятно, имеетъ некоторое влiянiе на знающихъ ее: о ней говорятъ, какъ о самой благочестивой умной и доброй женщине“. Плетневъ не ошибся: Гоголь сохранилъ до смерти эти нелепыя письма Извединовой, доказавъ на деле полнейшую искренность жгучей жажды упрековъ. Но что̀ это за письма! Если можно еще допустить мненiе о томъ, что сатира никого исправить не можетъ, — подобный взглядъ высказалъ и московскiй митрополитъ Филаретъ по поводу первыхъ сочиненiй Щедрина, — то ведь Извединова идетъ гораздо дальше: она жестоко осуждаетъ не только Гоголя, какъ представителя отрицательнаго направленiя литературы, но и Пушкина, такъ какъ „сей последнiй могъ бы сделать много хорошаго, если бы не употреблялъ умъ свой во зло“. Особенно отзываются неподражаемой патрiархальностью и наивностью взгляда следующiя строки замоскворецкой дамы, пользовавшейся известнымъ авторитетомъ въ некоторыхъ кружкахъ Москвы: „Облагородьте ваше перо, пишите примеры добродетели, и порочные устыдятся, и станутъ жить добродетельно“. Такъ, безъ сомненiя, судило въ то время многое множество не литературныхъ людей, и вотъ почему они представляютъ не малый интересъ. „Да, Гоголь всехъ смешалъ! Жалко! употребить всю жизнь и такую краткую на то, чтобы служить обезьяной публике“ — такъ судили о литературной деятельности Гоголя не одне замоскворецкiя дамы, съ Средней Донской. Еще забавнее ужасъ этой почтенной дамы по поводу рекомендацiи Ишимовой юношеству сочиненiй Гоголя: „я не хочу думать, чтобы вы, одаренная нежными чувствами къ всему истинно хорошему, были согласны возрастать въ юныхъ сердцахъ отвращенiе отъ нашего отечества, отъ уваженiя къ святителямъ православной церкви, отъ святыхъ обителей, — словомъ, отъ всего святого и бросить ихъ въ объятiя непонятной Гоголевской поэзiи“. Можно себе вообразить, какое удручающее действiе производили последнiя слова на Гоголя, когда, подъ влiянiемъ словъ о. Матвея, онъ все более начиналъ сомневаться въ пользе своихъ литературныхъ трудовъ и, быть можетъ, не разъ перечитывалъ эти строки.
„Переписке съ друзьями“, встречались вообще весьма часто даже среди людей, отъ которыхъ по складу ихъ убежденiй можно было ожидать самаго сочувственнаго къ ней отношенiя. Въ известной книге Н. Барсукова „Жизнь и труды Погодина“ мы между прочимъ читаемъ: „Дмитрiй Григорьевичъ Белавинъ сообщилъ намъ, что Дмитрiй Дмитрiевичъ Облеуховъ († 1889), женатый на его родной сестре Екатерине Григорьевне Белавиной, зналъ лично Н. В. Гоголя по дому графа А. П. Толстого. Облеуховъ, будучи человекомъ религiознымъ, кажется, долженъ былъ бы душевно радоваться душевному перерожденiю Гоголя, выразившемуся въ „Переписке съ друзьями“, но онъ не разъ говаривалъ, что это не призванiе Н. В. Гоголя писать въ подобномъ направленiи, и притомъ выражалъ свое сожаленiе, что великiй авторъ „Мертвыхъ Душъ“ и „Ревизора“ съ появленiемъ „Переписки съ друзьями“ — умеръ навсегда какъ писатель Россiи“.
Приведемъ здесь несколько писемъ къ Гоголю разныхъ лицъ по поводу „Переписки съ друзьями“.
Д. Н. Свербеевъ — (черезъ С. Т. Аксакова).
„Нетъ, не решаюсь я, Сергей Тимофеевичъ, по вызову вашему, писать прямо Гоголю замечанiя мои на его новую книгу. Меня удерживаетъ чувство приличiя, всегда мною уважаемое, всегда мною хранимое. Въ приличiяхъ вижу я не пустую форму, а принятыя обществомъ условiя, въ силу которыхъ оно существуетъ и въ которыхъ всегда скрывается верная, часто глубокая мысль или полезная въ общественной жизни истина. Не довольно друженъ, не довольно даже знакомъ я съ Гоголемъ, чтобы писать ему откровенно, а одно уваженiе мое къ его генiальному таланту, какъ бы велико оно ни было, не даетъ еще мне никакого права на такую откровенность. Я боюсь оскорбить его; признаюсь вамъ, боюсь еще более увидеть въ печати ответъ его ко мне, а этотъ ответъ невольно пристегнетъ и меня къ его знаменитости, тогда какъ я решительно не хочу быть прихвостникомъ ни у какой знаменитости. Письменныя же сношенiя съ Гоголемъ — вы сами это видите — опаснее, нежели съ кемъ бы то ни было. Онъ какъ-то и почему-то поставилъ себя вне всехъ приличiй, и доказательствомъ этому самая та книга, на которую требуете вы моихъ замечанiй. Ну, какъ ему вздумается и меня, пребывающаго вне службы семьянина, отсылать по утрамъ въ детскую или на гумно, какъ онъ велитъ посылать въ департаментъ одного служащаго своего прiятеля; ну, какъ заставитъ и меня делить на семь кучекъ мои скромные доходы, да еще запретитъ, не взирая ни на какую крайнюю нужду, занимать изъ одной кучи для другой; ну, какъ онъ все эти строгiе указы, данные на мое имя, еще обнародуетъ для примера другимъ. Виноватъ, я тоже человекъ; можетъ быть, и разсержусь на такiя печатныя предписанiя. Следовательно, лучше на нихъ и не напрашиваться.
„все это внушаетъ вамъ ваше самолюбiе, а на васъ лежитъ нравственная обязанность исполнить волю великаго писателя“. Но что̀ же делать, если въ наше время для каждаго, положимъ обыкновеннаго, человека „charité bien ordonéc commense par soi“, и то еще слава Богу, когда совесть не подсказываетъ qu’elle commense et finit par soi“.
Иное дело, если вы возьмете на свою ответственность передать ему на бумаге все, что̀ я говорилъ вамъ прежде о его книге, если вы сверхъ того оградите меня вашимъ словомъ отъ всякаго печатнаго и даже письменнаго поученiя. На этихъ условiяхъ вотъ вамъ мои замечанiя: располагайте ими какъ вамъ угодно, но не иначе, какъ подъ вышесказанной съ вашей стороны ответственностью.
Сперва повторю я чужiя мненiя о книге, которыя удалось мне выслушать справа и слева отъ прочитавшихъ , а можетъ быть, и отъ техъ, которымъ совестно было бы признаться, что они ихъ еще не читали.
Были такiе читатели, — ихъ не много, — которые обливали слезами умиленiя и предисловiе и завещанiе Гоголя, и особливо два письма его о нашей церкви. Въ простоте сердца они сознали своимъ плачемъ не только его великiй генiй, но и его великое смиренiе. Другiе, напротивъ, робко выражали свои сомненiя насчетъ этого смиренiя. Третьи, посмелее, называли уже книгу первымъ неудачнымъ опытомъ автора въ этомъ великомъ подвиге христiанина. Но поразилъ меня отчаянный смельчакъ который — видно, сердитъ онъ былъ на Гоголя за Ноздрева — во всеуслышанiе объявилъ, что авторъ писемъ отныне долженъ называться не Николаемъ, а Тартюфомъ Васильевичемъ.
— другое. Потомъ нашелся даже одинъ такой читатель, который восхищался многимъ, всего более восхищался въ Гоголе его резкимъ, выходящимъ изъ пределовъ приличiя тономъ, съ которымъ онъ говоритъ всему русскому обществу, и его дерзкой откровенностью съ друзьями, на которыхъ онъ прямо указываетъ всемъ своимъ грознымъ, карающимъ перстомъ, и его требованiемъ выменять дурной портретъ его на изящный образъ Преображенiя и его проповедью всемъ и каждому обратиться къ добру, а не ставить ему памятника и его волею обнародовать свое завещанiе во всехъ журналахъ и ведомостяхъ Россiйской имперiи и пр. и пр. Выражая этими именно выраженiями свое удивленiе, свое сочувствiе къ Гоголю, этотъ читатель сказалъ мне: „русская публика, русское общество — нуль. Ему все сказать возможно, и чемъ смелее, чемъ дерзновеннее писатель, чемъ выше ставитъ онъ себя передъ русскимъ обществомъ, чемъ откровеннее выражаетъ свое гордое къ нему презренiе, темъ более и более благоговеетъ передъ нимъ это общество, темъ ниже преклоняетъ оно свою голову“. Такой грозной выходки не могъ уже оставить я безъ возраженiя непрошенному защитнику великаго писателя, отъ котораго, я уверенъ, самъ Гоголь отскочилъ бы съ ужасомъ. „Нетъ!“ отвечалъ я ему: „русское общество не такъ пошло, какъ вы осмеливаетесь о немъ думать, не такъ ничтожно, какъ вы дерзаете о немъ произносить. Оно умеетъ замечать странности своихъ знаменитостей, скорбитъ о толпе, когда эти странности нисходятъ до манiи, но хранитъ еще къ нимъ свое уваженiе, терпеливо ожидая благодетельнаго для нихъ кризиса и въ этомъ своемъ ожиданiи все странности замечательнаго писателя, всякую манiю достойнаго по высокому характеру человека, долго, можетъ быть слишкомъ долго, прикрываетъ своимъ благодушномъ снисхожденiемъ“.
После всехъ этихъ разнообразныхъ мненiй можно, кажется, сказать, что книга наделала много шуму и, какъ некогда „“, стала камнемъ преткновенiя, о который спотыкаются многiе, получая порядочные синяки отъ этого паденiя. А какихъ бы еще диковинныхъ мненiй наслушались мы, если бы наши московскiе торгаши книгами не отсылали отъ себя покупателей за неименiемъ книги. После будетъ поздно; первая вспышка пройдетъ. Привилегированные умники, уже давно прочитавшiе книгу, наложатъ на общество свое собственное мненiе, ему обрадуется большинство и приметъ съ голоса. Есть люди осторожные, слишкомъ къ себе недоверчивые, которые этого именно и ждутъ.
Еще одно мненiе слышалъ я отъ умнаго, скромнаго и религiознаго читателя, который былъ удивленъ непонятнымъ примененiемъ стиховъ Пушкина къ идеалу царя, изображенному Гоголемъ. Самый идеалъ казался ему не совсемъ вернымъ выводомъ изъ христiанскаго ученiя. Я началъ было защищать мысль Гоголя; онъ со мною спорилъ и вдругъ отъ меня вышелъ, сказавъ: „не приходится“.
знаю, яснымъ ли покажется вамъ ясное для меня ихъ различiе. По прочтенiи всей книги — „просто надувательство!“ сказалъ я громко, одинъ въ своей комнате, и тутъ же съ грустью закрылъ и положилъ ее на столъ. Потомъ я какъ будто испугался: такое слово показалось мне дикимъ, страшнымъ, и вотъ я началъ доискиваться въ себе, откуда оно у меня вылетело. Случалось ли вамъ запутываться даже тогда, когда вы даете самому себе отчетъ въ какой-нибудь резко представившейся вамъ мысли. Со мной это случалось не разъ и я часто не доверяю себе въ своихъ объясненiяхъ, особливо когда выражаю ихъ письменно. Съ одной стороны усиливается во мне какое-то упорство защитить самому себе мою первую мысль, мое решительное определенiе; съ другой, въ то же время проявляются сомненiя: добросовестны ли мои объясненiя, мои доказательства; полно, не насилую ли я моего мышленiя; оправдываю передъ собою мою главную мысль и развиваю ее въ систему.
У древнихъ риторовъ была, помнится, поговорка: „docendo docemus“. У насъ можно переменить ее на другую; для однихъ: надувая надуваемся, для другихъ, более добросовестныхъ: надуваясь надуваемъ„Видно, ужъ у насъ такая надувательная сторона“, сказалъ Гоголь. И это слово со всеми его грамматическими видоизмененiями глубоко въ меня запало. Имъ только могу я объяснить для себя и те многiя различныя системы для разныхъ нашихъ партiй, которыя до того насилуютъ свое мышленiе, что сами наконецъ получаютъ веру въ свою систему. Почему же не могло случиться этого и съ Гоголемъ въ отношенiи къ его главной системе, которую, кажется, онъ составилъ о себе самомъ?
Еще два слова. После такого тяжелаго, такого горькаго урока, который далъ намъ великiй поэтъ своимъ паденiемъ, мы еще въ немъ не отчаиваемся, мы ожидаемъ отъ него вещаго, утешительнаго голоса о его бодромъ, победномъ надъ собою возстанiи. Весь вашъ Свербеевъ. 10 января 1847 года. Москва“.
Какъ письмо С. Т. Аксакова и его сына, Константина Сергеевича 1848 г., такъ и Свербеева, въ высшей степени метко попадаютъ въ цель, и даже последнiй более Аксаковыхъ, потому что онъ говоритъ совершенно безпристрастно и ни однимъ словомъ не подаетъ повода упрекнуть въ увлеченiи какой-либо любимой идеей, какъ Аксаковы, повторившiе и на этотъ разъ свое обычное порицанiе Гоголя за продолжительное удаленiе изъ Россiи.
— Н. В. Гоголю.
Съ грустнымъ впечатленiемъ оставила меня ваша книга, Николай Васильевичъ! Все кричатъ о ней, все удивляются этому ученiю христiанскому, вашему призыву всемъ обратиться къ Богу, и все это ученiе облекается самою страшною гордынею. Вы призываете на молитву за васъ святителей и всю Россiю: не есть ли это уверенность въ заслуге всемiрной? Многiе радуются, что вы разбиваете вашу славу писателя, а мне грустно не за талантъ, мне грустно состоянiе души вашей: въ немъ видно увлеченiе, добросовестное увлеченiе, но нетъ смиренiя, а дышитъ духъ превозносящiйся. Молю Господа, да придетъ на помощь къ вамъ и утвердитъ вашу душу на должной степени того христiанскаго смиренiя, котораго вы имеете только обманчивый отблескъ. Вы какъ будто впали въ прелесть, — таково впечатленiе, которое производитъ на меня ваша книга. Я не могу не выразить вамъ моего чувства, не высказать моей мысли о ней, и не перестану молиться о васъ.
приносила и въ вашу ту святую тишину, которой обладала она вполне. Не отражалась ли она на всехъ, кто былъ близокъ къ нему? Мы тоскуемъ теперь; мы лишились лучшей нашей драгоценности. Теперь осталась одна память о немъ и она даже приводитъ все существо въ гармонiю. Языковъ последнее время жизни много думалъ о васъ и сердечная тревога о вашемъ душевномъ состоянiи не оставляла его. Не дожилъ онъ до вашей книги, но преждевременно заботился о ней и боялся ея появленiя.
„Прочтите эти строчки и признайте въ нихъ глубокое чувство сердечнаго почтенiя къ вамъ, какъ къ человеку, котораго люблю я истинно.
„Да будетъ надъ вами благодать. Екатерина Свербеева. Москва, 20 янв. 1847 г.“
„вы впали въ прелесть“. Ни ей, ни мужу ея онъ не ответилъ, такъ какъ ответъ былъ устраненъ заранее; но, отвечая Аксакову, Гоголь подтверждалъ мысль Свербеева, что со стороны последняго было бы неприлично обратиться къ нему съ такимъ жестокимъ письмомъ, и хотя благодарилъ за письма и признавалъ ихъ для себя полезными, но возражалъ противъ самаго существеннаго, — что онъ находится въ ослепленiи, и въ письме къ В. В. Львову высказался яснее и откровеннее, такъ какъ ему не могло быть известно, чьи именно мненiя опровергаются. „Нетъ“, — замечалъ Гоголь, „не допуститъ Богъ впасть меня въ ту “. Позднее въ письме къ о. Матвею, возражая на другiе упреки въ томъ же роде, Гоголь говорилъ точнее, что „Богъ отклонитъ отъ него такую страшную участь, если не ради его безсильныхъ молитвъ, то ради молитвъ техъ, которые Ему молятся о немъ и умеютъ угождать Ему, — ради молитвъ матери, которая изъ-за него вся превратилась въ молитву“. Сравнивать эти два письма мы считаемъ себя въ праве потому, что мысли, высказанныя князю Львову и составившiя главное содержанiе ответа ему, потомъ были лишь подробнее развиты въ письме къ о. Матвею, что̀ даетъ намъ основанiе заключить, что ответъ Аксакову, написанный вскоре и подъ первымъ впечатленiемъ оскорбившаго Гоголя предостереженiя, не вполне знакомитъ насъ съ впечатленiями, вызванными письмами Свербеева и его жены. Ср. въ письме къ кн. Львову; „Ничего не происходитъ въ мiре безъ воли Божiей“ (ответъ на вопросъ Львова: „зачемъ вышла „Переписка съ друзьями“). „Есть святая сила въ мiре, которая все обращаетъ въ доброе, даже и то, что̀ отъ дурного умысла. Но книга моя была не отъ дурного умысла: на ней только лежитъ печать неразумiя человеческаго, лучше — моего, и потому я верю въ Божiю милость, что не допуститъ Онъ, дабы изъ книги моей почерпнули вредъ“; въ письме къ о. Матвею: „Нетъ, есть хранящая сила, которая не дремлетъ въ мiре, которая направляетъ къ хорошему даже и то, что̀ отъ дурного умысла произвелъ человекъ. А книга моя не отъ дурного умысла: мое неразумiе всему причиною; зато Богъ и наказалъ меня, — наказалъ меня темъ, что все до единаго вопiютъ противъ моей книги, хотя и разнообразны до безконечности причины этихъ криковъ. Но какъ милостиво и самое наказанiе Его. Въ наказанiе Онъ далъ мне почувствовать смиренiе — лучшее, что̀ только можно дать мне“.
переработывалось въ его душе, создавая въ ней новые ряды представленiй, приводимъ и это письмо ниже.
Князь В. В. Львовъ — Н. В. Гоголю. Москва 13/25 ..
„Милостивый Государь, Николай Васильевичъ! Зачемъ напечатали вы „Выбранныя места изъ Переписки“ вашей съ друзьями? — Я прочелъ ихъ со вниманiемъ, съ душевнымъ наслажденiемъ и съ прискорбiемъ! Вы, конечно, имеете полное право сделать вопросъ: „а кто даетъ вамъ право писать ко мне, спрашивать меня такъ нагло о томъ, въ чемъ я никому не обязанъ отчетомъ?“ — Извините! теперь обязаны вы сказать все, отдать отчетъ во всемъ: вы, въ деле обращенiя вашего, поставили судьею всю читающую публику.
Не хочу ни спорить, ни браниться съ вами, а спрашиваю такъ просто: „зачемъ напечатали вы переписку вашу?“ „Уча другихъ, также учимся“ (стр. 120, „Советы“), отвечаете вы мне. — Это такъ, но разве кафедра дается такъ легко? а мне кажется, что вотъ эти слова ваши дельны и прикладны: „Нетъ, храни Богъ, въ эти минуты переходнаго состоянiя душевнаго пробовать объяснить себя какому-нибудь человеку: нужно (надобно) бежать къ одному Богу и ни къ кому более“ (стр. 157, „Историческiй живописецъ Ивановъ“). Судя по словамъ вашимъ, вы, кажется, готовы отвечать: „и я “ т. -е. что время это уже миновало для васъ. Но кто же сказалъ вамъ, что вы можете уже положить оружiе и, научившись победе въ битвахъ, способны быть не только полководцемъ, но еще возвышать голосъ и учить стратегiи? — Ахъ, какъ хорошъ конецъ въ введенiи вашемъ: „прошу всехъ въ Россiи помолиться обо мне!“ (стр. 6, предисловiе).
Вотъ мысль моя, о которой хочу я поговорить съ вами и на которую можете вы отвечать и не отвечать мне, — это зависитъ отъ васъ: „изданiе писемъ вашихъ есть ошибка, есть шагъ назадъ на пути избранномъ вами, есть дань духу гордости; оно показываетъ, что ежели вы победили многое, то не видите еще самаго сильнаго врага, духа прелести, который стоитъ всегда настраже у последнихъ вратъ, ведущихъ отъ тьмы къ свету.“ — Узнайте врага этого и вооружитесь противъ него во-время. Васъ ожидаютъ безконечные соблазны, которые возбудили вы сами, напечатавъ письма. Толки ужъ начались: „что̀ сделалось съ Гоголемъ?“ пр. и пр. Не хочу стать въ ряду техъ, которымъ поручено окружать васъ соблазнами. Что̀ теряетъ публика въ старомъ Гоголе? — любимаго автора. Что̀ прiобретаетъ она въ обращенномъ? — ничего! Вы взялись за умъ не для себя и не для публики. Не льстите ей обещанiемъ дать взаменъ литератора — проповедника. Даръ проповеди обещать нельзя: онъ дается лицу — Вы будете ожидать критики на последнее произведенiе ваше? — не дождетесь! Состоянiе души вашей, высказанное въ письмахъ, не делаетъ изъ этихъ писемъ достоянiя критики литературной, а те, которые поймутъ дело, исполнятъ желанiе ваше и будутъ „молиться о васъ“, и только! Вместо критики прочтете вы и услышите отовсюду панегирики прежней деятельности вашей, сожаленiя о погибели еще одной знаменитости нашей! Сильное испытанiе для васъ! Смотрите, не накликали ли вы на себя враговъ более, нежели въ состоянiи вы принять на щитъ? по силе ли они вамъ?
Не знаю, много ли получите вы писемъ такихъ, какъ это, да мне до этого и дела нетъ, а пишу я потому, что если человекъ идетъ по доске и не видитъ, что она легко можетъ подвернуться, а я вижу, то не сказать: „берегись, подвернется!“ — нельзя. „Отчего же“, спросите вы: „я вижу, а вы нетъ?“ — Не знаю, и думаю — оттого, что по русской пословице: „чужую беду на бобахъ разведу, а къ своей — ума не приложу“. Да! къ своей ума не приложу! я хуже васъ, гораздо и гораздо хуже! Вамъ предстоитъ борьба, вы облекаетесь въ оружiе, а я такъ слабъ, что лежу отъ немощи и не думаю еще подняться на ноги; но надеюсь на милосердiе Божiе!
— отвечайте! — адресуя въ Москву, на Новую Басманную, въ домъ ген. А. Перовскаго; но не думаю, чтобы продолженiе переписки было полезно вамъ, а мне и подавно: боюсь, чтобы не вкралось самолюбiе, а это страшно. А хорошо бы выбрать вамъ советчика. Дай Богъ вамъ силу и крепость! Князь Владимiръ Владимiровичъ Львовъ“.
„Я думаю“ — писалъ Гоголь Жуковскому, — „что появленiе Писемъ въ светъ можетъ быть теперь самымъ приличнымъ и нужнымъ у насъ явленiемъ, потому что после моей книги все какъ-то напряжено, все более или менее, какъ противники, такъ и защитники, находятся въ положенiи неспокойномъ, а многiе недоумеваютъ просто куда пристать, не умея согласить многихъ, повидимому противоположныхъ вещей, отъ той резкости, съ какой оне выражены“.