Глава VI.
Какъ известно, вскоре по прiезде въ Москву въ 1841 г. Гоголь принялся за хлопоты по изданiю „Мертвыхъ Душъ“.
Болезненное состоянiе преследовало его постоянно, не давая ему отдыха. Еще проезжая черезъ Петербургъ, куда его „предательски завезли“ и где онъ не безъ досады оставался всего пять дней, онъ почувствовалъ приступы новыхъ страданiй. Болезнь промучила его больше месяца, и только по минованiи ея онъ сталъ приготовлять свой трудъ къ печати и отыскивать переписчика. Съ этого перваго шага между нимъ и семействомъ Аксаковыхъ возобновились недоразуменiя: неизвестно почему, предложенный Сергеемъ Тимофеевичемъ переписчикъ былъ забракованъ.
за спиной московскихъ прiятелей Гоголь продолжалъ сношенiя съ петербургскими и между прочимъ съ ненавистнымъ и подозрительнымъ для московскихъ фанатиковъ — Белинскимъ.
„Первое время своей известности Гоголь обыкновенно, прiезжая въ Петербургъ, останавливался у Прокоповича и часто бывалъ у Комарова. Здесь встречался съ нимъ Белинскiй“.
По этимъ словамъ легко определить приблизительно начало ихъ знакомства. Такъ какъ Белинскiй прибылъ въ Петербургъ въ конце октября 1839 г., т. -е. именно въ то время, когда тамъ особенно долго (около полутора месяца) оставался Гоголь, то и не можетъ быть сомненiя, что именно въ эту пору они только и могли часто встречаться другъ съ другомъ, такъ какъ въ следующiй свой прiездъ въ Россiю Гоголь, хотя и былъ два раза въ Петербурге, но всего по нескольку дней. Белинскiй же по воскресеньямъ обыкновенно обедалъ у Комарова и бывалъ нередко у Прокоповича. Съ последнимъ Белинскiй, несомненно, познакомился вскоре же по прiезде въ Петербургъ черезъ Краевскаго. Напротивъ въ 1840 и 1841 гг. Белинскiй не могъ бы, при мимолетномъ знакомстве, составить вполне определенное представленiе о характере Гоголя, хотя Гоголь уже при первыхъ встречахъ произвелъ несколько отталкивающее впечатленiе на Белинскаго надменностью и неискренностью, качествами, все более и резче начинавшими проявляться въ немъ. Въ своемъ знакомстве съ Белинскимъ Гоголь, кажется, смотрелъ свысока на великаго критика, находя его, впрочемъ, нужнымъ для себя человекомъ. Въ сущности съ просьбами о своихъ сочиненiяхъ онъ обращался, конечно, къ Прокоповичу, но бывалъ доволенъ, когда и Белинскiй могъ съ своей стороны оказать ему услуги. Подобныя отношенiя не могли не коробить Белинскаго, но, конечно, онъ все-таки былъ далекъ отъ мысли предположить въ отношенiи къ себе въ Гоголе столько высокомерiя, какъ это было на самомъ деле.
После продолжительной проволочки, вызванной неуспешнымъ обращенiемъ Гоголя къ цензору Снегиреву и окончившейся решительнымъ запрещенiемъ рукописи „Мертвыхъ Душъ“ московскимъ цензурнымъ комитетомъ, Гоголь подумывалъ обратиться въ Петербургъ непосредственно къ содействiю Жуковскаго и графа М. Ю. Вiельгорскаго, но вместо того неожиданно передалъ рукопись прiехавшему въ то время въ Москву Белинскому. Для С. Т. Аксакова осталась навсегда необъяснимой эта внезапная перемена решенiя, но въ сущности главной причиной такого непониманiя было откровенно признаваемое чувство нерасположенiя къ Белинскому, не позволявшее ему мириться съ мыслью о сношенiяхъ съ последнимъ Гоголя. Несомненно, что Гоголь не пропустилъ бы случая запросто обратиться къ более сильному покровительству, если бы это было такъ легко, какъ казалось. Мы уже видели, что передъ Жуковскимъ Гоголь чувствовалъ тогда неловкость и могъ явиться къ нему лишь съ „потупленными очами„, а съ Вiельгорскимъ онъ пока еще не былъ такъ коротокъ, какъ после теснаго сближенiя съ его семьей въ Ницце въ 1844 г. Онъ решительно затруднялся часто безпокоить последняго, какъ это ясно изъ письма къ Плетневу уже въ конце 1842 г.: „зачемъ тормошить беднаго Вiельгорскаго, которому, можетъ быть, вовсе не ловко„. Гоголь уже не разъ просилъ хорошо расположеннаго къ нему графа и стеснялся все его. Гоголь нашелъ нужнымъ даже написать названное письмо къ Плетневу въ догонку за другимъ, чтобы остановить казавшуюся ему щекотливой просьбу. Итакъ, легко догадаться, что Гоголь решился воспользоваться содействiемъ Белинскаго, находя въ данную минуту этотъ способъ действовать черезъ посредниковъ более сподручнымъ для себя, а сказать обо всемъ Аксаковымъ избегалъ, зная ихъ нетерпимость. Белинскiй же принималъ тогда искреннее и теплое участiе въ Гоголе: едва Познакомившись съ нимъ черезъ Прокоповича и Краевскаго, онъ чрезвычайно интересовался своимъ любимымъ писателемъ, былъ въ восторге не только отъ его великихъ произведенiй, но и отъ мастерского чтенiя, которое онъ также ценилъ очень высоко и, наконецъ, отъ его неподражаемыхъ разсказовъ. Онъ охотно исполнялъ небольшiя просьбы Гоголя и даже держалъ потомъ одну изъ корректуръ новаго изданiя его сочиненiй. Къ тому же онъ могъ быть существенно полезенъ Гоголю, имея сношенiя по журналу въ цензурномъ ведомстве; такъ известно, что онъ принималъ участiе въ ходатайстве о пропуске цензурой драматическихъ произведенiй Гоголя. Въ конце 1842 года Щепкинъ „просилъ Белинскаго заранее отдать ее въ театральную цензуру, дабы больше иметь времени ознакомиться съ действующими (лицами), носящими человеческiй образъ“. Благодаря скрытности Гоголя, отославъ въ Петербургъ рукопись, онъ еще долгое время держалъ дело въ секрете.
„Мертвыхъ Душъ“ снова постигла печальная участь: она уже была пропущена, о чемъ Гоголь даже получилъ известiя отъ Прокоповича и Плетнева после продолжительнаго тревожнаго ожиданiя, среди котораго ему не разъ западало неосновательное подозренiе, что „Белинскiй неверный человекъ и не передалъ во́-время писемъ и тетради“. Какъ после разъяснилось, задержка произошла по экстренной причине — вследствiе того, что цензоры Никитенко и Куторга за пропускъ одной повести были посажены на гауптвахту, и после этого инцидента затруднились и въ поэме Гоголя пропускомъ некоторыхъ местъ, которыя до того времени ихъ совсемъ не смущали. Но здесь мы находимъ своевременнымъ привести отрывокъ изъ ненапечатаннаго письма объ этомъ деле Прокоповича къ А. С. Данилевскому отъ 23 марта 1842 г.; въ этомъ письме Прокоповичъ извиняется передъ прiятелемъ за то, что долго оставлялъ безъ ответа весьма нужное письмо по причине хлопотъ, доставленныхъ рукописью Гоголя. Прокоповичъ принималъ такое видное участiе въ хлопотахъ по изданiю сочиненiй Гоголя, что этотъ документъ представляется здесь нелишнимъ.
Н. Я. Прокоповичъ — А. С. Данилевскому. 23 марта 1842 г.
̀ делать! Я былъ такъ занятъ все это время, что свободная минута была у меня редкой гостьей даже и по воскресеньямъ. Къ моимъ обыкновеннымъ каторжнымъ зимнимъ занятiямъ присоединились хлопоты по изданiю сочиненiй Гоголя, а надобно тебе знать, что врядъ ли какое-нибудь другое изданiе сопровождалось такими неблагопрiятными обстоятельствами, какъ это: только-что последнiй листъ его былъ отпечатанъ и надобно было получить билетъ на выпускъ, какъ Никитенко былъ посаженъ на гауптвахту за то, что въ какой-то дрянной повести пропустилъ офицера съ очень большими эполетами. Посуди же, какъ ему въ самомъ деле было решиться пропустить сочиненiя Гоголя. Дело пошло въ Главный Цензурный Комитетъ и, разумеется, протянулось ровно месяцъ.
Посылаю тебе два экземпляра: одинъ тебе, другой потрудись какъ можно скорее прислать маменьке Гоголя, да извини меня передъ нею, какъ можешь, въ моей медленности“.
Итакъ рукопись ходила по мытарствамъ отъ половины февраля до половины марта 1842 г. Во все это время Гоголь находился въ самомъ незавидномъ положенiи: будучи стесненъ въ матерiальномъ положенiи и не видя конца странствованiямъ своей рукописи, онъ былъ въ отчаянiи, и не фразой были слова его въ письме къ Уварову: „я нахожусь въ последней крайности; проходитъ время, въ которое книга имеетъ сбытъ и продается, и такимъ образомъ я лишаюсь средствъ продлить свое существованiе, необходимое для окончанiя труда моего, для котораго одного я только живу на свете. У меня отнимаютъ мой единственный, мой последнiй кусокъ хлеба“. Въ эту пору онъ былъ постоянно раздраженъ и въ тревоге, былъ, что̀ называется, на ножахъ съ Погодинымъ, у котораго былъ вынуждаемъ заживаться вследствiе все той же неудачи и неопределенности своего положенiя, мешавшаго ему предпринять что-либо определенное. Наконецъ, онъ былъ почти все время боленъ, на что онъ между прочимъ такъ жаловался въ письме къ Плетневу: „Сильно хотелъ бы ехать теперь въ Петербургъ; мне это нужно, это я знаю, и при всемъ томъ не могу. Нико гдатакъ не въ пору не подвернулась ко мне болезнь, какъ теперь. Припадки ея приняли теперь такiе странные образы... “
всего приведемъ слова Анненкова, въ высшей степени справедливыя и ценныя: „Никогда, можетъ-быть, не употребилъ Гоголь въ дело такого количества житейской опытности, сердцеведенiя, заискивающей ласки и притворнаго гнева, какъ въ 1842 г., когда приступилъ къ печатанiю „Мертвыхъ Душъ“. Плодомъ его неутомимаго возбужденiя и стремленiй къ одной цели при помощи всякихъ меръ, которыя, конечно, далеко отстоятъ отъ идеала патрiархальной простоты сношенiй, было скорое появленiе „Мертвыхъ Душъ“ въ печати. Тотъ, кто не имеетъ „Мертвыхъ Душъ“ для напечатанiя, можетъ, разумеется, вести себя непогрешительнее Гоголя и быть гораздо проще въ своихъ поступкахъ и выраженiи своихъ чувствъ“. Въ этихъ словахъ видно глубокое пониманiе дела, и мысли, высказанныя Анненковымъ, вполне подтверждаются фактами. Стоитъ только вспомнить тягостныя хлопоты, прошенiя и письма князю Дундукову-Корсакову, Уварову, письма непрiятныя и тяжелыя для самолюбiя, письмо къ самому Государю, целый рядъ писемъ къ Прокоповичу, Плетневу, Одоевскому, А. О. Смирновой. Последнiя три лица, а также князь Вяземскiй и графъ Вiельгорскiй были привлечены кроме того отчасти къ ходатайству передъ Государемъ и другими властями, и наконецъ-то рукопись была пропущена съ значительными переделками въ повести о капитане Копейкине, хотя это не помешало Никитенку написать: „Сочиненiе это, какъ вы видите, прошло цензуру благополучно; путь ея узокъ и тесенъ, и потому не удивительно, что на немъ осталось несколько царапинъ и его нежная и роскошная кожа кое-где поистерлась“. Гоголь долго еще думалъ печатать свои труды въ Москве, торопя Прокоповича словами: „и типографiя, и бумага ожидаютъ“; но потомъ, желая, по его словамъ, втянуть своего прiятеля въ литературное дело, поручилъ ему изданiе полнаго собранiя сочиненiй, а въ Москве печаталъ только „Мертвыя Души“.
Между темъ Белинскiй предложилъ Гоголю черезъ Прокоповича сотрудничество въ „Отечественныхъ Запискахъ“. Гоголь, какъ мы знаемъ, былъ решительно противъ журнальной работы, и это обстоятельство, въ свою очередь, со всехъ сторонъ навлекало на него неудовольствiя. Судя но ответу Гоголя Прокоповичу, последнiй, самъ по себе или по мысли Белинскаго, съ упрекомъ ставилъ ему на видъ участiе его въ другихъ журналахъ. Въ „Москвитянине“ — оправдывался Гоголь — „не повесть моя, а небольшой отрывокъ“ (речь идетъ о повести или отрывке „Римъ“). „Я велелъ набрать десятокъ экземпляровъ — и ты получишь свой отъ Плетнева. Это единственная вещь, которая была у меня годная для журнала. Погодину дать что-нибудь, потому что онъ для меня много делалъ. Плетневу я тоже долженъ, хотя до сихъ поръ еще не выполнилъ“. Плетневу въ самомъ деле была прислана только переделка „Портрета“, чемъ, по справедливому замечанiю Анненкова, едва ли могли быть вполне удовлетворены ожиданiя Плетнева. Наконецъ отказомъ ответилъ Гоголь также на однородную съ просьбой Белинскаго просьбу давняго своего друга Максимовича. Вся эта совокупность неблагопрiятныхъ для Гоголя обстоятельствъ теснила и давила его со всехъ сторонъ и все более ставила въ невыносимое положенiе: онъ такъ былъ опутанъ всесторонними затрудненiями, матерiальными нуждами и нравственными обязательствами, что откровенно указать ихъ почти никогда не имелъ даже возможности изъ нежеланiя посвящать корреспондентовъ при помощи продолжительныхъ и сложныхъ разъясненiй въ разныя закулисныя и интимныя тайны. Укажемъ только одно: Прокоповичъ, стоявшiй близко и къ Плетневу и къ Белинскому, хлопоталъ въ пользу „Отечественныхъ Записокъ“ по необходимости въ ущербъ „Современнику“: если для него, человека посторонняго, являлась необходимость при столкновенiи интересовъ названныхъ лицъ действовать не къ выгоде одного изъ нихъ, то сколько же противоположныхъ теченiй нужно было побороть Гоголю; но въ то время какъ Прокоповичъ въ случае исполненiя своего желанiя ничемъ не былъ бы скомпрометированъ передъ Плетневымъ, Гоголь безъ всякой вины навлекалъ на себя отовсюду неудовольствiя, что̀ было особенно тяжело при сознанiи своего нравственнаго долга по отношенiю къ друзьямъ.
„Русской Старине“*. Цель письма — поставить круто и определенно вопросъ объ отношенiяхъ Гоголя къ „Отечественнымъ Запискамъ“. Почти съ той же почтой и того же числа Белинскiй писалъ въ Москву В. П. Боткину: „Я къ Гоголю послалъ письмо, которое думалъ доставить черезъ тебя, но, полагая, что эта тетрадь не будетъ отослана, послалъ сегодня по почте. Прилагаю черновое: изъ него ты увидишь, что я повернулъ круто — оно и лучше: къ чорту ложныя отношенiя — знай нашихъ — и люби, уважай; а не любишь, не уважаешь — не знай совсемъ. Постарайся черезъ Щепкина узнать объ эффекте письма“. Судя по этимъ словамъ, можно предполагать, что Белинскiй не решился послать черновое письмо и сильно смягчилъ его; даже въ подлинномъ письме есть помарки и зачеркнутыя строки. Белинскiй намекаетъ въ осторожной форме и на возможность потери Гоголя для него и, можетъ-быть, для русской литературы; но письмо такъ умеренно, что едва ли могло произвести на Гоголя сильное впечатленiе. Правда, въ конце письма Белинскiй говоритъ: „Не знаю, понравится ли вамъ тонъ моего письма, — даже боюсь, чтобы онъ не показался вамъ более откровеннымъ, нежели сколько допускаютъ то наши съ вами светскiя отношенiя; но не могу переменить ни слова въ письме моемъ, ибо въ случае, противномъ моему ожиданiю, легко утешусь, сложивъ всю вину на судьбу, издавна уже не благопрiятствующую русской литературе“. Но все письмо написано въ такомъ дружескомъ и деликатномъ тоне, что разве только слова: „судьба украшаетъ „Москвитянинъ“ вашими сочиненiями и лишаетъ ихъ „Отечественныя Записки“ — могли бы показаться непрiятными Гоголю, если бы онъ захотелъ применить къ нимъ предыдущее выраженiе: „судьба оставляетъ въ добромъ здоровье Булгарина, Греча и “, где, можетъ-быть, заключался намекъ на людей, въ близкихъ сношенiяхъ съ которыми находился Гоголь. После полученiя этого письма Гоголь попрежнему продолжалъ запросто обращаться къ Белинскому и даже съ довольно щекотливыми и безцеремонными просьбами черезъ Прокоповича; вотъ примеръ: „Попроси Белинскаго, чтобы сказалъ что-нибудь о моей книге въ немногихъ словахъ, какъ можетъ сказать не читавшiй ея“ и тотчасъ за этимъ просилъ поместить известiе о ней у Сенковскаго. Такъ мало Гоголь понялъ Белинскаго и такъ наивно-грубо смотрелъ на него, какъ на человека который можетъ ему при случае пригодиться — и только! Не подозревая ничего подобнаго, Белинскiй держалъ даже корректуру сочиненiй Гоголя, когда по отъезде Гоголя они стали печататься въ Петербурге. Ответа Гоголь не написалъ Белинскому, извиняясь черезъ Прокоповича: „Я получилъ письмо отъ Белинскаго. Поблагодари его. Я не пишу къ нему потому, что минуты не имею времени, и потому, что, какъ онъ самъ знаетъ, обо всемъ этомъ нужно потрактовать и поговорить лично, что̀ мы и сделаемъ въ нынешнiй проездъ мой черезъ Петербургъ“.
Примечания
— Н. В. Гоголю.
20-го апреля 1842 г. Спб.
«Милостивый государь Николай Васильевичъ! Я очень виноватъ передъ вами, не уведомляя васъ давно о ходе даннаго мне вами порученiя. Главною причиною этого было желанiе — написать вамъ что-нибудь положительное и верное, хотя бы даже и непрiятное. Во всякое другое время ваша рукопись прошла бы безъ всякихъ препятствiй, особенно тогда, какъ вы были въ Питере. Если бы даже и предположить, что ее не пропустили бы, то все же могли наверное сказать, что только въ китайской Москве могли поступить съ вами, какъ поступилъ г. Снегиревъ, и что въ П. этого не сделалъ бы даже Петрушка Корсаковъ, хоть онъ и моралистъ, и пiэтистъ. Но теперь дело кончено, и говорить объ этомъ безполезно.
Очень жалею, что «Москвитянинъ» взялъ у васъ все и что для «О. З.» нетъ у васъ ничего. Я уверенъ, что это дело судьбы, а не вашей доброй воли, или вашего исключительнаго расположенiя въ пользу «Москвитянина» и къ невыгоде «О. З.». Судьба же давно играетъ страною роль въ отношенiи ко всему, что́ есть порядочнаго въ русской литературе: она лишаетъ ума Батюшкова, жизни Грибоедова, Пушкина и Лермонтова — и оставляетъ въ добромъ здоровьи Булгарина, Греча и другихъ подобныхъ имъ негодяевъ въ Петербурге и Москве; она украшаетъ «Москвитянинъ» вашими сочиненiями и лишаетъ ихъ О. З. Я не такъ самолюбивъ, чтобы О. З. считать чемъ-то соответствующимъ такимъ великимъ явленiямъ въ русской лит—ре, какъ Гр., П. и Лермонтовъ; но я далекъ и отъ ложной скромности бояться сказать, что О. З. теперь журналъ на Руси, въ которомъ находитъ себе место и убежище честное, благородное и — смею думать — умное мненiе, и что О. З. ни въ какомъ случае не могутъ быть смешиваемы съ холопами знаменитаго села Поречья
«М. Д.». Я не имею о нихъ никакого понятiя, мне не удалось слышать ни одного отрывка, чему я, впрочемъ, и очень радъ: знакомые отрывки ослабляютъ впечатленiе целаго. Недавно въ «О. З.» была обещана статья о «Ревизоре». Думаю, по случаю выхода «М. Д.», написать несколько статей вообще о вашихъ сочиненiяхъ. Съ особенною любовiю хочется мне поговорить о милыхъ мне «Арабескахъ», темъ более, что я виноватъ передъ ними: во время оно, я жестокою запальчивостью изрыгнулъ хулу на ваши въ «Арабескахъ» статьи ученаго содержанiя, не понимая, что темъ изрыгаю хулу на духа Оне были тогда для меня слишкомъ просты, а потому и неприступно высоки; притомъ же на мутномъ дне самолюбiя безсознательно шевелилось желанiе блеснуть и безпристрастiемъ. Вообще, мне страхъ какъ хочется написать о вашихъ сочиненiяхъ. Я опрометчивъ и способенъ вдаваться въ дикiя нелепости; но — слава Богу — я, вместе съ этимъ, одаренъ движимостью впередъ и способностью собственные промахи и глупости называть настоящимъ ихъ именемъ и съ такою же откровенностью, какъ и чужiе грехи. И потому, подумалось, во мне много новаго съ техъ поръ, какъ, въ 1840 году, въ последнiй разъ вралъ я о вашихъ повестяхъ и «Ревизоре». Теперь я понялъ, почему вы считаете героемъ вашей комедiй, и понялъ, что онъ точно герой ея; понялъ, почему «Ст. Пом.» считаете вы лучшею повестью своею въ «», также понялъ, почему одни васъ превозносятъ до небесъ, а другiе видятъ въ васъ нечто въ роде Поль-де-Кока, и почему есть люди, и притомъ не совсемъ глупые, которые, зная наизусть ваши сочиненiя, не могутъ безъ ужаса слышать, что вы выше Марлинскаго, и что вашъ талантъ — великiй талантъ. Объясненiе всего этого даетъ мне возможность сказать дело о деле, не бросаясь въ отвлеченныя и окольныя разсужденiя; а умеренный тонъ (признакъ, что предметъ понятъ ближе къ истине) даетъ многимъ возможность полюбить ваши сочиненiя. Конечно, критика не сделаетъ дурака умнымъ и толпу мыслящею; но она у однихъ можетъ просветлить сознанiемъ безотчетное чувство, и у другихъ — возбудитъ мыслiю спящiй инстинктъ. Но величайшею наградою за трудъ для меня можетъ быть только ваше вниманiе и ваше доброе, приветливое слово. Я не заношусь слишкомъ высоко, но — признаюсь — и не думаю о себе слишкомъ мало; я слышалъ похвалы себе отъ умныхъ людей и — что̀ еще лестнее — имелъ счастiе прiобрести себе ожесточенныхъ враговъ: и все-таки больше всего этого меня радуютъ доселе и всегда будутъ радовать, какъ лучшее мое достоянiе, несколько приветливыхъ словъ, сказанныхъ обо мне Пушкинымъ и, къ счастiю, дошедшихъ до меня изъ верныхъ источниковъ, и я чувствую, что это не мелкое самолюбiе съ моей стороны, а то, что я понимаю, что̀ такое человекъ, какъ Пушкинъ, и что̀ такое одобренiе со стороны такого человека, какъ Пушкинъ. После этого вы поймете, почему для меня такъ дорогъ вашъ , приветливый отзывъ...
— и мое нравственное существованiе, моя любовь къ творчеству тесно связаны съ вашею судьбою; не будь васъ — и прощай для меня настоящее и будущее въ художественной жизни нашего отечества: я буду жить въ одномъ прошедшемъ и, равнодушный къ мелкимъ явленiямъ современности, съ грустной отрадой буду беседовать съ великими тенями, перечитывая ихъ неумирающiя творенiя, где каждая буква давно мне знакома...
«Риме», но, не получивъ предварительно позволенiя на откровенность, не смею этого сделать.
Не знаю, понравится-ли вамъ тонъ моего письма, — даже боюсь, чтобы онъ не показался вамъ более откровеннымъ, нежели сколько допускаютъ то наши съ вами светскiя отношенiя; но не могу переменить ни слова въ письме моемъ, ибо въ случае, противномъ моему ожиданiю, легко утешусь, сложивъ всю вину на судьбу, издавна уже неблагопрiятствующую русской литературе.
Съ искреннимъ желанiемъ вамъ всякаго счастiя, остаюсь готовый къ услугамъ вашимъ “.