Глава LXXIV.
Объ отношенiяхъ Гоголя къ Языкову въ 1846 г. следуетъ отметить лишь очень немногое: во второй половине этого года, надеясь на дружеское расположенiе къ нему автора „Мертвыхъ Душъ“ и поощренный его сочувствiемъ своимъ стихотворенiямъ „Землетрясенiе“ и „Къ не нашимъ“, Языковъ решился передать Гоголю просьбу ихъ общаго прiятеля Панова объ участiи въ редактированномъ имъ „Московскомъ Сборнике“. Этотъ инцидентъ представляетъ большой интересъ, показывая, какъ жадно стремились представители славянофильской партiи и издатели журналовъ этого направленiя заманить Гоголя въ свои ряды. Подобное желанiе обнаруживалось, разумеется, въ равной мере, какъ мы уже знаемъ, и „Отечественными Записками“ и другими органами противоположнаго лагеря, но для последнихъ было естественнее и извинительнее, такъ какъ имъ не могло быть известно предубежденiе Гоголя противъ журнальнаго труда, хорошо знакомое славянофиламъ. Надо помнить, что взглядъ Гоголя на журнальную литературу постепенно , по мере того какъ вырастало въ его глазахъ значенiе его призванiя и любимыхъ произведенiй, и что въ 1836 году въ статье „О движенiи журнальной литературы“ Гоголь называлъ еще ея голосъ „вернымъ представителемъ мненiй целой эпохи и века“, находя, что „она во всякомъ случае имеетъ право требовать самаго пристальнаго вниманiя“. Впоследствiи, напротивъ, онъ доходилъ до такой крайности, что, допуская уместность споровъ о взглядахъ славянофиловъ и западниковъ въ журналахъ и гостиныхъ, онъ возмущался темъ, что они переходятъ въ головы должностныхъ людей!!
Просьбы Панова оказать влiянiе на Гоголя были, конечно, очень убедительны, если Языковъ решился передать ихъ Гоголю, отлично зная его отвращенiе къ журнальной деятельности. Не смотря на самую искреннюю и задушевную дружбу Гоголя къ Языкову и на расположенiе его къ Панову2„Мертвыя Души“ и теперь крепко надеявшемуся на силу дружескаго слова Языкова, — ответъ былъ полученъ неблагопрiятный и даже раздражительный: И ты противъ меня! не грехъ ли и тебе склонять меня на писанiе журнальныхъ статей, — дело, за которое уже со мной поссорились некоторые прiятели?!“ Не оставалось ни малейшаго сомненiя въ безучастности Гоголя къ новому журналу и представляемому имъ направленiю, тогда какъ прежде восторженныя похвалы славянофильскимъ стихотворенiямъ Языкова позволяли надеяться на более теплое отношенiе. Гоголь же, какъ эстетикъ, увлекался ихъ силой и изяществомъ, не одобряя, однако, звучавшей въ иныхъ изъ нихъ политической ноты и утверждая, что „поэту следуетъ более углублять препираться “), наконецъ прямо отзываясь о противной партiи, что „нельзя назвать всего совершенно у нихъ ложнымъ и что, къ несчастiю, не совсемъ безъ основанiя ихъ некоторые взгляды“. Вместо полемики Гоголь рекомендовалъ Языкову „перетряхнуть русскую старину и выставить русскiя стихiи и славянскiя струи нашей природы въ живыхъ и говорливыхъ образахъ“.
Еще меньше определенныхъ данныхъ можно указать объ отношенiяхъ Гоголя къ Толстымъ, хотя, несомненно, что отношенiя эти были чрезвычайно интимны. Чтобы несколько пополнить пробелъ, приводимъ здесь живой, характерный разсказъ о Толстыхъ въ „Запискахъ“ А. О. Смирновой. „35 летъ“ — разсказываетъ А. О. Смирнова — „княжна вышла замужъ за графа Александра Петровича Толстого, святого человека. Онъ подчинился своей чудачке и жилъ съ нею какъ братъ. Вся ея забота состояла въ томъ, чтобъ графу устроить комнаты, вентиляцiю и обедъ по его вкусу. Она видела только техъ людей, которыхъ ея мужъ любилъ; брезгливая, она сама стояла въ буфете, когда люди мыли стекло и фарфоръ; полотенцамъ не было конца: переменяли ихъ несколько разъ“. Далее А. О. Смирнова сообщаетъ преимущественно о позднейшей московской жизни Толстыхъ, о чемъ скажемъ ниже, и снова продолжаетъ характеристику графа: „Его называли Еремой, потому что онъ огорчался безнравственностью и пьянствомъ народа и развратомъ модной молодежи; онъ нарочно ездилъ къ Оверу, который ему сказалъ, что Дiогенъ, встретивъ идiота, сказалъ ему: „несчастное дитя, отецъ твой былъ пьянъ, когда мать зачала тебя!“ Графъ возился съ монахами греческаго подворья, бегло читалъ и говорилъ по-гречески; акафисты и каноны приводили его въ восторгъ; они писаны стихами, и эта поэзiя ни съ чемъ не можетъ сравниться.
Графиня принимала по вечерамъ съ семи часовъ. Софира Голицына имъ читала вслухъ какую-нибудь духовную книжку, а черезъ день приходилъ греческiй монахъ и читалъ также. Графиня засыпала. „Какъ я люблю греческiй звукъ“ — сказала она, — „потому что графъ его любитъ; и васъ люблю, потому что онъ васъ любитъ. Мы благодарны Гоголю за ваше знакомство“. Все эти Толстые оригиналы! За границей они меня смешили. — Разъ въ Люцерне погода стояла премерзейшая, Mont Pilate утонулъ въ густомъ серомъ тумане, дождь лилъ ливмя. Порталисъ приходитъ и говоритъ мне:
„Александра Осиповна, знаете ли кто здесь?“ — „Нетъ“. — „Графъ Толстой съ Иваномъ; они обедаютъ въ table d’hôte“. Толстой прибежалъ на минуту и сказалъ, что спешитъ показать Ивану ce lion de Lucerne. Иванъ остался недоволенъ: „Дураки не хотятъ признаться, что Богъ ихъ спасъ, а не ихъ львиная храбрость“. „Меня“, говорилъ Толстой, „жена послала сюда, потому что я не былъ на Пилате, где Суворовъ отличился. А чтò вы скажете о новомъ догме?“ — „Нахальство!“ отвечала я. „Въ Москве славянофилы разсуждали о браке и чистоте, которой требовалъ этотъ юнецъ“. — „Да, надобно быть девственникомъ, чтобы удостоиться быть хорошимъ супругомъ; где тутъ девственникъ! Нетъ ни одного!“ — „Я“, отвечалъ Константинъ Сергеевичъ Аксаковъ. — „Ну, позвольте же мне стать передъ вами на колени, низко поклонился, перекрестился, а потомъ сказалъ: „А теперь позвольте васъ поцеловать!“ — Братъ Левъ Арнольди разсказывалъ все его проказы, которыя онъ делалъ, бывши губернаторомъ. Разъ онъ прiехалъ въ уездный городъ, пошелъ въ уездный судъ, вошелъ туда, помолился передъ образомъ и сказалъ испуганнымъ чиновникамъ, что у нихъ страшный безпорядокъ: образъ весь загаженъ мухами. „Подайте мне: я вамъ покажу, какъ чистятъ ризу!“ Онъ вычистилъ его, перекрестился и поставилъ его въ углу. „Я вамъ переменю кiоту, за стекломъ мухи не заберутся, и вы молитесь; все у васъ будетъ въ порядке!“ Онъ ничего не смотрелъ, къ великой радости оторопелыхъ чиновниковъ; съ чемъ прiехалъ, съ темъ и уехалъ и, возвратившись, разсказалъ жене“.
Къ этимъ красноречивымъ строкамъ прибавлять нечего; разве упомянемъ о томъ, что покойная Анна Васильевна Гоголь разсказывала намъ со словъ брата, что А. П. Толстой носилъ тайно вериги.
кругу друзей и знакомыхъ и къ определенной обстановке становится обыкновенно очень сильна. Справедливость этого замечанiя можно видеть и на Гоголе, который сделался теперь желаннымъ и почти необходимымъ членомъ его семьи. Еще во второй половине 1845 г. Жуковскiй, соскучившись по немъ, самымъ радушнейшимъ образомъ приглашалъ къ себе во Франкфуртъ, говоря: „А отъ насъ“ (т. -е. отъ него и его жены) „вотъ какое предложенiе: возвращайтесь прямо къ намъ и поселитесь опять у насъ въ доме; вамъ съ вашей теперешней слабостью разъезжать по свету не можно. Подле насъ Коппъ; да и въ моемъ доме, хотя вамъ часто бываетъ и пусто, вы будете посреди своихъ; о васъ будетъ дружеское сердечное попеченiе. Жена этого требуетъ отъ васъ съ величайшею о васъ заботой и вы не должны отказать въ ея просьбе. Прошу васъ скорее решиться и къ намъ прiехать на житье. Не хотите ли, чтобы я къ вамъ прислалъ Данiила, чтобы онъ препроводилъ изъ Греффенберга во Франкфуртъ? Однимъ словомъ, прiезжать непременно; у насъ ждетъ васъ прiютъ родной и вамъ у насъ будетъ спокойно и беззаботно“. Гоголь былъ очень растроганъ этимъ задушевнымъ тономъ приглашенiя, но воспользоваться имъ не могъ по своему постоянному влеченiю въ Римъ, куда онъ отправлялся каждый разъ, когда обстоятельства складывались благопрiятнымъ для того образомъ.
—————
̀ несколько разнообразило ее въ данное время, были вопросы Вiельгорскихъ и отзывы Гоголя о романе Достоевскаго, о пiесахъ Соллогуба. При всемъ своемъ отчужденiи отъ текущей русской литературы Гоголь не переставалъ на ряду съ духовно-религiознымъ чтенiемъ отъ времени до времени обращаться и къ чтенiю „бесовскому“, по оригинальной терминологiи Жуковскаго, т. -е. къ светскому. Очень часто Гоголь убедительно просилъ прислать ему несколько новыхъ книгъ и особенно интересовался деятельностью молодыхъ беллетристовъ, о которыхъ онъ высказалъ потомъ свое мненiе въ обширномъ письме къ Плетневу по поводу „Современника“. „Бедные Люди“ Достоевскаго, при самомъ бегломъ ознакомленiи съ ними, вызвали у Гоголя несколько очень меткихъ и дельныхъ замечанiй. Продолжались въ письмахъ Вiельгорскихъ и сообщенiя объ ихъ обыденной жизни, при чемъ Анна Михайловна жаловалась на пустоту петербургскаго beau mond’a, жалела о Павлине и проч. Наконецъ переписка коснулась более серiозныхъ вопросовъ, но это находится уже въ связи съ дальнейшими событiями жизни Гоголя.