Глава LXVIII.
Съ Смирновой Гоголь продолжалъ постоянныя письменныя сношенiя, но не такъ деятельно и оживленно, какъ въ предыдущiе годы. Однажды Смирнова даже жаловалась ему: „Наша переписка шла очень вяло нынешнiй годъ; неужели это знакъ, что наши души устали, что нетъ того сильнаго желанiя знать, въ какомъ оне состоянiи?“ Но Гоголю почти нечего было сообщать своему другу: о сожженiи второго тома „Мертвыхъ Душъ“ въ 1845 г. онъ избегалъ говорить, какъ и о новыхъ своихъ туго подвигавшихся работахъ, а наставленiя относительно губернаторства были уже исчерпаны. Гоголь началъ теперь требовать отъ всехъ друзей обстоятельнаго описанiя окружающей ихъ среды и, конечно, предъявилъ это требованiе Смирновой; но ни Смирнова, ни Вiельгорскiе (какъ впоследствiи Ульяна Григорьевна Данилевская), не были въ состоянiи удовлетворить его желанiю составленiемъ яркихъ и живыхъ характеристикъ. Смирнова подробно описывала только то, что̀ ее занимало: она много писала о раскольникахъ, игуменье, архiерее, монастырской жизни и проч. Кроме того говорила о своихъ отношенiяхъ къ калужскому обществу, о предшественницахъ губернаторшахъ и проч. Гоголь же старался укрепить ее въ намеренiи посвятить себя ближнимъ „Вся Калуга вашъ лазаретъ“ говорилъ онъ. Смирнова вначале горячо исполняла его советы. „Скажу вамъ теперь о себе“ — говорила она въ одномъ письме, — „что всякiй, кто меня поверхностно знаетъ, думаетъ, что я умираю здесь со скуки; но вы легко поверите, что именно здесь я хочу скучать. Каждый шагъ мой есть исполненiе долга: визитъ, вечеръ, обедъ, иногда нарядъ, прогулка, — все это долгъ непреклонный, и что̀ есть лучше покорности и повиновенiя, что̀ есть лучше этого!“. Но действительность оказалась серее и неблагодарнее, чемъ представлялось на первыхъ порахъ. „Въ продолженiе трехъ недель“, говоритъ безпристрастный свидетель, „она постоянно объезжала всехъ женатыхъ калужскихъ жителей, а для этого надобно иметь, Богъ знаетъ, какое терпенiе!“. Всемъ этимъ старанiемъ не было достигнуто почти ровно ничего; тотъ же свидетель потомъ передавалъ своему отцу въ интимномъ письме: „Сколько я могъ заметить и заключить изъ того, что̀ мне говорили, Александру Осиповну не любятъ здесь: мужчины за то, что она ими брезгаетъ, а дамы, вероятно, по той же причине, какъ и везде, не могутъ простить ей нравственнаго превосходства. Мне жаль и непрiятно было это слышать“. Непрiятности росли чрезвычайно быстро: возникло недовольство целой толпы взяточниковъ щепетильнымъ губернаторомъ, и всего почти общества его женой, которая нашла въ дореформенномъ губернскомъ омуте всего несколько честныхъ личностей наперечетъ, и въ томъ числе, не считая И. С. Аксакова, только высоко ценимаго также и Аксаковымъ старика Унковскаго, „умнейшаго человека въ городе“, и мещовскаго судью Клементьева. Съ надорванными нервами и въ сильнейшемъ недовольстве собой, Смирнова въ половине апреля неожиданно выехала изъ Калугу въ Москву.
„И. С. Аксаковъ въ его письмахъ“. И. С. Аксаковъ былъ очень наслышанъ о последней и, какъ двадцати трехлетнiй юноша-идеалистъ, изнывавшiй въ провинцiи и жаждавшiй какой-нибудь освежающей встречи, ожидавшiй отъ нея даже пищи для поэтическаго вдохновенiя, наконецъ, какъ молодой поэтъ вообще, составилъ себе заранее какой-то возвышенный, идеальный образъ, который, какъ вскоре оказалось, резко расходился съ действительными качествами Смирновой. Пожилая, утомленная жизнью женщина не могла отвечать его пылкому, юношескому энтузiазму; къ его поэтическимъ опытамъ она относилась свысока и холодно и вообще своимъ обращенiемъ и беседой далеко не льстила молодому, щекотливому самолюбiю. Она же крайне недружелюбно и насмешливо отнеслась къ увлеченiямъ въ славянофильскомъ духе, къ мурмолке и т. под. странному маскараду москвичей, и этимъ навлекла на себя гневъ всей семьи Аксаковыхъ. Ивана Сергеевича, не смотря на негодованiе, возбужденное ею, что-то влекло къ ней неудержимо. Насмешливость Смирновой заставляла его бояться ея злого языка, какъ онъ самъ въ этомъ не разъ сознается, но въ то же время онъ снова приходитъ къ ней, опять увлекается и разочаровывается. То кажется Аксакову, что въ Смирновой совсемъ нетъ ничего замечательнаго, то онъ громитъ свои „прежнiя близорукiя определенiя“, говоря: „Я такъ высоко уважаю эту женщину, такъ удивляюсь силе ея души, вынесшей ее доброю, “. Впрочемъ все отзывы какъ С. Т. Аксакова, такъ и Ивана Сергеевичъ клонятся къ тому, что въ Смирновой преобладающей душевной силой былъ блестящiй умъ; это въ ней и ценили, а иногда напротивъ возмущались слишкомъ одностороннимъ и непропорцiональнымъ преобладанiемъ деятельности ума надъ остальной духовной жизнью. Такъ и С. Т. Аксаковъ то отъ души восхищается ею („Что̀ за чудесная женщина Александра Осиповна! Въ несколькихъ строкахъ ея заключается иногда столько глубины ума, тонкости и простоты чувства, что я не одинъ разъ былъ очарованъ ея письмами“); то негодуетъ на то, что „не нашелъ въ ней женщины“ („это былъ мужчина въ спальномъ капоте и чепчике, очень умный, смело обо всемъ говорившiй, но легкiй, холодный“ и проч.) и приходилъ къ заключенiю, что онъ „готовъ ее признать Наполеономъ, но лучше согласился бы иметь своимъ царемъ, чемъ женой“. Понятно, что менее опытному въ жизни Ивану Сергеевичу приходилось иногда трудно въ беседахъ съ Смирновой, и онъ самъ сознавался, что „чувствовалъ передъ ней свою скудность и ограниченность“ и что это„отравляло ему все прiятныя впечатленiя вечеровъ“. Такимъ образомъ сужденiя И. С. Аксакова, драгоценныя сами по себе, являются недостаточно устойчивыми, чтобы исключительно на нихъ основать характеристику Смирновой, и если пользоваться ими, то не надо забывать и составленнаго имъ въ лучшiе годы его деятельности и въ пору полной зрелости ума и таланта задушевнаго некролога Александры Осиповны Смирновой.