Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава XCIX

Глава XCIX.

Въ числе полученныхъ Гоголемъ отовсюду частныхъ писемъ по поводу „Переписки съ друзьями“ самымъ замечательнымъ и наиболее потрясшимъ его было, разумеется, письмо Белинскаго. Но содержанiе этого письма, насколько это было возможно, столько разъ обсуждалось въ нашей печати, что мы ограничимся здесь немногими замечанiями. Во-первыхъ, нельзя не заметить, что это было единственное письмо, сильно подействовавшее на Гоголя, хотя все-таки не оставившее особенно глубокихъ следовъ. Въ своемъ ответе Гоголь признавалъ, что онъ не знаетъ Россiи и что не можетъ выпустить двухъ строкъ, не побывавъ на родине. Хотя въ письме Гоголя были и невыгодныя для Белинскаго замечанiя, напр. „какъ я слишкомъ усредоточился въ себе, такъ вы слишкомъ разбросались“, но именно съ этихъ поръ у него явилась неосуществленная впрочемъ мысль объездить разныя губернiи и почему-то преимущественно северо восточную Россiю. Во-вторыхъ, письмо, начинающееся словами: „Я прочелъ съ прискорбiемъ статью вашу въ „Современнике“, следуетъ считать предшествующимъ по отношенiю къ первоначальному наброску ответа на черновое письмо, начинающееся словами:

„Съ чего начать мой ответъ на ваше письмо, если не съ вашихъ же словъ: „Опомнитесь, вы стоите на краю бездны и, вероятно, заменившимъ его, начинающимся словами: „Я не могъ отвечать скоро на письмо ваше“. Можетъ быть, влiянiе письма Белинскаго было бы даже действительнее, если бы Гоголь не получилъ сильно затронувшаго его ответа отъ о. Матвея Константиновскаго. Но къ переписке съ Иннокентiемъ, о. Матвеемъ и другими духовными лицами мы обратимся после; теперь же приведемъ здесь письма къ Гоголю Россета и Прокоповича.

Письма Россета Гоголь долго ждалъ съ нетерпенiемъ. „Удивляетъ меня то“ — говорилъ онъ Плетневу, — „что ни отъ Россета, ни отъ всехъ техъ людей и друзей, которые обещали мне сообщать все, что̀ ни услышатъ изъ толковъ о моей книге, не получилъ ни строчки“. Это было писано въ марте 1847 г., но въ это время было уже написано письмо Россета, единственное, ответъ на которое помещается обыкновенно вместе съ другими статьями въ „Выбранныхъ местахъ изъ переписки“.

— Н. В. Гоголю. С. -Петербургъ. 12 марта 1847 г.

„Благодарю васъ, любезнейшiй Николай Васильевичъ, за книгу, присланную мне Плетневымъ. Я прочелъ ее, какъ вы желали, два раза, останавливаясь на многихъ местахъ съ восхищеннымъ вниманiемъ. Вы просите сообщить вамъ откровенно мое мненiе; не думаю, чтобы мое мненiе вамъ было нужно. Я червь; принадлежу къ очень маленькому числу вашихъ личныхъ знакомыхъ и къ малому числу людей более или менее одинаковыхъ съ вами мненiй о делахъ мiра сего. Вы могли писать къ друзьямъ, но книгу издавали не для знакомыхъ и не для единомышленниковъ, а для всехъ и, повидимому, более для техъ, кои любятъ помудрствовать лукаво. Поэтому скажу вамъ откровенно, какое впечатленiе произвела книга на публику, и постараюсь объяснить, почему она произвела впечатленiе такое, а не этакое.

Прекрасна страница въ вашемъ завещанiи, где вы такъ трогательно, съ такой любовью обращаетесь къ вашимъ соотечественникамъ; прекрасно письмо о лиризме нашихъ поэтовъ; прекрасны два письма къ покойному Языкову; прекрасно „Просвещенiе“, Живописецъ Ивановъ, Светлое Воскресенiе; прекрасны наконецъ несколько страницъ и много строкъ другихъ писемъ. Жаль мне, невыразимо жаль, что все это прекрасное, если не пропало, то много утратило силы. Да, Николай Васильевичъ, вы угадали — на сцену выступила не книга, а вы, едва ли не одни вы; лучшимъ сему доказательствомъ служатъ толки: все разсуждаютъ о васъ и никто или мало говорятъ о томъ, о чемъ вы говорите. Вы приписывате сiе цензуре, васъ обкорнавшей — я не согласенъ; но объ этомъ после. Дело покуда въ томъ, что личность ваша задавила книгу; впечатленiе собственно книги было ничтожно, тогда какъ въ настоящее время у насъ оно действительно могло быть важно.

На-дняхъ вышлю вамъ журналы съ бранными отзывами; вы назвали журналистовъ козлами; они невежи, — говоря не по-французски, просто скоты. Публика вообще добрее и снисходительнее: она бы посовестилась на голосъ любви, присланный ей издалека соотечественникамъ, отвечать ему сумасшедшимъ, iезуитомъ, гордецомъ или лжецомъ; но читая отзывы журналовъ съ очень уменьшительнымъ стекломъ, вы узнаете и отзывъ публики, для которой предназначена книга. Знаю, что вы ее предназначали всемъ, ожидали, что ее прочтутъ и лакеи и дворники, но эти ожиданiя — мечтательныя ожиданiя и принадлежатъ къ числу техъ странностей, которыя выставили такъ ярко васъ, ужасно повредили книге и о которыхъ скажу после.

Говоря о публике, долженъ по примеру известнаго московскаго полицеймейстера, определить, кого называю публикой. Высшее наше общество не читаетъ, а разве прочтетъ только ту русскую книгу, которая, по какому-нибудь случаю, обратитъ всеобщее вниманiе; оно живетъ, хотя менее чемъ прежде, чужими интересами, питаетъ свою любознательность (или убиваетъ время) иностранными книгами; влiянiю русской книги не поддается и сужденiя о ней никогда не произноситъ. Его надо оставить въ покое и не безпокоиться о томъ, что̀ оно делаетъ и говоритъ. Интересы этого общества слишкомъ связаны съ интересами Россiи, чтобъ рано или поздно, указами или силою обстоятельствъ, оно не вернулось изъ-чужа во-свояси. За симъ идутъ помещики. Живя уединенно, вдали отъ шумовъ, внутри земли и своего народа, все, что̀ говорится о русскихъ коренныхъ началахъ, о русскомъ быте, о нуждахъ и потребностяхъ Россiи, ея страданiяхъ и радостяхъ, находитъ более сильный отголосокъ, и ваша книга, которой главная тема , христiанство, царь и Россiя, — помещиками, какъ я надеюсь, будетъ оценена.

лукаво, исполняетъ свое дело прочно, т. -е. усердно служитъ и усердно будетъ служить царю и Россiи. Потомъ выступаетъ публика — это среднее с. -петербургское и московское выслужившееся дворянство, огромный классъ чиновниковъ (53000), мелкихъ писакъ (ихъ у насъ уже много), артистовъ всякаго рода и иныхъ и прочихъ, всякаго сброда, которые выслушали университетскiй или гимназическiй курсы; одни читаютъ жадно, читаютъ русскiя книги и пребываютъ, бедные, подъ сильнымъ гнетомъ русской литературы. По мере увеличенiя университетовъ и гимназiй и облегченiя правительствомъ способовъ къ образованiю классъ этотъ или сословiе, пожалуй хоть tiers état, увеличивается непомерно и начинаетъ выступать съ теми же атрибутами, съ какими везде существуетъ. Повсюду онъ служилъ и служитъ камнемъ преткновенiя, не принадлежа ни къ какому самостоятельному сословiю, онъ сидитъ entre deux chaises, le cul par terre; имея полуобразованную голову и тощiй желудокъ, его наитруднее убедить думать о душе и прочномъ деле жизни; онъ заносчивъ, раздражителенъ, требуетъ исполненнаго христiанской любви обращенiя съ нимъ, потому что истинно несчастный склоненъ къ ненависти ко всемъ и ко всему, и если онъ собьется съ пути, занесется бреднями протестантскими, гегелевскими, не знаю ужъ какими, его не поставишь скоро на прямую дорогу. Это-то именно публика, для которой существуютъ серьезныя русскiя книги; она же и ваша публика; она васъ читала, теперь прочла; она васъ любила и превозносила; теперь же не знаю, любитъ ли, но ни въ какомъ случае не превозноситъ, а или бранитъ, или сожалеетъ, или подшучиваетъ, смотря по характеру и темпераменту каждаго. Многiе думаютъ, что ныне литературой немного возьмешь, и журналы, особенно у насъ, цензурованные — вздоръ. Оно, быть можетъ, и правда, но не у насъ. Въ Европе вылгалась литература и ей ужъ не верятъ: теперь лгутъ проповедники и авторы, скоро и имъ перестанутъ верить, если еще верятъ, исключая старыхъ бабъ изъ Faubourg 51, Germain; кому тамъ будутъ верить, одинъ Богъ знаетъ. У насъ не то; у насъ литература только начала чепуху молоть и лгать; ей еще верятъ, и она еще действуетъ; иначе не объяснить себе, почему, при совершенномъ отсутствiи талантовъ, публика такъ добродушно приняла на себя роль дойной коровы — кормить своихъ козловъ тысячами и тысячами подписчиковъ. Прочтите одну страничку главнаго представителя „Отеч. Записокъ“ — и вы вмигъ смекнете о духе господствующей нашей литературы. Вонь эта — разумеется, въ пределахъ и очень въ пределахъ, ибо боится, — вселила, однако, уже порядочную долю той гордости ума, о которой вы говорите въ одномъ письме. Вотъ первая причина, почему самое ваше направленiе, ваши начала не одобрены были вашею же публикою. Она прочла вашу книгу, вспомнила прочитанную ею накануне трескотню и сказала: „нетъ, Гоголь не нашъ братъ, онъ отсталый и запоздалый, не следуетъ ни идеямъ века, ни успехамъ просвещенiя, ни современному состоянiю науки и прочимъ пустымъ и пошлымъ фразамъ, которыя применяются ко всему, не объясняютъ ровно ничего, но въ головахъ публики молодой и школьной оставляютъ гордый сумбуръ ума. Впрочемъ это относится собственно къ направленiю; всякое, темъ более ваше, должно было встретить противниковъ. Дело въ томъ, почему впечатленiе настоящей книги было ничтожно (на публику, а не на лица), тогда какъ прежнихъ сочиненiй было значительно и такъ значительно, что если поразобрать хорошенько, не въ васъ ли (хотя невольно и Богъ знаетъ какъ случилось) надо искать и начальную разгадку современнаго духа нашей литературы. Вы первый пустили въ литературу сатиру надъ всемъ, что̀ Русью пахнетъ, — и увлекли. Случилось событiе безпримерное въ литературе, и у насъ ни къ селу, ни къ городу: сатира стала господствовать; все бросилось смеяться надъ всемъ, а осмеянiе прямой проводникъ къ неуваженiю, къ утрате святого чувства — признавать святое смешнымъ и къ пренебреженiю всего. Никто изъ нашихъ писателей не высказывался вполне; духовная его сторона, религiозныя убежденiя, оставались тайной, исключая разве Карамзина, который не проповедывалъ прямо христiанство, не говорилъ о церквахъ, о нашей церкви, но выразился православнымъ, т. -е. просто христiаниномъ безъ примеси, хоть бы даже и очень умной, и безъ фанатизма. Вы первый светскiй писатель выступили съ решительнымъ религiознымъ направленiемъ и должны были темъ сильнее поразить всехъ, что ваше прошлое не позволяло предполагать такого направленiя. Что̀ ни говори, а перейти прямо съ Хлестакова и Чичикова на Христа и душу — озадачитъ хоть кого. Вы пренебрегли и прошлымъ нашихъ писателей и вашимъ прошлымъ, и темъ, что у насъ привыкли видеть человека говорящаго о Христе въ рясе, а не во фраке, и выступили прямо учителемъ, да какимъ учителемъ! прямымъ проповедникомъ съ самымъ доктринернымъ тономъ, почти безъ апелляцiй, котораго советовъ все спрашиваютъ и, получивъ, только слушаютъ и благодарятъ. Тонъ этотъ иныхъ удивилъ, другихъ оскорбилъ, третьи надъ нимъ посмеялись и причислили къ числу техъ странностей и причудъ, о которыхъ скажу после. Вотъ вторая причина, почему влiянiе книги было ничтожно. Вяземскiй, которому вообще ваша книга понравилась, первое что̀ сказалъ мне: „о Гоголе надо сказать то, что̀ сказалъ Суворовъ о Екатерине: „Суворовъ можетъ всегда говорить о Екатерине, Репнинъ — иногда, Курисъ — никогда“. Говоря о Христе, светскому писателю — место Репнина.

— путемъ болезни. Путь очень действительный для насъ съ вами, слабый для другихъ. Убеждать человеку больному человека, который, слава Богу, здоровъ, самое ненадежное средство. Каждый знаетъ, что болезнь и старость прибегаетъ часто къ Христу и имъ утешаются; каждый говоритъ, что они хорошо делаютъ, и каждый остается въ ожиданiи, когда его постигнетъ то или другое. Чемъ увлекали вы публику въ прошлыхъ сочиненiяхъ? Обилiемъ жизни и внутренней силы; до мелочи касались, а читатель былъ весь вашъ. — Какой господствующiй тонъ настоящей книги? Тонъ болезненной слабости телесной, разстройства нервическаго, напуганнаго воображенiя, душевной скорби, какого-то унынiя, тяжелаго для читателя, когда оно длится почти безъ отдыха отъ первой страницы до последней. Мне кажется, что, представляя христiанство въ настоящемъ его духе, въ духе света, крепости и силы, ныне скорее обратить человека ко Христу. Когда выступитъ наша церковь, просветлитъ или высветлитъ всего насквозь намъ человека (эта страница ваша просто прелесть), человекъ этотъ выразится намъ въ противоположной вамъ форме. Онъ покажетъ намъ примеромъ, что человекъ можетъ жить въ мiре Христомъ и для Христа, и потому именно, что сумеетъ жить для одного Христа, будетъ жить съ всегда свежими, добрыми силами, безъ унынiя и безъ страха, ибо любовь, по словамъ Павла, „изгоняетъ страхъ“. Никто изъ св. отцовъ такъ много и такъ прекрасно не говорилъ о покаянiи, какъ Ефремъ Сиринъ и Іоаннъ Лествичникъ. Прочтите у Іоанна самый плачъ, начинающiйся словами: „плачъ есть златое жало нашей души“; онъ умилитъ васъ, но подыметъ, дастъ вамъ силы не пугаться страшнымъ разстоянiемъ отъ земли до неба, покажетъ, что сладко быть христiаниномъ, и темъ действительнее возбудитъ желанiе приблизиться къ Христу. Избави насъ, Боже, отъ проповеди духовной и светской, если она сама только стонетъ, а другихъ только пугаетъ; такая проповедь действуетъ только на воображенiе и производитъ лишь религiозныхъ католическiхъ дамъ, которымъ если бы сказалъ кто-нибудь наверное: „все будущее вздоръ — нетъ Бога!“ — оне едва ли не сказали бы: „и слава Богу!“ Места, которыя наиболее въ вашей книге нравились, суть места, где вы выказывали силу и вызывали другихъ бодро действовать на поприще каждаго; напротивъ того говорите о себе, о страданiяхъ, скорбите, жалуетесь, — тамъ вниманiе читателя обращалось на васъ и возбуждало безплодное чувство соболезнованiя къ вамъ, вовсе для васъ не нужнаго. Къ сожаленiю, первыхъ местъ менее; общiй тонъ — слабость, унынiе — и вотъ третья причина, почему впечатленiе книги было ничтожно. Наконецъ причуды и странности. Оне ужъ слишкомъ ярко васъ выставили и убили книгу. Вы могли пренебречь приличiями, литературными обычаями, презреть общимъ мненiемъ, но не должны были, ради пользы самой книги, пренебречь слабостью человека. — Какъ быть, а человекъ ужъ такъ созданъ, что, посмотревъ на солнце, заговоритъ объ этихъ пятнахъ. Что̀ делаютъ съ солнцемъ, то делаютъ и съ вашей книгой. На вопросъ: „читалъ ли Гоголя?“ — каждый помимо всего заговоритъ о завещанiи, публичной исповеди, портрете, посмертныхъ памятникахъ, просьбе раскупать книгу, раздавать ее всемъ и проч. и проч. Каждый или жалеетъ, если добръ, что въ книгу прекрасную попали странности, или подшучиваетъ, если веселаго нрава, или задаетъ себе вопросъ: „Неужели светскiй писатель, если заговоритъ о Христе, не делается весь христiаниномъ, не можетъ быть просто христiаниномъ, а вместе чудакомъ и оригиналомъ?“ Не знаю никого даже изъ вашихъ почитателей самыхъ снисходительныхъ, которые бы не желали, чтобы этихъ странностей не было въ книге. Мало, очень мало людей, которые бы не только на книгу, даже на картину, смотрели съ чувствомъ предубежденiя къ хорошему, умели бы пользоваться ея красотами, забывая о ея недостаткахъ, которые бы применили съ пользою при чтенiи советъ Жуковскаго при воспоминанiи объ утраченныхъ людяхъ: „не говори съ тоской ихъ нетъ, а съ благодарностiю — были“. По-моему, писатель долженъ знать эту слабость и не пренебрегать ею.

̀ мне это стоило: мне было бы гораздо прiятнее написать то, что̀ вамъ прiятно бы было читать. Я могъ бы написать, назвать поименно, какъ некоторые были въ истинномъ восторге, не зная васъ вовсе, полюбили и не променяли бы настоящую вашу книгу на все ваше прежнее. Но это лица, отдельныя лица; впечатленiе, на нихъ произведенное, можно было предугадать, зная ихъ образъ мыслей, ихъ любящую душу и сердце, откликающееся на все, что̀ выражено искренно, прямо отъ сердца. Кстати объ искренности; но тутъ ужъ я не отвечаю, а, въ свою очередь, задаю вамъ вопросъ. Скажите, отчего многiе и очень многiе въ васъ сомневаются, не верятъ, упрекаютъ въ самолюбiи, и въ смиренiи видятъ не смиренiе, а развивающуюся гордость, и едва ли не самую ужасную гордость — гордость монаха-отшельника. Людей легко обмануть молча или не тратя словъ, а не странно ли, что, читая книгу въ триста страницъ, они составляютъ понятiе объ авторе совсемъ другое, чемъ есть авторъ. Внутреннее ли ихъ чувство всехъ обмануло, или виноватъ авторъ, дурно выразившись въ книге? Этого я ужъ не понимаю и объяснить не могу.

Теперь буду отвечать на письмо ваше отъ 11 февраля. На другой же день его полученiя я съ Плетневымъ былъ у Вяземскаго, нашелъ у него Тютчева; мы прочли непозволенныя письма и положили ожидать ответа вашего на предложенiе Плетнева поместить письма въ другомъ томе, представилъ весь томъ Г. Онъ васъ знаетъ и вамъ дозволитъ то, чего бы не дозволилъ другому. Два письма къ графу Толстому: „нужно любить Россiю“ и „проездиться по Россiи“, не понимаю, почему не пропущены; что̀ же касается до остальныхъ трехъ, это можно было предвидеть. Въ письме къ графине В. „Страхи и ужасы Россiи“ самое заглавiе странно. Нетъ сомненiя, что на Руси много злоупотребленiй сильно вопiющихъ, все мы это знаемъ, и более всехъ насъ едва ли не само Правительство, но опять видеть страхи и ужасы — это преувеличено. Правительству же дозволять распространяться слухамъ объ ужасахъ и страхахъ едва ли, смотря на вещи съ практической стороны, было бы благоразумно. Въ письмахъ: „Что̀ такое губернаторша?“ и важнымъ лицамъ содержатся советы. По принятому у насъ порядку каждое служебное лицо получаетъ наставленiе отъ лица выше его стоящаго въ служебной iерархiи. Позволять частному лицу публично говорить, что генералъ-губернаторъ долженъ то делать, а министръ то и то, у насъ не принято, едва ли можетъ быть допущено и даже одобрено общимъ мненiемъ. Но повторяю, что если вы непременно желаете ихъ печатанiя, отвечайте Плетневу: вы лучшаго и деятельнейшаго помощника не найдете; все, что̀ можно сделать, онъ сделаетъ, во-первыхъ потому, что изъ кожи лезетъ, чтобъ быть вамъ прiятнымъ (я это самъ вижу), а во-вторыхъ, имеетъ доступъ къ лицамъ власть имеющимъ. Я очень люблю и уважаю Вiельгорскихъ, но надо знать тоже, во сколько и на что̀ ихъ хватитъ. Вы обращайтесь къ Плетневу.

Обращаюсь къ содержанiю этихъ писемъ. Вы полагаете, что отъ того выступили въ книге вы, что ихъ не напечатали, что книга вышла оглодокъ изъ общихъ местъ и, главное, примененiя общихъ местъ къ делу не видно и цель книги не достигнута. Скажу вамъ откровенно мое уже о нихъ мненiе, такъ какъ публика ихъ еще не знаетъ. Тутъ же кстати скажу и о впечатленiи вашей книги собственно на меня. Нетъ, не могу, никакъ не могу, тысячу разъ не могу съ вами согласиться. Въ этихъ письмахъ вы, собственно лицо ваше, выступаете еще ярче; по новости и оригинальности, съ какими вы выступаете, и по новости самыхъ предметовъ, публика еще более будетъ разсуждать о васъ, а не говорить о томъ, о чемъ вы говорите. Вы претендуете въ нихъ на званiе практиканта, являясь учителемъ знатокомъ жизни во всехъ ея подробностяхъ и мелочахъ, который каждаго на его поприще научитъ жить, что̀ называется, благоразумно, т. -е. применять общiя места къ делу съ пользой для себя и для другихъ. Наука примененiя не дана поэтамъ; едва ли какая истина была доказана такъ дружно, какъ доказали эту истину поэты всехъ вековъ и народовъ. Вы, любезный Николай Васильевичъ, поэтъ, поэтъ прекрасный, за котораго благодарю Бога, что онъ явился въ Россiи и говоритъ роднымъ, мне любезнымъ языкомъ; поэтъ, единственный другъ мой, который никогда въ жизни со мной не разлучается; онъ преобразился въ книгу и сидитъ всегда при мне, у меня на полке, разделенный только Пушкинымъ отъ той великой книги, которая всехъ насъ учитъ, всехъ попрекаетъ, всемъ грозитъ, всехъ умиляетъ, всехъ утешаетъ, но все это делаетъ общими местами, предоставляя воле и уму-разуму каждаго применять общiя места къ делу. Будьте и вы верны вашему призванiю, оставайтесь на вышине вамъ подобающей, выставляйте намъ наши мелочи и пошлости, осмеивайте ихъ, упрекайте насъ ими, но сами будьте въ стороне, не показывайте въ ученiи вашемъ, какъ бы вы съ ними справились. Читатель можетъ найти, что и вы бы запутались и не вышли бы сухи изъ воды, и тогда онъ потеряетъ доверiе къ общимъ местамъ; словомъ, питайте, какъ следуетъ поэту, въ душе моей добрыя чувства; вы сами окажете или оказали уже самую большую услугу, какую можетъ оказать человекъ человеку. За симъ будьте спокойны; применить ихъ къ делу, сладить съ мелочами сумею лучше васъ потому, что, возившись съ ними всю жизнь, лучше ихъ знаю. Положимъ, что доныне действовалъ я дурно; это потому, что въ душе не было добраго чувства; теперь умудренный и улучшенный вами, буду действовать лучше, останусь ли въ званiи артиллерiи полковника или перейду на место председателя, губернатора и проч. Нетъ сомненiя, что многiе отъ души поблагодарятъ васъ за книгу; впрочемъ сами получите письма хвалебныя и благодарственныя.

Прилагаю отрывокъ изъ письма сына Вяземскаго изъ Константинополя къ отцу. Онъ просилъ вамъ переслать его и сказать, что отзывъ сына о вашей книге ему очень прiятенъ. Вяземскiй въ день чтенiя у него заболелъ, очень и очень заболелъ и только-что сталъ оправляться. Онъ извиняется передъ вами, непременно вамъ напишетъ и напишетъ печатно.

— ихъ не стало; искалъ другихъ — они его не отталкивали, но сблизиться съ ними — не могъ, потому что, не зная французскаго языка, — немъ. Жизнь многихъ людей въ Россiи объяснимъ себе только темъ, что они не воспитаны на русско-французскiй манеръ. Странно это, жалко, — но справедливо. Повторяю, что Плетневъ, особенно для васъ, — золото: много онъ выстрадалъ, слушая толки о васъ последнее время; оскорбить вамъ его будетъ грехъ.

Въ заключенiи прошу васъ именемъ искреннейшей любви моей къ вамъ и преданности простить меня, если за наслажденiе, вами мне доставленное, отплачиваю вамъ письмомъ черствымъ и вздоромъ. Вполне допускаю, что, быть можетъ, я ошибся. Божусь вамъ, я бы этого желалъ, а торжество вашего направленiя въ Россiи, вашихъ началъ, вашего взгляда для меня столь же дорого, сколько и вамъ, ибо люблю Россiю не менее васъ, а въ нихъ счастье Россiи“.

Примеч. А. О. Россета. „Сверхъ сего Плетневъ продалъ журналъ Никитенке; Пушкина затеяла съ нимъ родъ процесса за право продажи. Случилась непрiятная исторiя; его это оскорбило и было причиной жалобъ и намековъ на людей, на коихъ онъ вамъ намекалъ. Обнимаю васъ. Ар. Россетъ“.

—————

„Мертвыхъ Душъ“, а въ другомъ — отъ лишней идеализацiи о. Матвея. Къ какому времени относится первое письмо — намъ въ точности неизвестно; второе же, несомненно, къ концу 1847 г. Приводимъ здесь оба эти письма.

„Милостивый Государь, Николай Васильевичъ! Искренность, которою дышатъ мысли ваши въ предисловiи ко второму изданiю „Мертвыхъ Душъ“, ободряетъ меня воспользоваться вызовомъ вашимъ сказать вамъ мое мненiе о вашемъ творенье.

„Странно было бы, если бы вы сочли мненiе двухъ-трехъ журналистовъ мненiемъ обыкновеннымъ; да и на последнее нельзя еще положиться теперь, ибо поэма ваша застала публику, привыкшую смотреть на литературныя произведенiя съ точки зренiя; поэма ваша, говорю, застала ее врасплохъ и она сама еще не можетъ себе дать отчета, что̀ это такое. Что-то недурно, думаетъ она, но какъ-то странно, прибавляетъ она тутъ же и вместе съ темъ съ жадностью подстерегаетъ выходъ всякаго новаго произведенiя вашего. Однимъ словомъ, вся наша литература сосредоточена въ Гоголе для публики.

„Но скорее къ делу: такъ какъ поэма ваша еще не кончена, то собственно нельзя почти и сказать о ней своего мненiя; однакоже я скажу, и вотъ почему: при разборе всякаго произведенiя я смотрю на две вещи — первое на характеры, второе — на сюжетъ. Последнее для меня есть статья второстепенная. Что̀ значитъ сюжетъ — исключительный случай! Онъ можетъ быть занимателенъ или нетъ, но человека изъ него не узнаешь. Иное дело — характеры: въ нихъ вся заслуга писателя. Дайте мне хотя одинъ глубоко задуманный характеръ, и я придумаю десять поступковъ (или романовъ), на которое это лицо будетъ способно. Безъ него же всякiй романъ не выше водевиля. Большинство публики, взращенное въ старыхъ понятiяхъ о литературныхъ произведенiяхъ, во всехъ вашихъ сочиненiяхъ смотритъ главнейше на содержанiе ихъ, пропуская характеры, и находитъ во многихъ, напр. „Ревизоре“ и даже „Мертвыхъ Душахъ“, несообразности, неправдоподобiе, преувеличенье, забывая, что сама же эта публика превозноситъ Мольера въ техъ пьесахъ, где сюжетъ основанъ на нелепыхъ переодеваньяхъ и самыхъ неестественныхъ столкновенiяхъ. Это происходитъ отъ того, что съ детства намъ натолковали, что Мольеръ — генiй. Надо сказать правду, публика наша разсуждать много не любитъ, а напротивъ любитъ пожить чужимъ умомъ.

„Въ вашихъ сочиненiяхъ первое условiе, т. -е. изображенiе характеровъ, имеетъ для насъ, русскихъ, двойную цену, ибо вы изображаете характеръ . Съ этой главной стороны вашу поэму я считаю уже оконченною, и вотъ причина, почему я решаюсь сказать о ней свое мненiе теперь же, но не въ частностяхъ, а въ целомъ. Первая часть „Мертвыхъ Душъ“ изображаетъ темную сторону русскаго общества — такъ полагаютъ все, читавшiе поэму; иные же напротивъ думаютъ, что это картина не худой стороны, но вообще русскаго общества, и крайне этимъ недовольны. Справедливо ли это мненiе или нетъ — еще решить нельзя, ибо мы не знаемъ, что̀ будетъ дальше, хотя въ предисловiи намекается на зрелище более утешительное въ продолженiе поэмы. Но, признаюсь вамъ, вы задумали планъ громадный и опасный

„Если вы хотите представить общество русское, какъ оно естъ, то хорошая сторона его существуетъ и изображенiе его въ вашемъ романе неизбежно; но если вы выставите героя добродетели у всехъ народовъ. Изобразите намъ хорошаго русскаго человека, такъ, какъ вы изобразилъ пошлаго въ первой части, т. -е. безъ преувеличенiя, а такого, какимъ мы его встречаемъ на каждомъ шагу, не героя пошлостей а кто жилъ въ Россiи, тотъ назоветъ ихъ русскими.

„Однимъ словомъ, хорошая сторона нашего общества должна быть въ вашей поэме для полноты картины, но отнюдь не для утешенiя читателя, какъ делалось въ старину, или какъ даютъ въ театре дивертисменты после трагедiи, чтобы отвести душу. Спрашиваю, для чего мне утешительныя лица въ романе. Разве для меня не утешенiе уже то, что, видя передъ собою презренныя существа, я говорю себе: „слава Богу, что я не такой!“ Вотъ лучшее впечатленiе, которое можетъ произвесть писатель въ читателе — и неужели это неутешительно?

„Писатель долженъ изображать свой предметъ, какъ онъ есть прислушивался къ народнымъ толкамъ. Исправникъ читаетъ описанiе злодейства подсудимаго. Иной крестится, когда чтецъ скажетъ: „обокралъ церковь“; другой говоритъ: „эка, мошенникъ, хорошенько бы его!“ третiй думаетъ: „эка, молодецъ! и рожа-то какая хватская; жаль, что попался!“ иная баба и поплачетъ, да вместе подниметъ трехлетняго ребенка, чтобы посмотрелъ — для курьезу или для примера, неизвестно; у иного пропадетъ охота самому пуститься на дурное дело, которое, можетъ быть, уже и замышлялъ; а у десятаго по непостижимому свойству натуры человеческой, можетъ быть, возгорится тутъ же желанiе пойти по следамъ преступника. Точно то же совершается и въ душе читателя. Можетъ быть, найдутся люди, которые назовутъ Плюшкина человекомъ положительнымъ и основательнымъ. Иной подумаетъ: „да смейтесь надъ нимъ, а у него денегъ до чорта!“ „Кому-нибудь и Ноздревъ покажется славнымъ малымъ, а про Чичикова не одинъ скажетъ: „уменъ бестiя!“ Старайтесь же после этого действовать благодетельно на общество вернымъ его изображенiемъ. Мне кажется, мораль никогда не должна быть целью писателя, а главное — онъ никогда не долженъ выставлять на видъ свою мораль. Взявъ изъ жизни характеры, онъ долженъ ихъ заставить действовать такъ, чтобы вовсе не было заметно участiе писателя. Лица должны какъ бы совершенно отделиться отъ него и поступать не зависимо, но въ смысле своихъ характеровъ; точно такъ, какъ будто бы писатель былъ самъ невиноватъ, что они такъ действуютъ. Иначе произведенiе будетъ походить на кукольную комедiю, и такъ и подмываетъ сказать писателю: „спрячьте руки; зрителямъ видно, какъ вы передвигаете куклы“. Въ этомъ отношенiи „Мертвыя Души“ суть совершенство. У обыкновенныхъ писателей характеры поясняются сюжетомъ; для сюжета придуманы характеры. У васъ напротивъ; можно сказать, что все действующiя лица еще почти не сделали шагу для развитiя сюжета, но уже обрисованы самымъ полнымъ образомъ, и прочитавъ первую только часть, думаешь, что роману конецъ. Остается только развязка анекдота. Для иныхъ это главное“.

Второе письмо К. Маркова — Н. В. Гоголю. 20 ноября (1847 г.). Москва.

„Милостивый государь, Николай Васильевичъ! Въ 1846 г. вы препроводили къ ржевскому протоiерею отцу Матвею экземпляръ „Выбранныхъ местъ изъ переписки съ друзьями“ при письме, въ которомъ просили его разрешить некоторые вопросы изъ богословiя, но, сколько мне известно, ответа не получили. Не желая, чтобы вы безвинно укорили достойнаго священника въ невежливости, я взялъ намеренiе объяснить причину его молчанiя. Въ то время, какъ онъ получилъ ваше письмо, я находился въ Ржеве. Такъ какъ уведомленiе ваше, куда адресовать вамъ ответъ, было написано по-французски, а отецъ Матвей не знаетъ этого языка, то онъ просилъ одного изъ своихъ знакомыхъ перевести ему адресъ вашъ. Знакомый его, увидевъ вашъ автографъ, упросилъ его взять письмо къ себе на домъ подъ предлогомъ трудности перевести адресъ безъ помощи словаря и ученыхъ справокъ (sic). Когда письмо ваше вышло такимъ образомъ изъ рукъ отца Матвея, то сметливый переводчикъ разгласилъ его по всему уезду и на запросъ владетеля его отвечалъ, что его зачитали пространно и съ особенною ревностью. Не лишнимъ считаю сказать вамъ мое мненiе о немъ. Сколько мне известно — вамъ рекомендовалъ его графъ Толстой, но, вероятно, преувеличилъ его достоинства. Какъ человекъ, онъ действительно заслуживаетъ уваженiя; какъ проповедникъ, онъ замечателенъ — и весьма; но какъ богословъ — онъ слабъ, ибо не получилъ никакого образованiя. Съ этой стороны я не думаю, чтобы онъ могъ разрешить сколько-нибудь удовлетворительно ваши вопросы, если они имеютъ предметомъ не чистую философiю, а богословскiя тонкости.

„По моему мненiю, религiя есть наука, и я не признаю возможности существованiя слепой, неразсудительной веры въ здравомыслящемъ человеке. Все наши христiанскiя верованiя основаны на историческихъ доводахъ; они доказаны, а вследствiе или, лучше сказать, помощью науки. Все великiе богословы были не фанатики, но глубоко-ученые люди, и можно сказать, что только помощью науки церковь до сихъ поръ разрушала заблужденiя софистовъ. Подъ словомъ наука я разумею не разгадку непостижимыхъ истинъ, а только достоверность христiанскихъ фактовъ. Но въ этомъ все и состоитъ.

„Человекъ идетъ ложнымъ путемъ, если условiемъ веры поставляетъ — постижимость, а за невозможность постичь — отвергаетъ и самый фактъ. Къ тому же въ ежедневной жизни нашей мы веримъ на каждомъ шагу, не понимая причины, а видя фактъ. Разве мы понимаемъ зачатiе младенца, жизнь утробную и самый процессъ родовъ? Это такъ чудесно, такъ непостижимо, что если бы мы не видели этого явленiя ежедневно, то почли бы это нелепостью и самою чудовищною. Итакъ повторяю — докажите истину факта — и вера явится сама собою; но для этого нужна наука, а безъ нея всякое разсужденiе будетъ одно пустословiе, могущее удовлетворить женщинъ и суеверный умъ, а не истиннаго христiанина.

„Отецъ Матвей можетъ говорить о важности постовъ, необходимости покаянiя, давно известныхъ предметахъ, но тщательно избегаетъ трактовать о сюжетахъ чисто богословскихъ и не можетъ даже объяснить двенадцати догматовъ нашихъ, т. -е. членовъ Символа веры, а въ истинномъ понятiи ихъ и заключается христiанство, ибо добродетель была проповедуема всеми народами“ .

Наконецъ приведемъ письма къ Гоголю Прокоповича. Н. Я. Прокоповичъ — Н. В. Гоголю. С. -Петербургъ. 12 мая 1847 г..

„Я получилъ твое письмо изъ Неаполя, любезнейшiй Николай Васильевичъ, и не отлагая въ долгiй ящикъ, принимаюсь за ответъ. Напрасно ты приписываешь молчанiе мое предполагаемой будто бы мною перемене въ тебе. Совсемъ нетъ; я не писалъ тебе просто потому, что не получалъ отъ тебя ответовъ и не зналъ, куда адресовать къ тебе. Что̀ касается до переменъ, то какiя бы оне ни были, оне не властны изменить моихъ чувствъ къ тебе. Есть лица, которыя такъ много значатъ въ жизни нашей, что даже самыя, повидимому, коренныя измененiя въ нихъ не могутъ иметь на насъ никакого влiянiя. Что̀ намъ за дело до того, что они изменились? Пусть объ этомъ судятъ те, до кого это касается; мы остаемся къ нимъ всегда одними и теми же. Ты одинъ изъ техъ немногихъ людей, къ которымъ жизнь и обстоятельства поставили меня именно въ такiя отношенiя, и перемены въ тебе, хотя бы оне и были, не могутъ переменить моихъ чувствъ къ тебе.

„Ты просишь меня сообщить тебе изустные толки о твоей последней книге между чиновниками средней руки и всеми сортами учителей. Признаюсь, теперь всего менее ожидалъ я подобной просьбы отъ тебя: что̀ имело смыслъ и значенiе въ отношенiи прежнихъ твоихъ сочиненiй, то въ настоящемъ случае похоже, по моему мненiю, на какое-то безполезное любопытство. Ведь подобнаго рода книга можетъ быть написана или вследствiе убежденiя, или, вследствiе неубежденiя. Въ первомъ случае, что̀ тебе за дело до толковъ чиновниковъ всехъ рукъ и учителей всехъ сортовъ?. Дело твое сделано, слово сказано; слово сказано не для одного доставленiя прiятнаго занятiя уму и вкусу — слово сказано для распространенiя пользы душе и для поученiя людямъ, для прочнаго дела жизни, чтобы снять съ души хоть часть суровой ответственности за безполезность прежде написаннаго...

„На что̀ же тебе знать невинную болтовню чиновниковъ за преферансомъ или мимоходомъ сказанное слово беднымъ труженикомъ науки? Что̀ въ нихъ тебе? Имъ не ускорить созреванiя плодовъ посеяннаго тобою слова, да и не замедлить его! Не эти толки важны для творенiя, имеющаго значенiе, какое ты самъ указалъ ему, для творенiя, вылившагося изъ глубоко убежденной души въ минуты ея просветленiя. Для него важны не толки, а безпристрастный судъ и правдивый приговоръ будущей исторiи литературы русской. Во-второмъ случае, т. -е. если книга твоя написана вследствiе неубежденiя, опять-таки не могу понять, къ чему тебе знать различные толки: книга, говорятъ, раскуплена, а такое известiе удовлетворительнее всехъ толковъ.

Но все это я сказалъ такъ, между прочимъ, а желанiе твое исполню; и что̀ знаю, то сообщу безъ утайки; повторяю только, что это ни къ чему не поведетъ и не послужитъ, разве только для удовлетворенья любопытства. Ни одна изъ книгъ, выходившихъ на русскомъ языке, не производила такихъ разнообразныхъ и противоположныхъ другъ другу толковъ въ той части публики, мненiемъ которой ты интересуешься, какъ твоя „Переписка“. Новое это разнообразiе можно разделить на три категорiи, имеющiя, въ свою очередь, различныя подразделенiя.

Одни считаютъ тебя ни больше, ни меньше, какъ святымъ человекомъ, для котораго такъ и распахнулись двери рая въ будущей жизни, покупаютъ твою книгу и, следуя твоему совету, дарятъ ее нуждающимся въ благодати или въ хлебе насущномъ. Другiе приписываютъ изданiе твоихъ писемъ разсчету. Въ этомъ классе встречается более всего подразделенiй, и догадки о целяхъ, руководящихъ тобою, идутъ отъ простой денежной выгоды до такихъ соображенiй и плановъ, какiе тебе, конечно, и въ голову не могли прiйти. Третьи относятъ все къ разстройству твоего здоровья и оплакиваютъ въ тебе потерю генiальнаго писателя. Я слышалъ даже, что кто-то изъ этихъ переплелъ твою книгу съ чаромутiемъ нашего чудака Лукашевича, вышедшимъ будто нарочно одновременно съ твоею „Перепискою“. Вотъ все, что̀ могу сообщить тебе о различныхъ мненiяхъ и толкахъ, которые доводилось мне слышать.

писать? И дурно, что ты не написалъ мне его адреса. А между темъ я все тамъ же, на томъ же месте, въ томъ же уголке, который некогда радушно принималъ тебя и готовъ всегда принять, если только ты не побрезгаешь въ немъ прiютиться.

Благодарю тебя за вопросъ твой о моемъ житье-бытье и о моихъ домашнихъ. Живемъ понемногу, по крайней мере здоровы. Число детей не превышаетъ, слава Богу, полдюжины; нужды кое-что и превышаютъ, ну, да что̀ объ этомъ! Весь твой Прокоповичъ“.

— Н. В. Гоголю 27 iюня 1847 г.

„Я несколько виноватъ передъ тобою, что не известилъ тебя въ прошломъ письме объ отъезде Белинскаго за границу; тогда письмо твое къ нему не прогулялось бы понапрасну сюда. Но все равно, оно отправилось по первой же почте къ нему въ Силезiю въ Зальцбрунъ, откуда ты, вероятно, и получить отъ него ответъ.

„Эта поездка была необходима для Белинскаго: только отъ нея одной зависитъ спасенiе жизни его, бывшей, въ продолженiе последней зимы, не одинъ разъ на волоске и сохранившейся въ противность всехъ правилъ и приговоровъ медицины.

„Пользуясь твоимъ названiемъ, я прочиталъ письмо твое къ нему. Мне кажется, ты очень ошибаешься, воображая, что статью свою Б. написалъ, принявъ на свой счетъ некоторыя выходки твои вообще противъ журналистовъ. Зная Белинскаго давно, я не могу не быть увереннымъ, что ни одна строчка его не назначалась мщенiю за личное оскорбленiе. Почему не судить проще и не принимать всего сказаннаго имъ встрече совершенно противоположныхъ другъ другу убежденiй, искреннихъ въ немъ, и, конечно, не притворныхъ и въ твоей книге? Белинскiй не говорилъ хладнокровно о прежнихъ твоихъ сочиненiяхъ: могъ ли онъ говорить хладнокровно и о последнихъ? Впрочемъ, онъ самъ, вероятно, въ ответе своемъ выскажетъ тебе все свои побужденiя.

„Порученiе твое о появившемся здесь, по словамъ твоимъ, твоемъ однофамильце я выполнилъ; но никакихъ следовъ его здесь не отыскалось, никто ни о чемъ подобномъ въ Петербурге не слыхалъ, и не знаю, откуда къ тебе дошли эти вести. Впрочемъ, на всякiй случай я просилъ управляющаго конторою агентства Языкова предупредить всехъ книгопродавцевъ, съ которыми со всеми она имеетъ сношенiя. Весь твой Прокоповичъ“.