Глава XCII.
Замечательно также письмо къ Вяземскому П. Я. Чаадаева, все по поводу той же статьи: „Языковъ и Гоголь“. Письмо это можетъ быть разделено на две части: первая была написана раньше, — а вторая после прочтенiя „Переписки“. Сначала Чаадаевъ говоритъ о всеобщемъ бурномъ негодованiи, которое возбудилъ противъ себя своей книгой Гоголь. Все зло приписываетъ необдуманнымъ и неумереннымъ похваламъ, сбившимъ писателя съ его настоящей дороги и заставившимъ его вообразить себя чуть не пророкомъ. Вообще въ паденiи Гоголя онъ видитъ следствiе печальной ошибки славянофиловъ: „Какъ вы хотите, чтобы въ наше надменное время, напыщенное народною спесью, писатель даровитый, закуренный ладаномъ съ ногъ до головы, не зазнался, чтобы голова у него не закружилась. Это просто не возможно. Мы нынче такъ довольны всемъ своимъ, роднымъ, домашнимъ, такъ радуемся своимъ прошедшимъ, такъ потешаемся своимъ настоящимъ, что чувство всеобщаго самодовольства невольно переносится къ собственнымъ нашимъ лицамъ. Коли народъ русскiй лучше всехъ народовъ въ мiре, то, само собою разумеется, что и каждый даровитый русскiй человекъ лучше всехъ даровитыхъ людей прочихъ народовъ“. Нашелся крошечный наставникъ — и вотъ его значенiе раздуто до невероятiя. — Заметимъ, что по недоразуменiю К. Аксаковъ ту же ошибку Гоголя приписывалъ влiянiю на него Запада, темъ странамъ, въ которыхъ Гоголь прожилъ столько летъ. Та же мысль проводится и въ письмахъ Н. Ф. Павлова, первоначально напечатанныхъ въ „Московскихъ Ведомостяхъ“ 1847 г.
Такова основная мысль первой половины письма; во второй высказывается напротивъ согласiе съ кн. Вяземскимъ, что переворотъ въ Гоголе былъ необходимъ, и выражается чувство искренняго и горькаго сожаленiя по поводу техъ упрековъ и порицанiй которые со всехъ сторонъ сыпались на Гоголя. „Ему какъ будто не хотятъ простить, что, веселивши насъ столько времени своей умной шуткой, ему разъ вздумалось поговорить съ нами не смеясь, что съ нимъ случилось то, что̀ ежедневно случается въ кругу обыкновенной жизни съ людьми, менее известными, и онъ осмелился намъ про это разсказать по вековечному обычаю писателей, питающихъ сознанiе своего значенiя...“. И далее: „Вы одни относитесь съ любовью къ книге и къ автору: спасибо вамъ! День ото дня источникъ любви у насъ более и более изсякаетъ, по крайней мере, въ мiре печатномъ! И такъ, спасибо вамъ еще разъ! На меня находитъ невыразимая грусть, когда я вижу всю эту злобу, возникшую на любимаго писателя, доставившаго намъ столько слезныхъ радостей, за то только, что пересталъ насъ тешить и, съ чувствомъ скорби и убежденiя, исповедуется передъ нами и старается, по силамъ, сказать намъ доброе и поучительное слово“. Здесь, очевидно, въ Чаадаеве говорило прежде всего чувство хорошаго и благороднаго человека, откликнувшагося всей душой на такое же чувство, обнаруженное, по поводу толковъ о „Переписке“, другимъ, не менее благороднымъ и хорошимъ человекомъ. Темъ не менее это письмо не имеетъ, по нашему мненiю, никакого серiознаго критическаго значенiя.